ПРОЗА ЧЕХОВА В США
(1960 — начало 1980-х гг.)
Обзор Дэвида Максвелла (США)
Палиевской
В статье, написанной для тома 68 “Литературного наследства” (“Чехов”), вышедшего в 1960 году1, профессор Томас Виннер подробно рассказал о судьбе произведений Чехова в Америке с начала века до 1950-х гг. Настоящее исследование представляет собой обзор переводов, диссертаций, докладов на конференциях, книг и статей американских ученых о чеховской прозе, появившихся после публикации статьи Виннера.
В своей статье профессор Виннер зафиксировал довольно медленный процесс развития интереса к произведениям Чехова в США. Согласно Виннеру, знакомству американского читателя с Чеховым препятствовали недоброкачественные переводы, которые представляли его произведения читателю2 еще говорить о доступности прозы Чехова американской публике, и Виннер закончил свою статью критическим, но обнадеживающим замечанием: “Надо надеяться, что и те чеховские произведения, которые имеются до сих пор лишь в переводах Констанс Гарнет, в скором времени появятся в более совершенных переводах того же уровня, что переводы Старка Янга, которые одновременно ближе к оригиналу и к духу американского языка”3.
Надежда, выраженная в заключение профессором Виннером, в некоторой степени оправдалась. Так, в 1983 г. в Соединенных Штатах было уже двадцать два доступных издания сборников чеховских рассказов. Некоторые из них — факсимильные переиздания уже публиковавшихся переводов, стиль которых, по мнению американского читателя, давно устарел; другие взяты из британских изданий. Тем не менее, появление ряда новых выпусков сборников чеховских рассказов в Америке и их частое переиздание говорит о растущей популярности прозы Чехова в США. Несмотря на то, что многие из них включают старые переводы миссис Гарнет (в которых британский вариант английского языка начала века совершенно не подходит для американского читателя), появились новые переводы, более близкие по тону и стилю чеховскому тексту.
Одним из наиболее популярных и исчерпывающих является “Портативный Чехов”4 под редакцией и с предисловием А. Ярмолинского. Впервые изданный в 1947 году, он остается образцовым текстом для изучения творчества Чехова в американских университетах; к 1976 году “Портативный Чехов” переиздавался уже 29 раз. Пять рассказов в сборнике приводятся в переводе Констанс Гарнет, остальные двадцать три — в переводе профессора А. Ярмолинского. Кроме того, в издание включены две пьесы — “Медведь” и “Вишневый сад”, а также избранные письма Чехова. Чувствуется, что профессор Ярмолинский пытался показать американскому читателю основное и характерное в творчестве Чехова. Рассказы отобраны, начиная с ранних (“Ванька”, “Несчастье” и “Унтер Пришибеев”); далее идут те, что написаны в 1887—1897 гг. (“Поцелуй”, “Именины”, “Гусев”, “На подводе”) и некоторые из поздних рассказов Чехова (“маленькая трилогия”, “Дама с собачкой” и “В овраге”). Перевод, в целом, адекватный, хотя несколько устаревший на взгляд современного американского читателя.
В довольно большом предисловии профессор А. Ярмолинский дает читателю немало сведений о жизни и творчестве Чехова. Исходя из того, что большинство читателей были мало знакомы с Чеховым в то время, когда книга впервые выходила в свет, он создает в предисловии полезный и содержательный контекст для последующих рассказов и пьес. А. Ярмолинский рассказывает о важных событиях жизни Чехова и анализирует основные темы, проходящие через все его творчество. Автор останавливает внимание также на репутации Чехова как писателя-гуманиста и подчеркивает его верность объективности в искусстве. А. Ярмолинский замечает, однако, что, несмотря на это, в творчестве Чехова прослеживается позиция автора:
“В его произведениях чувствуется осуждение жестокости, жадности, лицемерия, глупости, высокомерия, лени — всех тех рабских черт, от которых он сам избавился с таким трудом, всего того, что унижает человека и не дает ему полностью проявить себя. Несмотря на то, что писатель заявлял о своей объективности, и на то, что его отношение к злу выражалось скорее не в активной ненависти, а в отвращении, в его книгах явственно сквозит негодование и чувствуется критика жизни”5.
В заключение А. Ярмолинский отмечает огромное влияние, которое оказали рассказы Чехова как на писателей, так и на читателей Америки: «Незадолго до последней войны Сомерсет Моэм, весьма компетентный обозреватель, заметил: “Сегодня большинство честолюбивых молодых писателей ориентируются на Чехова”. Без сомнения, именно влияние русского писателя помогло американской читающей публике воспринять довольно неопределенный по форме тип рассказа, в котором говорится об одиночестве человека, нравственно неустойчивого создания, заброшенного в неизвестно кем созданный мир... Каковы бы ни были превратности литературной моды, люди будут всегда возвращаться к писателю, который, кроме всего прочего, был, как никто, гуманистом до мозга костей»6.
Сборник под редакцией известного литературоведа Эдмунда Уилсона «“Мужики” и другие рассказы»7 впервые увидел свет в 1956 году и оставался образцом более десятилетия. Все девять рассказов, включенные в сборник, были написаны в последнее десятилетие жизни Чехова, в тот период, когда, по мнению Уилсона, «он создавал, в основном, произведения, как пьесы, так и рассказы, которые, по всей вероятности, должны были представлять своего рода анализ русского общества, “Человеческую комедию” в миниатюре»8. На основе этих рассказов (“Бабье царство”, “Три года”, “Убийство”, “Моя жизнь”, “Мужики”, “Новая дача”, “В овраге”, “Архиерей” и “Невеста”) мистер Уилсон делает вывод о том, что Чехов хотел показать напряженное состояние русского общества в конце XIX века: “Напрашивается вывод, что Чехов, предки которого были крепостными вплоть до реформы 1861 года, хорошо знавший жизнь низших классов, намеренно шел вразрез с идеализацией крестьянства у Толстого и крестьянской идиллией у Тургенева, а также (как, например, в рассказах, связанных с религией) противопоставлял святым Достоевского нечто более земное и прозаическое. В общем, это — картина феодального общества, пытающегося догнать современность, но находящегося еще где-то на полпути”9.
“Антон Чехов. Избранные рассказы”, в который вошло двадцать рассказов, в том числе двенадцать ранних, не публиковавшихся прежде на английском языке (как, например, “Он понял!” и “Ниночка”)10. Сборник Данниген дал возможность американскому читателю, уже привыкшему относиться к Чехову как к пессимистическому летописцу старой России, обнаружить в нем иронию и юмор. В кратком предисловии профессора Эрнеста Симмонса, наиболее известного из англоязычных биографов Чехова, выделены основные факты жизни Чехова и прослежена связь между его ранним и поздним творчеством.
Один из наиболее представительных сборников рассказов Чехова “Образ Чехова”11, составленный и переведенный Робертом Пейном, был впервые издан в 1963 году и с конца 1970-х годов переиздавался семь раз. Пейн включает по меньшей мере по одному рассказу, представляющему каждый год из двадцати трех (кроме двух) лет творчества Чехова в жанре рассказа. Этот сборник помогает читателю проследить хронологическое развитие мастерства Чехова, его сюжетов и тем. В своем предисловии “Образ Чехова” Пейн старается развеять впечатление о Чехове как о человеке суровом, замкнутом, непривлекательном; впечатление, навеянное, по словам Пейна, знаменитым портретом Чехова, выполненным в 1898 году Бразом: “То, что отличало его от других — жадный интерес в глазах, страстная жажда познания, полнота ощущений, всегда ему присущие — как раз и не отражено на портрете Браза”12. Признавая объективность Чехова, Пейн высказывает довольно интересную мысль: “... в большинство своих рассказов он вкладывал себя. Удивительно, в скольких рассказах он присутствует сам; вероятно, немалую роль в этом сыграло то, что он так стремился отсутствовать. Он — и мальчишка в магазине, и владелец щеглов, и крестьянин, шагающий через поле, и семейный врач, и умирающий архиерей. Мы видим его в разном обличье, но, как правило, ему не удается скрыться... Чехов совсем не был сторонним наблюдателем, он постоянно изображал себя”13.
“Антон Чехов. Семь повестей”14 в переводе Барбары Макановицкой. В сборник входят семь довольно объемных произведений Чехова: “Дуэль”, “Палата № 6”, “Бабье царство”, “Три года”, “Моя жизнь”, “Мужики” и “В овраге”. Пять из них были опубликованы прежде в издании Эдмунда Уилсона, но если этот сборник уже нельзя было достать через несколько лет, то сборник Макановицкой неоднократно переиздавался за последние два десятилетия (последний издатель — Нортон). В сборнике имеется также предисловие биографического характера и краткие предисловия к каждой повести, которые не представляют особого интереса для специалистов, но будут небесполезны для широкого читателя.
Несмотря на то, что сборник Дэвида Магаршака «“Дама с собачкой” и другие рассказы»15 был выпущен в свет в Великобритании, он — один из наиболее популярных сборников произведений Чехова в Америке. Правда, не совсем понятен здесь принцип отбора двенадцати произведений — в сборнике представлены некоторые из ранних рассказов (“Горе”, “Агафья”), отдельные повести Чехова (“Скучная история”, “Палата № 6”), ряд наиболее известных поздних рассказов (“Душечка”, “Дама с собачкой”). Краткое вступление Магаршака, не претендуя на критический анализ творчества Чехова, тем не менее знакомит читателя с некоторыми интересными и занимательными случаями из биографии, имеющими прямое отношение к содержащимся в сборнике произведениям.
В 1965 году Энн Данниген выпустила еще один сборник произведений Чехова «“Палата № 6” и другие рассказы»16“Палата № 6”, “Дуэль”, “Моя жизнь” и “Скучная история”. Сборник завершается послесловием Руфуса Мэтьюсона, одного из наиболее проницательных и компетентных американских исследователей творчества Чехова. Анализируя рассказы, вошедшие в сборник, Мэтьюсон старается указать то, что, ему кажется, “составляет главный принцип построения повести, соотношение ее основных рабочих частей... Этот принцип — очень тонкое соотношение тональностей — гармонии и дисгармонии, или переходов одного в другое, — развитие и повторение мотивов, тонкое и образное изображение фона. И все это делается без наклеивания ярлыков, без открытой тенденциозности”17.
