Чехов А.П.: Шаке Л. Т.: Проза Чехова в Дании

Первые переводы прозы Чехова появились в начале 1890-х гг. как запоздалый результат “русской волны” предыдущего десятилетия^1*. Но вскоре поток публикаций затих и в течение двадцати лет состоял лишь из юморесок в популярной прессе, а затем и совсем иссяк в годы перед Второй мировой войной. К началу 40-х годов XX века Чехов был для датского читателя признанным классиком, но классиком “без плоти и крови”, именем без содержания. Назрела необходимость в глубоком знакомстве датской публики с Чеховым в новых переводах. Этот процесс начался постепенно во время войны и ускорился в пятидесятые годы, когда основная часть зрелой новеллистики Чехова наконец-то была переведена на датский. И только к своему 100-летнему юбилею прозаик Чехов смог считаться классиком, хорошо укоренившимся на датской земле. И все же с оговоркой: до сих пор имеются серьезные провалы в переводной литературе; Чехов-прозаик по-прежнему остается писателем для меньшинства специалистов, редакторов и... писателей. Как прозаик, он едва ли завоевал заметное место в сознании широкой публики.

Иначе обстоит дело с Чеховым-драматургом. Здесь популярность его едва ли оставляет сомнения. Несмотря на то, что с драматическими произведениями писателя датская публика познакомилась значительно позже, чем с его прозой (впервые пьесы Чехова были сыграны на датском только в середине 20-х годов), в нынешнее время драматургия Чехова в Дании достаточно широко известна. Настоящее признание датской публики чеховские пьесы получили после Второй мировой войны. В начале 50-х годов появились их переводы, а в течение последних десятилетий одноактные пьесы, драмы и инсценировки рассказов исполнялись все чаще и чаще, и не только на сцене, но и по радио и в