Существенный вклад в издание рассказов Чехова на английском языке был внесен Арнольдом Хинчлиффом в 1972 году с выходом в свет «“Грешника из Толедо” и других рассказов»18. В сборнике Хинчлиффа — двадцать рассказов за 1881—1895 годы, многие из которых раньше не издавались на английском языке (например, “Шведская спичка”, “Невидимые миру слезы”, “Грешник из Толедо”). Перевод Хинчлиффа, в основном, точный и современный, хотя временами несколько затрудненный.
Один из лучших сборников чеховских рассказов, выпущенных в Соединенных Штатах, — “Рассказы Антона Чехова”19 под редакцией профессора Ральфа Мэтлоу. Сборник входит в серию “Литературоведческих изданий”, рассчитанную на студентов университетов (изд-во “Нортон”)1*“Литературоведческих изданий” содержатся выдержки из писем Чехова и, в качестве образца, девять работ американских, западноевропейских и советских литературоведов. В сборник не включены повести, но их нетрудно достать в других изданиях. Сюда вошли перепечатанные из более ранних изданий переводы Констанс Гарнет и других, некоторые переводы — новые, выполненные самим профессором Мэтлоу. В целом, сборник рассказов, писем и критических работ дает прекрасную возможность серьезному читателю ознакомиться с творчеством Чехова.
Ясно, что сейчас основные рассказы Чехова и многие малоизвестные произведения вполне доступны американскому читателю. Тем не менее, есть еще причины для недовольства, но есть и надежда, что работа в этом направлении будет продолжаться. Многие из последних изданий, как уже отмечалось, включают перепечатки старых, часто британских, переводов. Хотя тщательное редактирование исправило многие погрешности старых вариантов, их стиль и тон нередко режут слух американских читателей. Кроме того, некоторые значительные произведения переиздаются нечасто (как, например, “Черный монах”), и приходится искать их в старых, давно не перепечатывавшихся. Без сомнения, за последнее время достигнуты значительные успехи в ознакомлении американцев с творчеством Чехова и, учитывая огромный интерес к Чехову как среди ученых, так и среди читателей, есть все основания надеяться, что ситуация будет улучшаться и впредь.
***
До начала 1970-х гг. письма Чехова, ценный источник сведений о жизни и творчестве писателя, находились в гораздо худшем положении, чем проза. Правда, можно было достать несколько отдельных томов писем Чехова20, но они были большей частью переизданиями старых сборников, составленных до поступления новых важных материалов после Второй мировой войны. Еще хуже то, что принцип отбора писем нередко просто озадачивал (бывали и ошибки в переводе). В рецензии на один из этих томов писем21 профессор Саймон Карлинский в 1969 г. заметил: “Если искать письма Чехова на английском языке, найдешь лишь клочки и обрывки”22“Жизнь и размышления Антона Чехова. Избранные письма и комментарии”23. Издание Карлинского-Хайма, снабженное прекрасным предисловием и подробными сносками к письмам, — не просто собрание писем Чехова: это — необычайно полезный биографический и литературоведческий материал, нужный и специалисту, и широкому читателю.
***
В американских колледжах и университетах проза Чехова входит в программу практически каждого обзорного курса по русской литературе, а также в программу многих курсов по современному рассказу на английском отделении и отделении сравнительного литературоведения. Почти все программы аспирантуры включают специальные семинары по творчеству Чехова. Пожалуй, лучшим показателем необычайного интереса к рассказам Чехова может служить тот факт, что в течение 1960—1981 годов в американских университетах было написано девятнадцать докторских диссертаций, посвященных отдельным аспектам прозы Чехова. Привожу перечень этих диссертаций и их авторов: Герберт Р. Эшлимен. “Чехов в английском рассказе”, университет Миннесоты, 1960; Карл Д. Крамер. “Хамелеон и мечта. Исследование изменений в представлении Антона Чехова о действительности по его рассказам”, Вашингтонский университет, 1964; Мэри Т. С. Коблер. “Чехов-моралист. Человек с молоточком”, Техасский университет, 1968; Тоби Клаймен. “Женщины в прозе Чехова”, университет Нью-Йорка, 1971; Джером Х. Кэтселл. “Потенциал роста и изменений в зрелой прозе Чехова. 1883—1903”, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, 1972; Питер Стоуэлл. “Восприятие через призму. Генри Джеймс и Антон Чехов как импрессионисты”, Вашингтонский университет, 1972; Соня К. Готмен. “Ирония в прозе Чехова”, университет штата Огайо, 1972; Сандра Нэрин. “Использование иронии в чеховских рассказах”, Пенсильванский университет, 1973; Генри Урбанский. “Чехов глазами его русских литературных современников”, университет Нью-Йорка, 1973; Эдгар Л. Фрост. “Понятие времени в творчестве Антона Чехова”, университет Иллинойса, 1973; Шеренн Курило “Чехов и Кэтрин Мэнсфилд. Исследование литературного влияния”, университет Северной Каролины, 1974; Дэвид Максвелл. “Роль окружающей среды в прозе А. П. Чехова. Структурный подход”, Браунский университет, 1974; Брайон Т. Линдсей. “Ранний Чехов. Развитие характеров и смысла в рассказах 1880—1887 гг.”, Корнельский университет, 1975; Каролина А. Шелзо. “Врач в творчестве Чехова”, университет Нью-Йорка, 1976; Кристина Сааль-Лоск. “Литературные аллюзии в рассказах Чехова (1889—1904)”, Стэнфордский университет, 1978; Натали Форова. “Структурная ирония в рассказах Чехова”, Пенсильванский университет, 1978; Энн Фридман. “Исследование концовки в рассказах Антона Чехова”, Колумбийский университет, 1978; Леонард А. Полякевич. “Образ врача в творчестве Чехова”, Висконсинский университет, 1978; Джон Л. Уильямс. “Антон Чехов как источник для историка-социолога”, университет Нью-Йорка в Бингхэмптоне, 198124.
Интерес к прозе Чехова в академических кругах отражается в большом количестве докладов, посвященных его творчеству, на научных конференциях. Почти на каждом годичном собрании Американской ассоциации развития славистики и Американской ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков, а также на конференциях региональных организаций бывает представлена по меньшей мере одна работа по какому-либо аспекту прозы Чехова. На многих конференциях работали отдельные секции, занимавшиеся творчеством Чехова.
Немаловажное значение имеет тот факт, что за 1970—1980-е гг. в Соединенных Штатах состоялись три значительные конференции, посвященные Чехову. Первая проходила в апреле 1975 года в университете Северной Каролины. Во время этой трехдневной конференции были прослушаны доклады и лекции по различным аспектам жизни, прозы и драматургии Чехова. Работы о прозе Чехова отражали широкий спектр тем и подходов: «“Хмурые люди” как “научный” литературный эксперимент» (Филипп Дункан, университет Кентукки); «Чехов и “новый роман”. Онтологические моменты» (Питер Стоуэлл, университет Флориды); “Чехов и времена года” (Карл Д. Крамер, Вашингтонский университет); “Проблема смерти, тематика и структура поздней прозы Чехова” (Джером Кэтселл, Калифорнийский университет, Сан-Диего); «Структурное единство “маленькой трилогии”» (Дэвид Э. Максвелл, Тафтский университет); “Развитие импрессионизма в прозе Чехова” (Шеренн Курило, университет Северной Каролины); “Литературные пейзажи Чехова” (Джозеф Конрад, Канзасский университет); «Еще кое-что о чеховских приемах создания образа: “Именины” и другие рассказы» (Томас Э. Берри, университет Мэриленда); “Повествование и озарение в поздней прозе Чехова” (Питер Ходжсон, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе); «Ироническое изображение врача пациентом в “Палате № 6” у Чехова и в “Раковом корпусе” у Солженицына» (Сьюзен Смернофф, Сиракузский университет) и “Чехов и изобразительное искусство” (Томас Виннер, Браунский университет).
симпозиуме, были посвящены прозе Чехова: “Чехов в английском литературоведении” (Рене Уэллек, Йельский университет); “Маяковский и Чехов” (Нильс Оке Нильсон, Стокгольмский университет, Швеция); “Экзистенциальная трилогия Чехова” (Марена Сендерович, Корнельский университет); “Чехов, Горький и Шолом-Алейхем: доктор, певец и брокер” (Ирвин Уайл, Северо-Западный университет); “Чехов и Хармс” (Эллен Чансиз, Принстонский университет); “Чехов и современная американская литература” (Дэвид Э. Максвелл, Тафтский университет); “Импрессионист ли Чехов?” (Томас Экман, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе); “Еще не все старые песни спеты. Чувство безвозвратности в рассказах Чехова” (Энн Фридман, Колумбийский университет); “Зрелая проза Чехова. Полифония и полимодальность” (Дональд Фэнгер, Гарвардский университет); «Моделирование времени и пространства в чеховской “Невесте”» (Томас Виннер, Браунский университет) и «“Невеста” — завещание Чехова» (Роберт Джексон, Йельский университет).
Второй симпозиум Международного чеховского общества состоялся в Тафтском университете в Массачусетсе в апреле 1983 года. И опять интерес к прозе Чехова отразился в ряде докладов на эту тему: «“Дом с мезонином”. Путешествие по кругу» (Сюзанна Фуссо, Йельский университет); «“Бабье царство”. Проблема характера и судьбы» (Роберт Джексон, Йельский университет); “Чехов-поэт” (Томас Виннер, Браунский университет); «Образцы искусства повествования. “В ссылке” и “Студент”» (Эндрю Дэркин, Индианский университет); “Обрамление в прозе Чехова” (Томас Экман, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе); “Рассказы о рассказывании” (Энн Фридман); «Наблюдения Чехова над женщинами и национальными меньшинствами в “Острове Сахалине”» (Джозеф Конрад, Канзасский университет) и “Чехов, Набоков и ящик” (Эллен Чансиз, Принстонский университет).
Т. ВИННЕР. ЧЕХОВ И ЕГО ПРОЗА
Нью-Йорк, 1966
Обложка
***
—1970-е годы появились три книги американских исследователей о чеховской прозе. Первая, “Чехов и его проза”, написана Томасом Виннером25. Предназначенная как для англоязычных читателей, так и для специалистов, эта книга дает тщательный и полный обзор чеховских тем и поэтики. Анализ рассказов проводится в хронологическом порядке, книга разделена на главы по тематическому принципу. Самые ранние рассказы (1880—1887) являются, по словам Виннера, “экспериментами студента, интересующегося формой и желающего определить свое место по отношению к литературным предшественникам”26.
Виннер считает, что эти рассказы отличаются “сжатым вступлением, импрессионистическими характеристиками, скорее внутренним, чем внешним, действием и неожиданными концовками”27. Далее, “эти ранние рассказы дают повод говорить о значении, которое Чехов придавал концовке своих произведений. Неожиданные и нейтральные концовки заменили традиционные для рассказа формы кульминации и финала”28. Виннер выделяет как тему нападки на “традиции и ценности чеховского общества”29 — юмористические очерки, Виннер указывает на ряд “серьезных” произведений, таких, как “Горе”, “Мечты”, “Тоска”, “Верочка” и “Поцелуй”, которые и по стилю и по тематике предвосхищают зрелое творчество писателя.
Второй период творчества Чехова (1888—1893) начинается с публикации “Степи”, которой автор посвящает целую главу. Он рассматривает “Степь” как произведение, где Чехов “вводит свой импрессионистский стиль и экспериментирует с сюжетом без действия”30. Анализ других повестей и рассказов этого периода ведется по тематическому принципу. В одной из глав говорится об отношении Чехова к идеям Толстого и отмечается, что “некоторые рассказы Чехова конца 1880-х гг. демонстрируют влияние Толстого и усвоение части его этических взглядов”31, но в то же время подчеркивается, что в 1890-е гг. мировоззрение Толстого стало неприемлемым для Чехова. Глава о “теме нарциссизма” рассматривает героинь рассказов “Княгиня” и “Попрыгунья” как предшественниц женщин у позднего Чехова, подобных любовнице Лаевского в “Дуэли” и героине рассказа “Ариадна”32; женщинам, которых “самовлюбленность и лицемерие могут привести только к опустошенности, если не к распаду личности”33“Ранние произведения социального характера” Виннер отмечает огромное влияние, которое оказало на Чехова путешествие на Сахалин, когда “он уже начал серьезнее задумываться над общественными проблемами, и в его творчестве появилась дотоле ему не свойственная острота социальной критики”34.
В главе “Поисковые рассказы I” Виннер рассматривает четыре рассказа чеховского “второго периода” (“Скучная история”, “Гусев”, “Дуэль” и “Палата № 6”), отражающие его “искания в становлении своего собственного мировоззрения”35. Автор утверждает, что в этих произведениях Чехова, “менее завуалированно, чем в каких-либо других, затрагиваются определенные философские проблемы”36. Если в них (а также в “Черном монахе”) интеллектуальные и философские проблемы выражены прямо, отмечает Виннер, то в “поздних произведениях мы обнаруживаем, что философские проблемы уже не ставятся впрямую, а вытекают из драматического и внутреннего действия произведения”37.
Последняя глава о чеховском “втором периоде” — “Поисковые рассказы II” — посвящена анализу “Черного монаха”. Подытоживая уже существующие критические мнения об этом озадачивающем рассказе, Виннер утверждает, что: «трудно согласиться с литературоведами.., полагающими, что точка зрения монаха представлена в рассказе в абсолютно негативном свете. Хотя рассказ развенчивает суть высказываний монаха — веру в интеллектуального сверхчеловека и обожествление науки, — однако нельзя считать, что все его убеждения показаны как заблуждения. Когда монах говорит о “великой блестящей будущности”, которая предстоит человечеству благодаря подъему науки, управляемой человеком, разве он не выражает надежду самых положительных героев Чехова? Несмотря на то, что интеллектуальный снобизм монаха развенчивается, миссия гуманного и вдохновенного ума, которая не по силам Коврину, является позитивной частью мировоззрения монаха. Темы вдохновения гения и иллюзий посредственности объединяют философский план повести с психологическим»38.
—1904) Виннер начинает с анализа девяти повестей и рассказов (“Бабье царство”, “Три года”, “Случай из практики”, “Дом с мезонином”, “Моя жизнь”, “Мужики”, “На подводе”, “Новая дача”, “В овраге”), отражающих возрастающую озабоченность писателя социальными условиями в России. Виннер подвергает сомнению утверждение Эдмунда Уилсона, что эти произведения содержат анализ русского общества как “Человеческая комедия” в миниатюре:
“Интерес к социальным явлениям, хоть и лежит в основе этих рассказов, все-таки отходит на второй план по сравнению с основной темой Чехова — одиночеством человека”39.
В продолжение дискуссии, Виннер посвящает часть главы “Скрипке Ротшильда” и “Учителю словесности”, рассказам, объединенным, по его мнению, темой противопоставления красоты и пошлости: «В “Скрипке Ротшильда”, рассказе о преждевременной смерти, жизнь и смерть противопоставляются посредством изображения противоречия между “чисто деловыми отношениями между людьми” и красотой, вполне определенно выраженной музыкой...
Антифония тем жизни и смерти, смерти и алчности оркестрована композицией рассказа, строящегося, подобно “Степи”, на взаимозависимости множества мотивов и образов, представляющих обе темы»40.
По мнению Виннера, «“Учитель словесности” — своего рода параллель “Скрипке Ротшильда” в трактовке конфликта между красотой, выраженной в любви Никитина к Маше Шелестовой, и пошлостью», представленной не только миром Маши и ее семьи, но и внутренним конфликтом самого Никитина. По мере развития рассказа становится ясно, что «Никитин страдает той же незрелостью и отсутствием твердых этических норм, которые, как ему кажется, и погубили его счастье»41“Красота и пошлость” разбором “Анны на шее”, “Супруги” и “Ариадны”, рассказов, объединенных исследованием несовместимости любви и пошлости.
В главе “Жизнь в футляре” Виннер обращается к теме человеческого одиночества в “маленькой трилогии” и “Ионыче”, рассказе, который он считает тематически связанным с “трилогией”, хотя “в нем отсутствуют и аллегоричность и излишки карикатурности, характерные для первых двух рассказов трилогии. В этом рассказе также есть темы пошлости, материализма и невежества, и их воздействия на личность”42.
В последней главе книги — “Новое настроение” — рассматриваются “Душечка”, “Дама с собачкой” и “Невеста” как образцы “более оптимистического настроя”43 среди последних рассказов Чехова: “Хотя сквозь все три рассказа проходит тема одиночества человека, в них явственно просвечивает надежда на способность человека найти счастье”44.
Книга профессора Виннера, как первое подробное исследование прозы Чехова в Соединенных Штатах, явилось ценным пособием в помощь англоязычному читателю, интересующемуся творчеством Чехова. Это — не просто ознакомление широкого читателя с разработкой Чеховым определенной тематики, как можно предположить из приведенного выше краткого изложения, ограниченного недостатком места. Анализ чеховской прозы в книге Виннера содержит немало интересного и ценного для специалистов. Его суждения об отдельных рассказах очень проницательны и убедительны; к тому же, он выявил многие основополагающие черты творчества Чехова: важность подтекста, значение окружающей среды, речевые характеристики, внутренний монолог, звуковые и синтаксические повторы, роль архетипов в произведениях Чехова.
“Хамелеон и мечта. Образ действительности в прозе Чехова” (по его диссертации)45. После краткого экскурса в историю и теорию рассказа Крамер переходит к анализу ранних пародийных рассказов, которые он считает основой дальнейшего развития Чехова как писателя: “Попытки работать с устоявшимися литературными типами, где автор сосредоточен, в основном, не на описываемых событиях, а на разном подходе к материалу, дают возможность предполагать, что с самого начала его занимали проблемы литературной техники”46.
Крамер считает природу действительности, познание героем самого себя и своего отношения к окружающему миру центральными проблемами в творчестве Чехова. На этой основе он делит чеховских героев на два типа: “хамелеон” и “мечтатель”. “Хамелеон” — герой, который меняет “свой стиль поведения настолько круто и неожиданно, что бывает трудно узнать в нем того же самого человека”47. Для Крамера “хамелеон” обозначает “в подтексте, что человеческое сознание очень несовершенно и представление человека о внешнем мире почти всегда ошибочно, потому что сама действительность постоянно изменяется”48. “Мечтатель” — тот, кто “способен разглядеть в повседневности ценности и идеалы, ничего не говорящие человеку, погрязшему в обыденной нормальной жизни”49“В рассказах о мечтателях проводится попытка выявить в жизни ценности непреходящего значения, ценности, не очень подвластные быстротечному времени. В конечном итоге, попытка не удается; ни писатель, ни его герои не способны сохранить веру в возможность осуществления мечты”50.
В рассказах, написанных после 1893 г., Крамер усматривает “желание принять в зрелой форме идею постоянно меняющегося отношения человека к себе и окружающему миру — к миру, в котором постоянна только относительность всех ценностей”51, С этим тесно связана проблема неоднозначности, которой Крамер посвящает заключительную главу, показывая, что многие из поздних произведений Чехова (такие, как “Дом с мезонином”, “Случай из практики”, “маленькая трилогия” и “Невеста”) дают основание для неоднозначных, зачастую противоречивых интерпретаций. “Неоднозначность, — говорит Крамер, — следствие чеховского импрессионизма; когда фокус нашего видения скользит от того, что есть, к тому, что нам кажется, открываются ворота неограниченному потоку возможных интерпретаций, ни в одной из которых нельзя быть уверенным. К тому же, чеховская многозначность прокладывает литературную тропу, явно уводящую нас от реализма к символизму”52.
Проблема импрессионизма в творчестве Чехова детально разработана в одной из книг Питера Стоуэлла “Литературный импрессионизм. Джеймс и Чехов”53. Книга Стоуэлла — не просто анализ творчества Чехова, но попытка продемонстрировать на примере Чехова и Джеймса существование такого явления, как литературный импрессионизм. Определение импрессионизма Стоуэллом прочно основывается на феноменологии и опирается на три основные двойственности: “субъективная объективность”, в которой “воспринимающее сознание обретает существование и значение только в отношении к объектам и событиям внешнего мира”; “феноменологический момент”, противопоставленный бергсонианской длительности, и “неизменяемая перемена”, в которой герои Чехова “в конечном итоге осознают, что только через переоценку своих взаимоотношений с калейдоскопическим окружением они могут начать переделывать себя”54— это синтез ряда двойственностей, художественный мир, в котором “персонажи должны учиться меняться и приспосабливаться к изменяющейся окружающей среде”55.
Стоуэлл, подобно Виннеру и Крамеру, делит творчество Чехова на три периода, но по-своему. О Чехове первого периода (1883—1887) говорится как о “начинающем импрессионисте”. Этот период характеризуется как “пора достижений и колебаний”, когда Чехов, в основном, оставил импрессионистический стиль. Период 1898—1904 гг. отмечен созданием “Дамы с собачкой”, “Архиерея” и “Невесты”, рассказов, которые, по мнению Стоуэлла, отражают зрелый импрессионизм Чехова. Подобно Крамеру, Стоуэлл подчеркивает важность многозначности, замеченной им в рассказах, для самой сущности импрессионизма.
Вопрос об импрессионизме у Чехова привлекал многих исследователей в Соединенных Штатах в 1860—1880-е гг. Томас Виннер определял “Степь” как “серию импрессионистических зарисовок”56, а окончание “Егеря” как “коду импрессионистических цветов”57. В работе “Синкретизм в творчестве Чехова. Исследование полиструктурных текстов”58 “некоторые аспекты чеховского творчества действительно дают основание говорить об импрессионизме”59, но отмечает, что основа взаимодействия чеховской прозы с другими видами искусства заложена в его синкретической натуре: “... творчество Чехова носит, в значительной степени, синкретический характер, который и объясняет существенные новаторские построения в его искусстве. Проза не только сочетается с драмой, но все словесное творчество Чехова является комплексом, включающим в себя элементы из других областей, в частности, музыки и зрительных форм искусства. К тому же, нельзя исключать и очень широко используемое воздействие на чувства, в особенности на осязание и обоняние, также играющее немалую роль в пьесах и рассказах Чехова. Кроме всего прочего, миф и элементы фольклора вплетаются в творчество Чехова, дополняя его синкретический характер. Все эти особенности возвращают назад к первобытному искусству и предвосхищают экспериментаторство в авангардном искусстве XX века”60.
Шеренн Кларк в “Аспектах импрессионизма в чеховской прозе”61 указывает на синкретизм как основной элемент импрессионистической эстетики: “Синкретизм — один из признаков импрессионизма: цвет, свет, гармония, ритм, образность, эмоция — термины, которые критики, как правило, сочетают, чтобы передать свое восприятие импрессионистических произведений”62. Кларк исследует элементы импрессионизма в рассказах “Спать хочется”, “Именины” и “Невеста”, отмечая, что «свойства литературного импрессионизма, применяемые к этим рассказам, которые кажутся наиболее неясными, где “ничего не происходит”, — могут помочь определить их центр, более четко передать позицию повествователя и выявить их скрытое художественное мастерство»63“Чехов и импрессионизм. Попытка систематического подхода к проблеме”64 Савелий Сендерович пытается разработать методологию анализа литературного импрессионизма: «правильное употребление термина “импрессионизм” в любой другой области (например, живописи. — Д. М.) требует четкого понимания того, что в этом случае произошел перенос уже известного значения на иное свойство»65. Сендерович замечает, что “мы не находим этих свойств самих по себеаналоги, и, в этой связи, чеховский импрессионизм можно понимать только фигурально, как аналогию”66.
Проблемы авторской объективности и повествовательной позиции являются темами ряда статей, написанных в период 1960—1980 гг. В статье «Проза Чехова и идеал “объективности”»67 Джон Хейген рассматривает Чехова как “объективного писателя”. Отмечая, что “объективность” отнюдь не означает нравственное безразличие или даже нежелание порицать, Хейген выдвигает предположение, что термин “объективность” в применении к Чехову имеет, по меньшей мере, четыре значения: 1) «состояние духа художника, находящегося в процессе творчества — то, что Уэйн Бут назвал “невозмутимым или бесстрастным отношением к героям и событиям своего повествования”»68«определенное намерение автора, воплощенное в конкретном произведении. Он может называть себя объективным, если отказывается использовать это произведение как орган пропаганды той или иной партии или группы, подгонять его под какие-либо “марки или ярлыки”»69; 3) “свобода от необходимости играть роль судьи”; 4) “произведение объективно тогда, когда его творец, избегая какого бы то ни было морализаторства <...> представляет своих героев и их поведение так, что смысл раскрывается только из подтекста”70. Хейген отмечает, что многие рассказы Чехова, особенно созданные в 1884—1885 гг., “похожи на игру”, имея в виду создаваемое в них “впечатление, что автор берет для изучения просто какой-то кусок жизни и повествует о нем прозаично, понятно, во всех подробностях, не окрашенных эмоциями или мнением стороннего наблюдателя”71.
В работе “Повествователь и герой в прозе Чехова”72 Томас Экман подробно анализирует различные позиции повествователя в рассказах Чехова. Взяв за основу первую работу в этой области — А. Чудакова, — Экман развивает некоторые положения этой работы. Он разделяет рассказы и повести Чехова на шесть групп, в зависимости от точки зрения: 1) “произведения, в которых явно выражена точка зрения главного героя”; 2) “произведения, в которых прослеживается позиция не одного, а по крайней мере двух героев”; 3) “группа рассказов, где позиция главного героя выявляется редко или в отдельных местах, а доминирующей является точка зрения автора-повествователя”; 4) рассказы, где наблюдается “более сложное переплетение позиций автора-повествователя и одного или (часто) большего числа героев”; 5) рассказы, где “не представлена точка зрения героя, а преобладает нейтральное повествование”; 6) повествования от первого лица73 Чудакова, относящиеся к периодизации чеховской прозы, но противоречат другим его выводам.
В работе “Металитература. Отрывок из анатомии чеховского повествователя”74 Питер Ходжсон исследует различие между авторским видением и точкой зрения рассказчика в повествовании от первого лица в “Скучной истории”: «Во-первых, мы должны увидеть, как Чехов, автор, отделяет себя от рассказчика и приглашает нас разделить более широкую точку зрения, чем та, что заложена в самом тексте. Этого он достигает, постепенно подрывая влияние рассказчика на точку зрения читателя и “обнажая” свою собственную художественную условность. Во-вторых, сам процесс повествования помогает рассказчику открыть себя. Профессор “узнаёт себя” по мере того, как он пишет свою хронику и он её пишет»75.
Далее Ходжсон отмечает: «Уже в первой главе нам стало ясно, что повествование отражает разрушение уверенности в себе, позволявшей рассказчику так легкомысленно относиться к критическому состоянию своего здоровья; разрушение, которое выдало его наивность в представлении о серьезных последствиях своих начинаний. Стало ясно также и то, что эта “потеря наивности” и есть именно то, что подготавливает читателя к открытию. Если он объект или “жертва” этого процесса, то он не может быть одновременно его двигателем. Движущей силой должен быть Чехов. Таким образом, выявляется роль Чехова как ориентир вне точки зрения повествователя»76.
Джером Кэтселл воспринимает “Степь” как эксперимент с позицией повествователя: «Конечно, правильно замечание Чехова о том, что в “Степи” содержится много рассказов, каждый из которых живет своей жизнью, но они вращаются вокруг центральной оси — темы все более глубокого постижения Егорушкой природы степи как символа бытия. Воплощение этой темы в повести представляет собой зрелый эксперимент Чехова с рассказчиком. Он прибегает к двойственной позиции повествователя, где доминируют рассказчик-наблюдатель, за которым иногда, по-видимому, скрывается сам автор, и Егорушка, чьи пробуждающиеся чувства и формирующиеся представления вступают в диалог со зрелым мировоззрением рассказчика-наблюдателя»77.
Немалое внимание уделялось в литературоведении роли окружающей среды и, особенно, природы в прозе Чехова. В работе “Природа и поиски смысла в чеховской прозе”78 “восприятие природы в отчуждении от человека заставляет его задуматься над странным положением человечества вообще”79. По Россбахеру, элемент таинственности в природе “приводит чеховского героя к пониманию абсурдности его собственной жизни”80 и “вселяет в человека необъяснимый ужас”81. В заключение Россбахер утверждает, что “чеховский герой жаждет полной жизни, но неспособен получить ее. Полнота природы символизирует для него его собственную неполноценность и еще раз напоминает о безнадежности его отношений с реальным миром, который он может отвергнуть, но не преодолеть”82.
Эссе Россбахера — короткое и импрессионистичное; ряд других исследователей подробно анализирует роль окружающей среды в одном или нескольких рассказах Чехова. В работе «Система символических жестов в “Степи” Чехова»83 повести через модель символического жеста, включающую глагольные формы с корнем “мах”. Руфус Мэтьюсон в статье “Мотивы смерти в четырех рассказах Чехова”84 исследует взаимоотношения между чеховским героем и окружающей его природой в четырех рассказах (“Поцелуй”, “Гусев”, “Ионыч”, “Дама с собачкой”): “Время от времени герои чеховских рассказов оглядываются на мир природы, окружающий их социальную жизнь. Взгляд на горизонт, на звезды, на закат, на море изменяет их представление о мире и, таким образом, заставляет их переосмыслить свой жизненный опыт... Герой видит беспредельность мира, не замеченную раньше”85. В заключение Мэтьюсон пишет:
“Природа предстает во всех четырех рассказах как великая вечная сила, преследующая собственные цели, не имеющие никакого отношения к человеческой жизни. Она воздействует на человека своей загадочной красотой, обещая покой смерти или более быстрый бег жизни, волнуя своей таинственностью, угрожая уничтожением. Красота — непреодолимое, мучительное напоминание человеку о его биологических корнях... Человек ощущает это чувствами; очарованный красотой природы, встревоженный ее таинственностью, он угадывает подлую шутку смертности, зубы акулы под безмятежной поверхностью вод”86.
Джером Кэтселл в работе “Мотивы смерти. Тематика и структура поздней прозы Чехова”87 “Спать хочется”, “Черный монах” и “Архиерей”), Кэтселл приходит к мысли о том, что “в произведениях Чехова зрелого периода заложена конфронтация человека со своей смертью <...> природа пробуждает в герое ощущение ее приближения. В заключение можно сказать, что в зрелой прозе Чехова тема смертности выливается в такое мировоззрение, которое основано на глубоком понимании характера этого явления”88.
В работе «“Невеста” Чехова. Структурный подход к роли окружающей среды»89 мы исследовали отношение героини, Нади, к ее предметному окружению. Отмечается, что организующий стержень рассказа — идея перемен в отношении ко времени, и выдвигается мысль, что “интерьер служит для изображения статических элементов в рассказе <...>, во времени же меняются только Надя и природа”90. “Надя и сад — единственные два элемента в рассказе, которые меняются... Постоянное возрождение природы, безусловно, указывает на то, что и Надя будет поправляться после каждого разочарования и продолжать двигаться вперед”91. В “Литературных пейзажах Антона Чехова”92 —1888 годы периодом оформления чеховской техники пейзажных зарисовок: “... в этот период у него сформировался уникальный и четкий стиль. Для чеховских зарисовок природы характерно выделение деталей; широко применяется воздействие на чувства, оставляющее смутное, но глубокое впечатление у читателя. Существенно дополняет это впечатление обилие эпитетов, сравнений и метафор, а также повторяющихся деталей в качестве лейтмотивов. К 1888 году пейзажи у Чехова становятся не просто фоном событий; они уже тесно связаны с психологией героя и, особенно, с содержанием рассказа”93.
В статье “Природа в творчестве Чехова” (Валентайн Билл)94 предлагается новый и интересный подход к проблеме отношения человека к окружающей природе в произведениях Чехова. В противоположность Толстому, “рассматривающему природу как спасителя человека”, “Чехов стремился к тому, чтобы человек стал спасителем природы”95. Таким образом, Билл находит, что природа важна в рассказах Чехова не только потому, что помогает человеку понять его положение в мире, но и как некая сущность, которую нужно понимать и беречь ради нее самой: “Именно тогда, когда Чехов концентрирует внимание на действиях человека, которые обезображивают лицо земли или кончаются значительным ущербом для природы, проблема ответственности человека перед природой встает с наибольшей остротой. И именно тогда идея единства и взаимосвязи человека и окружающей среды выражается наиболее отчетливо”96.
В статье под названием «Охотники, птицы, леса и “Три сестры”»97
“Этот интерес выражался не только в типичном для Чехова отношении к окружающей среде, где обитают его герои, но и в постоянном чтении книг и статей биологов, путешественников и естествоиспытателей (в частности, Чарльза Дарвина, Николая Пржевальского, Александра Воейкова и Герберта Спенсера). К 1887—1889 гг. это дало возможность Чехову сформировать систему взглядов на взаимодействие человека с другими формами органической жизни на планете и составить представление о потенциальной возможности ущерба природе от рук человека. Эти взгляды кажутся очень необычными для его времени и весьма напоминают экологический подход, особенно популярный в последнее десятилетие на Западе”98.
Карлинский видит в творчестве Чехова “постоянное стремление к порядочной, естественной жизни, жизни, невозможной для человечества в том случае, если оно будет продолжать истреблять другие живые существа, уничтожать леса и разрушать общую для всех планету”99.
Значительный интерес вызывают у исследователей в последние два десятилетия взаимоотношения Чехова с другими писателями, русскими и нерусскими.
В работе «Чеховский “Черный монах” и “Черный монах” Байрона»100 «Лорд Байрон, вдохновлявший Пушкина в начале 1820-х гг., оказал также немалое влияние на Чехова в 1890-х гг. Его упоминания в письмах этого периода об английском поэте указывают на нескрываемое восхищение им, а параллели между черным монахом в “Дон Жуане” и легендой о монахе, его появлением в рассказе Чехова служат доказательством того, что огромное влияние Байрона на русскую литературу перешагнуло период романтизма и оказало также существенное влияние на реалистическую прозу»101.
В статье Филиппа Дункана «Чеховский “Припадок” как экспериментальное произведение»102 рассматривается связь между Чеховым и Золя и высказывается предположение о том, что “Припадок” был написан под влиянием статьи Золя об экспериментальном романе (основанной на трудах Клода Бернара). Дункан утверждает, что Чехов «явственно показывает психологическую и бытовую обусловленность в столкновении Васильева с обитателями С-ва переулка. В результате “законы и формулы”, управляющие миром “Припадка”, очень напоминают “законы и формулы” в экспериментальном романе Золя»103. В отдельном эссе “Эхо Золя в России”104 Дункан ссылается на Д. Н. Овсянико-Куликовского, который отнес “Скучную историю” и “Ионыча” к экспериментальной литературе.
«Был ли Чехов “толстовцем”?»105 Джозефина Ньюком отрицает распространенное мнение, что “Чехов в определенный период попал под влияние этического учения Толстого, но впоследствии полностью отверг его”. Она утверждает, что свидетельства “дают основание считать, что отношение Чехова к Толстому оставалось совершенно одинаковым на протяжении многих лет”106. Руфус Мэтьюсон в работе «Торо и Чехов. Заметки о “Степи”»107 отмечает, что Чехов прочел книгу Генри Дэвида Торо “Уолден” за несколько месяцев до работы над “Степью” и проводит ряд интересных (и убедительных) сопоставлений стиля, образов и мировоззрения автора в обоих произведениях. В заключение Мэтьюсон высказывает предположение, что в “Уолдене” Чехов «нашел “поэтический” способ подхода к миру природы, которым он восхищался у Тургенева и Толстого, и надеялся воспроизвести в “Степи”»108.
Ряд статей посвящен исследованию взаимоотношений между Чеховым и Достоевским, важному вопросу, долгое время обходившемуся критиками. Одно из самых ранних обращений американских литературоведов к этой теме содержится в статье “Чехов и роман”109 “Драмы на охоте” с “Братьями Карамазовыми”110 Достоевского. Джон Хейген в работе «“Драма на охоте”. Ранний роман Чехова. Его место в развитии писателя»111 полагает, что в “Драме на охоте” «пародируются романы Достоевского, в которых столь значительна роль преступления и его раскрытия; это и неудивительно — ведь он делал сатирические намеки на своего великого предшественника за год до этого в “Шведской спичке” и “Страшной ночи”»112. Роберт Джексон в эссе о чеховской “Скрипке Ротшильда” (“Не забыть мне тебя, о Иерусалим!”)113 находит в этом рассказе созвучие тематике Достоевского: “Чехов, подобно Достоевскому, признает, что обретение человеком самого себя вновь, его возвращение из изгнания, может быть достигнуто только через страдание и сочувствие страданиям других. В признании этого Чехов видит единственную основу братства и находит свой Град Божий”114«Отношение Чехова к Достоевскому. Случай “Палаты № 6”115 прослеживает связь между рассказом Чехова и “Братьями Карамазовыми”, отмечая “литературность чеховских героев, их зависимость от того, что они читают”116. В судьбах Громова и Рагина Дэркин усматривает отказ от этических идеалов в литературе прошлого и утверждение “приятия самых страшных и сложных ситуаций в литературе и в жизни, подлинной свободы”117.
В работе «Функция сумасшествия в чеховском “Черном монахе” и “Записках сумасшедшего” у Гоголя»118 Питер Россбахер исследует психологический план этих двух рассказов и его роль в художественном процессе. Отмечая, что “чеховская жажда новой жизни нашла свое воплощение в ненормальном герое”, Россбахер утверждает, что одержимый манией величия “способен сделать то, что неспособен сделать соответствующий литературный тип, — разбить стену, перед которой литературный тип пасует... он раскрывает основное положение авторского художественного видения и, как антитип, выявляет его”119.
«Подсознательное в чеховском “Ваньке”. (С заметками о “Спать хочется”)»120 рассматривает рассказ “Ванька” как исследование конфликта между подсознательным у Ваньки и внешней реальностью:
«...“Ванька” — ни в коем случае не сентиментальный рассказ о беззащитности ребенка в жестоком мире взрослых, но как раз наоборот: о бессознательном стремлении ребенка собраться с силами, чтобы противостоять этому миру, стать как можно более независимым... Больше всего Чехова занимает таинство настоящего — психологический процесс самоосвобождения»121.
Уникальный подход к психологическому элементу в прозе Чехова нашел Майкл Спербер, психиатр из медицинского колледжа Гарвардского университета. В работе «“Будто бы” личность и чеховская “Душечка”»122 он приводит определение особого типа эмоционального расстройства, данное Е. Дейч: «в отношении личности к жизни в целом что-то говорит о недостатке подлинности, но внешне кажется, “будто бы” все в норме»123“будто бы” личности, Спербер объясняет, что подобное поведение “считается отражением болезненного желания переносить свой эмоциональный интерес на других вследствие отчуждения в период наиболее острой зависимости в раннем детстве”124. Это выливается, в результате, в “сильную, настойчивую потребность любви и неуверенность в себе”, что способствует “развитию подражательного типа поведения”125.
В статье “Психологический пейзаж у Чехова”126 Эллен Пайфер исследует взаимодополняющие отношения между пейзажем и психологическим состоянием героев: “Не нарушая внешнего реализма своего художественного мира, он располагает его элементы в таком порядке, чтобы они раскрывали трудноуловимую психологию героев. Это предполагает взаимодействие между внешним видом и внутренним опытом. Психологический (или психологизированный) пейзаж служит, таким образом, посредником между внешним, объективным миром и внутренним, субъективным; он выявляет сочувственное отношение к героям, предоставляя в то же время возможность для их объективной оценки”127.
В дополнение к основополагающим исследованиям, перечисленным выше, американские критики 1960—1980-х гг. обращались также к подробному анализу одного или нескольких рассказов Чехова. Ввиду невозможности остановиться на всех американских работах о прозе Чехова, являющихся ценным вкладом в чеховедение, приведем только названия этих статей: Дж. У. Символическое действие у Чехова в “Мужиках” и “В овраге” // Модерн фикшн стадиз. VII. 1961. С. 396—472; Струве Глеб. О мастерстве Чехова // Славик ревью. XX. (1961). С. 465—476; . “Спать хочется” Чехова. Интерпретация // Славик энд Ист-Юропиен джорнал. IX. 1965. С. 390—399; Лельчук Алан. Анализ техники в чеховской “Анюте” // Стадиз ин шорт фикшн. 6. 1969. С. 609—618; Конрад Джозеф“Припадок” Чехова // Славик энд Ист-Юропиен джорнал. XIII. 1969. С. 429—443; 2) “Верочка” Чехова. Полемическая пародия // Там же. XIV. 1970. С. 465—474; 3) “Человек в футляре” Чехова. Свобода и ответственность // Там же. X. 1966. С. 400—410; Мейз Милтон. “Крыжовник” и конкретность у Чехова // Сазерн хьюмэнитиз ревью. 6. 1972. С. 63—67; Максвелл Дэвид. Единство чеховской “маленькой трилогии” // Искусство Чехова-писателя. Под ред. П. Дебрецена и Т. Экмана. Колумбус (Огайо). 1977. С. 35—53; Чеховский “Гусев”. Исследование // Стадиз ин шорт фикшн. XV. 1978. С. 55—61; Фрилинг Ричард. Новый взгляд на доктора Дымова в чеховской “Попрыгунье” // Там же. XVI. 1979. С. 183—187.
Широкий диапазон подходов к прозе Чехова отражен в статьях: Чехов и русское православное духовенство // Славик энд Ист-Юропиен джорнал. VII. 1963. С. 375—391; Хейген Джон. Трагическое мироощущение в ранних рассказах Чехова // Критисизм. VII. 1965. С. 52—80; Готмен Соня—306; Мэтки И. М. Чехов и география // Рашн ревью. 31. 1972. С. 376—382; Кэтселл Джером. Перемены в героях рассказов Чехова // Славик энд Ист-Юропиен джорнал. XVIII. 1974. С. 377—383; . Женщины-жертвы у Чехова // Рашн лэнгвидж джорнал. 100. 1974. С. 26—31; Ланц К. А. Чехов и “сценка”. 1880—1887 гг. // Славик энд Ист-Юропиен джорнал. XIX. 1975. С. 377—387.
Ясно, что чеховская проза — плодотворный материал для американских литературоведов, и есть все основания верить, что интерес к рассказам Чехова в Америке будет расти. Несмотря на обширную критическую литературу, остаются значительные темы, требующие исследования: роль окружающей среды, металитературный элемент, вопрос о позиции повествователя — все это лишь часть проблем, нуждающихся в дальнейшей разработке. Кроме того, буквально сотни рассказов ожидают детального анализа.
***
—1980-е годы Чехов продолжал оказывать существенное влияние на форму, содержание и дух современной прозы.
Джеймс Мак-Конки, известный новеллист, в своей замечательной статье “Во славу Чехова”128 не только делает ряд интересных наблюдений над некоторыми рассказами Чехова, но и показывает, как необходим ему Чехов для его собственного понимания состояния современного человека: “Когда я жил в Кентукки, я знал человека, настолько одержимого ощущением огромности Вселенной и ничтожно малых размеров нашей планеты, что у него развился страх перед любым неожиданным движением, даже неожиданной икотой, что, по его мнению, могло отправить его в открытый космос. <...> Он был сумасшедшим, но это не значит, что его действия невозможно понять тому, кто чувствует, как, я думаю, чувствовал Чехов, что личность — будь то служитель Бога, вор, уборщик улиц или интеллектуал — это сознательное и бессознательное вместилище отношений и убеждений, которые должны служить защитой от непостижимых понятий бесконечного защитой от непостижимых понятий бесконечного времени и бесконечного пространства. Я считаю себя разумным человеком; но тем не менее в минуту отчаяния я могу представить, что моя бесценная особа, которой я так дорожу, подвержена опасности в любой момент оторваться и унестись в почти бездонный черный космос”129.
Джордж Эллиот, автор стихов, очерков, романов и рассказов (пожалуй, наиболее интересен его сборник рассказов “Последние времена”), утверждает в статье “Горячее сердце, холодный глаз”: “Мне кажется, что сейчас очень многие американцы и, особенно, американские писатели чувствуют к Чехову влечение, теплую привязанность, родство, непохожие на то, что мы испытывали к другим русским писателям, включая двух, которых обычно ставят гораздо выше его. Толстой и Достоевский наказывают нас за наши грехи; он же просто повествует о том, что в жизни пошло не так”130. Эллиот объясняет особое влечение американцев к Чехову тем, что у него “лучше, чем у любого другого писателя любого века или нации, включая наши, мы можем видеть, что представляют собой образованные, воспитанные, просвещенные американцы сегодня”131.
(Отзывы о Чехове американских писателей и ученых)
Нью-Йорк, 1978
Обложка
Уолкер Перси, романист (“Любовь в руинах”, “Записка в бутылке”, “Второе пришествие”) и, одновременно, врач, считает, что в отношении Чехова к действительности необходимо учитывать, что он был одновременно художником и врачом. В статье “Новеллист в роли диагноста” он пишет: “... в этой связи меня интересует именно необычайное сочетание у Чехова абсолютного уважения к жизни и реальности в ее конкретности, отвращения к идеологии, отказа подверстывать ее под тезис — это с одной стороны, а с другой — его повторяющийся диагностический подход к болезням современности, что, в конечном итоге, требует определенной степени абстрактности, обобщения и научности <...> В той степени, в какой для общества характерно скорее ощущение недомогания, чем избытка здоровья, разобщенности, нежели цельности, делом художника, будь он романистом, драматургом или режиссером, следует, вероятно, считать скорее диагностику, чем воспевание жизни в эпоху триумфа”132.
“Когда век кончается и традиционные культурные символы больше не срабатывают, человек предстает во всей своей наготе, что неудобно для него, но полезно для тех из нас, кто хочет как следует рассмотреть его, т. е. нас самих... Чехов, будучи одновременно ученым и превосходным художником, знал это лучше других: методом науки наблюдают то, что верно вообще по отношению к личности, а искусство наблюдает то, что верно в отдельном случае”133.
Юдора Уэлти, автор нескольких сборников рассказов (“Завеса из зелени”, “Золотые яблоки”), отмечает значительное влияние Чехова на современный рассказ:
“Восприятие Чеховым наших различных точек зрения на действительность, с его способностью понимать их все, видимо, более, чем что-либо другое, помогло ему обновить рассказ. Несомненно, этому сопутствовало и то, что формальная модель, навязанная рассказу долгой традицией, уступила место совершенно иному подходу — постановке вопроса о смысле человеческой жизни и ответам на этот вопрос во всем их разнообразии <...> В рассказах Чехова у реальности всегда есть свое обличье: она приходит к нам в образе живого человека, а не анонимно. Она живет, рождается в определенном образе — не в человечестве вообще, а в этом мужчине, этой женщине, их ребенке. И то, что реально, как они, несет в себе зародыши перемен. Они подвергаются опасности уничтожения” (статья “Действительность в рассказах Чехова”)134.
Джон Чивер, один из самых известных американских романистов (“Уопшотская хроника”, “Буллет-парк”, “Сокольничий”), а также автор рассказов, выражает свое особенное чувство к Чехову: “Мое чувство к Чехову, в большей степени, чем к памяти других уважаемых мною писателей, это — дружелюбное чувство. Те из вас, кто знаком с его творчеством, поймут, что я имею в виду теплоту и безмятежность, которые испытываешь только в обществе близкого друга” (статья “Грусть разлуки”)135.
Чивер не согласен с теми, кто считает, что в рассказах Чехова “ничего не случается”: “Но никто не спрашивает, ли что-нибудь в рассказе? Спрашивают, интересен ли он? Чехов всегда интересен, интереснее не бывает. Конечно, у него нет недостатка в насыщенности событиями. Можно найти сумасшествие, романтическую любовь, жестокость и восторг. Те, кто обвиняет его рассказы в ненасыщенности, жалуются, я думаю, на то, что его рассказы не похожи на традиционные повествования с завязкой, серединой и развязкой, или, если применить комический ученый жаргон, откровением. Содержание его произведений представляется мне не менее условным, чем содержание самых ранних из доступных нам произведений, но его новаторский гений заключался в поисках формы на более глубоком уровне. Внутренняя напряженность и условность в его творчестве четко соответствуют его знанию любви”136.
Дениза Левертов, одна из лучших современных поэтов Америки, отмечает, что Чехов занимает особое место в ее жизни: “Его влияние сказалось не на моем творчестве... Для меня, как и для любого другого его читателя, который не является писателем (включая давнего друга, с кем я делилась впечатлениями от его произведений), оказалось близким именно чеховское отношение к жизни, которое я восприняла и лелеяла и которое, как бы незаметно, повлияло на мое мировоззрение и, соответственно, на мою жизнь”137“Чехов в Вест-Хите”, где высоко оценила значение Чехова для нее и ее подруги Бетти в Лондоне во время войны. Приведем отрывок из этой поэмы:
«Она, Невеста, чей брак был не с женихом, а с её насущной потребностью расти, работать, этим чеховским “... святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютная свобода, свобода от силы и лжи” — была тем Чеховым, которого мы знали.
Что он значил для нас, мы и нынче не вполне понимаем. (И что значила Хит, рядом с которой всегда жила Бет, — я, хотя прошло уже много лет, разве я забывала, что значила Хит в наших жизнях? Место, где мы родились, одаривает нас снова и снова, когда мы возвращаемся, принося с собой свои тяготы.) Что Чехов значил и продолжает значить, не уложить в законченное определение. Но это связано не с неудачами, поражением, унынием, с той Москвой, куда так и не уехали, а с любовью»138.
Поэт Холлис Саммерс, автор рассказов и романов (“Сад” и др.), пишет в статье “Не в этом суть”:
«Чехов оказал влияние на мою поэзию не менее, чем на прозу. Мне нравится думать, что я научился и учусь кое-каким тонкостям. Мне нравится думать, что я познал важность некоторых обобщений, выводящих меня за пределы сути дела, которая и есть суть.
“Это действительно правдивый рассказ?”
И я тоже. Должен ли этот рассказ именно так проходить во времени? Действительно ли необходимы это слово, эта строка, учитывая, что в искусстве нужно ограничиваться необходимым? Все хорошие рассказы правдивы. Только жизнь обманчива.
<...> Когда я работаю над стихотворением или прозой, я иногда бессознательно обнаруживаю несколько заимствований из Чехова.
Он помог мне выбрать имена людей, населяющих мои произведения, объяснив мне, что нужно видеть разницу между женщинами по имени Пег, Пегги, Марджи, Мардж, Маргарет.
Он научил меня вслушиваться в пустоты, которые случаются в начале, в процессе и после выполненной работы.
Он объяснил мне, что диалог — не запись слов, а суть.
Он направил мое внимание на середину рассказа, часть его начала и конца.
<...> Мне кажется, что я прожил как человек и писатель иную, даже хорошую жизнь, потому что жил и писал Антон Чехов»139.
Джон Апдайк, которого многие признают самым выдающимся из современных романистов Америки (“Супружеские пары”, “Беги, Кролик”, “Исцелившийся Кролик”, “Кролик богат” и др.), писал следующее:
“Я бы назвал Чехова самым великим из авторов рассказов, и, мне кажется, многие из моих американских товарищей по перу согласятся с этим. Влияние, которое такой мастер оказывает на современность вне своего века и полушария, нелегко измерить; но его естественность, его подлинная независимость, неподвластность манипулированию (и поэтому свобода его героев) всем служат моделью — от Чивера до Битти, от Уэлти до Бартельма. Я не могу утверждать, что он оказал большое влияние на мои рассказы; я поздно пришел к Чехову, позже, чем к Толстому и Достоевскому, и мои представления о том, на что способен рассказ, были сформированы под влиянием Сэлинджера, Джона О’Хары, Мэри Мак-Карти и прочих, не таких далеких. Но как критерий честности и ощущения современности — драмы, обнаруженной в обычных, скрытых от глаз жизнях — Чехов всегда со мной”140.
Курт Воннегут, один из самых популярных романистов в Америке (“Колыбель для кошки”, “Бойня № 5”, “Завтрак для чемпионов”), ценит чувство сострадания в творчестве Чехова: “Его негодяи — живые люди, потому что он заставляет их делать добро. Это техническое мастерство, он ставит волшебную ловушку, но все это из-за сильного сострадания. Я тоже пытаюсь в своих произведениях вызывать такое сострадание, это правильный путь”. Воннегут угадывает также скромность в чеховской манере письма: “Он не делает ничего такого, что, как вам кажется, вы не смогли бы сделать сами. Но это иллюзия — на самом деле вы не сможете — однако, это соблазнительная иллюзия, следствие его скромности”. Воннегут в нескольких словах передает суть репутации Чехова в США: “Он самый любимый из писателей, ему больше всех завидуют. Почти каждый писатель хотел бы быть Чеховым”141.
Примером самого прямого влияния Чехова на современную американскую литературу могут служить, пожалуй, романы и рассказы Филиппа Рота. Из разных газетных интервью конца 1960-х гг. мы знаем, что Рот был знаком со взглядами Чехова на искусство. И это чувствуется во многих ранних произведениях Рота, включая “Прощай, Колумб” и “Обращение евреев”, содержание которых явно напоминает “чеховский поворот”, где кульминацией являются события неожиданные или даже противоположные ожидаемым. Кроме того, в изображении современной им социальной действительности оба, и Рот, и Чехов, предстают хроникерами пошлости, вульгарности и человеческой слабости. В книгах Рота, таких разных, как “Прощай, Колумб” и “Большой американский роман”, показано, как люди могут унизить себя претенциозностью, безвкусицей и грубостью. Как и у Чехова, изображение человеческих недостатков у Рота пронизано юмором и состраданием.
В романе Рота “Профессор желания” влияние Чехова ощущается особенно остро. Главный герой романа Дэвид Кипеш преподает литературу в американском университете и завершает докторскую диссертацию о мотиве романтического разочарования в прозе Чехова. Ирония темы заключается в том, что она является одновременно темой романа Рота; мы наблюдаем и процесс разочарования самого Кипеша, которого жизнь заставляет идти на уступки. Конечно, Кипеш — не тот, кого можно назвать объективным исследователем чеховской прозы, он рассматривает произведения Чехова в контексте своей собственной жизни: “Когда я читаю студентам отрывки, на которые хочу обратить их внимание, я обнаруживаю, что каждое без исключения предложение более всего говорит о моей собственной жизни...”142. Кипешу никак не удается завершить свою диссертацию, а причина ясна: он не может о Чехове потому, что живет в его рассказах, он неспособен отличить вымысел от реальности (проблема, общая для многих героев Чехова).
Спустя несколько лет, протекших в условиях комфортабельной жизни с женой Клэр, школьной учительницей, Кипеш возвращается к Чехову, перечитывая “маленькую трилогию”: “Несчастье”, “Ариадну” и “Дуэль”. Он видит, что Чехов “показывает унижения и неудачи и, что хуже всего, разрушительную силу тех, кто ищет выход из футляра циркуляров и условностей, из пронизывающей всё скуки и давящего отчаяния, из тяжелой ситуации в супружеской жизни и провинциального лицемерия общества — выход в то, что представляется им манящей и желанной жизнью»143.
“Человек в футляре”, которую Кипеш описывает как «попытку выражения возможного и невозможного, осуществленную в чеховском мире желаний, где радости неприемлемы и боль вызывается в любом случае; это исследование, по существу, того, что лежит в основе всеобъемлющего пессимизма Чехова по поводу методов — щепетильных, одиозных, благородных, сомнительных — с помощью которых мужчины и женщины его эпохи тщетно пытались достичь “того чувства личной свободы”, которое было так дорого для самого Чехова»144.
По мере того, как “Профессор желания” близится к завершению, оба, и Рот (в подтексте) и Кипеш (в тексте), показывают роль Чехова в “своем” романе: Кипеш живет в идиллическом загородном поместье с Клэр; его стареющий отец и лучший друг отца, переживший ужасы нацизма в Европе, приезжают в гости. Кипеш, чувствуя, что в нем назревают перемены, и, как чеховский герой, опасаясь их, говорит Клэр:
«“... Это просто рассказ Чехова, не так ли?”
“Что?”
“Это. Сегодня. Летом. Всего каких-нибудь девять-десять страниц под названием “Жизнь, которую я вел раньше”. Два старика приезжают за город навестить здоровую красивую пару, сияющую от радости бытия. Молодому человеку лет тридцать с лишком, он уже оправился от тех ошибок, что совершил в двадцать лет. Молодой женщине — за двадцать, она пережила страдания в отрочестве и юности. У них есть все основания верить, что все позади. Им обоим кажется и хочется верить, что они спасены и, во многом, благодаря друг другу. Они любят друг друга. Но после обеда при свечах один из стариков рассказывает о своей жизни, о полном крушении мира и о тех ударах, что еще последуют. И в этом все дело. Рассказ кончается так: ее милая головка покоится на его плече; его рука гладит ее волосы; сова в их саду кричит, их созвездия на месте, их гости спят в свежих постелях, и их летний домик, такой уютный и гостеприимный, стоит прямо у подножия холма, где они и сидят вместе, размышляя о том, чего надо бояться. В доме играет музыка. Самая прекрасная музыка. “И обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается”. Это — последняя строка из “Дамы с собачкой”.
“Ты действительно чего-то боишься?”
“Кажется, да”.
“Но, чего же?”»145
“Профессор желания” не имеет концовки в полном смысле слова, напоминая “Даму с собачкой” и “Невесту”, рассказы, послужившие, вероятно, для Рота архетипами при создании романа. В таком случае очевидно, что влияние Чехова на роман Рота было неоднозначным: его творчество стало предметом изучения и преподавания для героя, а также тем критерием, которым он оценивает свою собственную жизнь. Но немало здесь свидетельств и того, что творчество Чехова повлияло не только на главного героя, но и на автора, так как “Профессор желания” — во многих отношениях, которые здесь даже трудно перечислить, явно “чеховский” роман2*.
Искусство Чехова смогло преодолеть барьеры времени, пространства и языка; для многих в литературной Америке он, по выражению Курта Воннегута, “самый любимый из всех писателей”.
1 Виннер Т. Чехов в Соединенных Штатах Америки // ЛН. 1960. Т. 68. С. 777—800.
2 Там же. С. 796.
3 Там же.
4
5 Ibid. P. 26.
6 Ibid. P. 27.
7 Chekhov Anton. Peasants and Other Stories. Ed. Edmund Wilson. New York, 1956.
8
9 Ibid. P. X.
10 Chekhov Anton. Selected Stories. Trans. Ann Dunnigan. New York, 1960.
11 The Image of Chekhov. Trans. Robert Payne. New York, 1963.
12
13 Ibid. P. XXII.
14 Chekhov Anton. Seven Short Novels. Trans. Barbara Makanowitzky. New York, 1963.
15 Chekhov Anton“Lady with Lapdog” and Other Stories. Trans. David Magarshack. 1964.
16 Chechov Anton. “Ward Six” and Other Stories. Trans. Ann Dunnigan. New York, 1965.
17 Mathewson R. Afterword. // Ibid. P. 394.
18 . “The Sinner from Toledo” and Other Stories. Trans. Arnold Hinchliffe. Rutherford, N. Y., 1972.
19 Anton Chekhov’s Short Stories. Trans. Ralph Matlaw. New York, 1979.
20 The Letters of Anton Chekhov. Ed. Avrahm Yarmolinsky. New York, 1973; The Selected Letters of Anton Chekhov. Ed. Lillian Hellman. Trans. Sidonie Lederer. New York, 1965; Anton Chekhov: Letters on the Short Story, the Drama, and Other Literary Topics. Ed. Louis Friedland. New York, 1966.
21 The Selected Letters of Anton Chekhov. Ed. Lillian Hellman.
22 . Chekhov: Beloved and Betrayed // Delos. 3. 1969. P. 192—197.
23 Anton Chekhov’s Life and Thought: Selected Letters and Commentary. Trans. Michael Heim and Simon Karlinsky. Ed. Simon Karlinsky. Berkeley, California, 1975.
24 Eschliman Herbert R. Chekhov in the English Short Story. University of Minnesota, 1960; The Chameleon and the Dream: A Study of Anton Čexov’s Shifting Perception of Reality in His Short Stories. University of Washington, 1964; Kobler Mary T. S. Chekhov as Moralist: The Man with the Hammer. University of Texas, 1968; Clyman Toby W. ’s Prose Works. New York University, 1971; Katsell Jerome H. The Potential for Growth and Change in Chekhov’s Mature Prose: 1883—1903. University of California at Los Angeles, 1972; Stowell H. Peter. The Prismatic Sensibility; Henry James and Anton Čexov as Impressionists. University of Washington, 1972; Čexov’s Use of Irony in his Fiction. Ohio State University, 1972; Narin Sandra C. The Use of Irony in Čexov’s Stories. University of Pennsylvania, 1973; Urbanski HenryFrost Edgar L. Concepts of Time in the Works of Anton Čexov. University of Illinois, 1973; Kurylo Charanne C. Chekhov and Katherine Mansfield: A Study in Literary Influence. University of North Carolina, 1974; The Role of Setting in the Prose of A. P. Čexov: A Structural Approach. Brown University, 1974; Lindsay Bryon T. Early Chekhov: Development of Character and Meaning in the Short Stories, 1880—87. Cornell University, 1975; Scielzo Caroline A. Čexov’s Works. New York University, 1976; Saal-Losa Christine. Literary Allusions in Anton Chekhov’s Short Stories (1889—1904). Stanford University, 1978; Forowa Natalie. Structural Irony in Chekhov’s Stories. University of Pennsylvania, 1978; . A Study of the Endings of Anton Chekhov’s Short Stories. Columbia University, 1978; Polakiewicz Leonard A. The Image of the Doctor in Čexov’s Works. University of Wisconsin, 1978; Williams John L.
За пользование приведенным перечнем докторских диссертаций приношу благодарность Джесси Доссику (“Doctoral Dissertations on Russia, The Soviet Union, and Eastern Europe Accepted by American, Canadian and British Universitities” — списки печатаются регулярно в четвертом выпуске каждого тома Slavic Review (Я использовал XXI—XLI тома за 1961—1981 годы).
25 Winner T. Chekhov and his Prose. New York, 1966.
26 Ibid. P. 4.
27
28 Ibid. P. 6.
29 Ibid. P. 7.
30 Ibid. P. XV.
31 Ibid. P. 64.
32
33 Ibid. P. 69.
34 Ibid. P. 81.
35 Ibid. P. 89.
36 Ibid. P. 89.
37
38 Ibid. P. 118.
39 Ibid. P. 124.
40 Ibid. P. 163.
41 Ibid. P. 166.
42
43 Ibid. P. 209.
44 Ibid. P. 209—210.
45 Kramer K. The Chameleon and the Dream: The Image of Reality // Čexov’s Stories. The Hague, 1979.
46
47 Ibid. P. 53.
48 Ibid. P. 53.
49 Ibid. P. 76.
50 Ibid. P. 77.
51
52 Ibid. P. 173.
53 Stowell H. P. Literary Impressionism, James and Chekhov. Athens, Georgia, 1980.
54 Ibid. P. 18.
55
56 Winner T. Chekhov and his Prose. P. 49.
57 Ibid. P. 30.
58 Winner T. ’s Art: A Study of Polystructured Texts // Chekhov’s Art of Writing. Eds. Paul Debreczeny and Thomas Eekman. Columbus, Ohio, 1977. P. 153—166.
59 Ibid. P. 153.
60 Ibid. P. 154.
61 Clarke C. Aspects of Impressionism in Chekhov’s Prose // Chekhov’s Art of Writing. P. 123—133.
62
63 Ibid. P. 132.
64 Senderovich S. Chekhov and Impressionism: An Attempt at a Systematic Approach to the Problem // Chekhow’s Art of Writing. P. 134—152.
65 Ibid. P. 136.
66
67 Hagan J. Chekhov’s Fiction and the Ideal of “Objectivity” // PMLA, LXXXI (1966). P. 409—417.
68 Ibid. P. 410.
69 Ibid. P. 412.
70
71 Ibid. P. 417.
72 Eekman T. The Narrator and the Hero in Chekhov’s Prose // California Slavic Studies, VIII (1975). P. 93—130.
73 Ibid. P. 102.
74 Metaliterature: An Excerpt from the Anatomy of a Chekhovian Narrator // Pacific Coast Philology. 7 (1972). P. 36—42.
75 Ibid. P. 37.
76 Ibid. P. 39.
77 Katsell J. Čexov’s “The Steppe” Revisited // Slavic and East European Journal, XXII (1978). P. 322.
78 Rossbacher P. Nature and the Quest for Meaning in Chekhov’s Stories // Russian Review, XXIV (1965). P. 387—392.
79 Ibid. P. 390.
80 Ibid. P. 390.
81
82 Ibid. P. 391.
83 Maxwell D. A System of Symbolic Gesture in Čexov’s “Step’” // Slavic and East European Journal. XVII (1973). P. 146—154.
84 Mathewson, Gr. R. Čexov Stories // American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists. Ed. William Harkins. The Hague, 1968. P. 261—283.
85 Ibid. P. 283.
86 Ibid. P. 283.
87 Kalsell J. Mortality: Theme and Structure in Chekhov’s Later Prose // Chekhov’s Art of Writing.
88
89 Maxwell D. Čexov’s “Nevesta”: A Structural Approach to the Role of Setting // Russian Literature. 6 (1974). P. 91—100.
90 Ibid. P. 95.
91 Ibid. P. 100.
92 Anton Chekhov’s Literary Landscapes // Chekhov’s Art of Writing. P. 82—99.
93 Ibid. P. 95.
94 Bill V. Nature in Chekhov’s Fiction // Russian Review. 33 (1974). P. 153—156.
95
96 Ibid. P. 160.
97 Karlinsky S. “Three Sisters” // Chekhov and Our Age. Responses to Chekhov by American Writers and Scholars. Ed. James McConkey. Ithaca, New York, 1978.
98 Ibid. P. 172.
99
100 Matual D. ’s “Black Monk” and Byron’s “Black Friar” // International Fiction Review. 5 (1978). P. 46—51.
101 Ibid. P. 51.
102 Duncan P. A. ’s “An Attack of Nerves” as “Experimental Narrative” // Chekhov’s Art of Writing. P. 112—122.
103
104 Duncan P. A. Echoes of Zola in Russia // Slavic and East European Journal. XVIII (1974). P. 17.
105 Newcombe J. Čexov a Tolstoyan? // Ibid. P. 143—152.
106 Ibid. P. 143.
107 Mathewson R. W. Thoreau and Chekhov: A Note on “The Steppe” // Ulbandus Review. 1 (1977). P. 28—40.
108
“Уолден, или Жизнь в лесу” (1854) в газете “Новое время” за 1887 г. Чехов послал В. Г. Короленко вырезку из газеты от 15 октября с первой главой и отзывом о ней: “есть мысли, есть свежесть и оригинальность, но читать трудно. Архитектура и конструкция невозможны <...> мысли нагромождены одна на другую, теснятся, выжимают друг из друга соки и, того и гляди, запищат от давки” (II, 130). Ред.
109 Matlaw R. A. Čexov and the Novel // Anton Chekhov: Some Essays. Ed. Thomas Eekman. 1960. P. 148—167.
110
111 Hagan J. Čexov’s Early Novel: Its Place in his Development // Slavic and East European Journal. IX (1965). P. 123—140.
112 Ibid. P. 128.
113 If I Forget Thee, О Jerusalem: An Essay on Chekhov’s “Rothschild’s Fiddle” // Slavic Hierosolymitana. III (1980). P. 55—67.
114 Ibid. P. 66.
115 ’s Response to Dostoevskii: The Case of “Ward Six” // Slavic Review. 40 (1981). P. 49.
116 Ibid. P. 56.
117 Ibid. P. 59.
118 Rossbacher P. Čexov’s “The Black Monk” and Gogol’s “Notes of a Madman” // Slavic and East European Journal. XIII (1969). P. 191—199.
119 Ibid. P. 194, 198—199.
120 Rosen N. The Unconscious in Čexov’s “Van’ka” (With a Note on “Sleepy”) // Slavic and East European Journal. XV (1971). P. 441—454.
121
122 The “As If” Personality and Chekhov’s “The Darling” // Psychoanalytic Review. 58 (1971). P. 14—21.
123 Цит. по статье Спербера. Р. 14.
124
125 Ibid. P. 21.
126 Čexov’s Psychological Landscape // Slavic and East European Journal. XVII (1973). P. 273—278.
127
128 McConkey J. In Praise of Chekhov // Hudson Review. 20 (1967). P. 417—428.
129
130 Warm Heart, Cold Eye // Chekhov and Our Age (см. примеч. 97). P. 46.
131 Ibid. P. 47.
132 Percy W.
133 Ibid. P. 87.
134 Welty E. Reality in Chekhov’s Stories // Chekhov and Our Age. P. 104—105.
135
136 Ibid. P. 130.
137 Levertov D.
138 Ibid. P. 143. Цит. по русскому изд.: . Чехов в Вест-Хите: Перев. В. Корнилова // . Избранное. М., 1989. С. 144. Цитата — из письма Чехова к А. Н. Плещееву, 4 октября 1888 г., с небольшим отклонением от авторского текста — ради ритма поэмы.
139 Summers H. —160, 163, 164.
140
141 Интервью по телефону с автором обзора, 15 января 1983 г.
142 Roth P. The Professor of Desire. New York, 1977. P. 66.
143
144 Ibid. P. 149.
145 Ibid. P. 245—246.
1*
2*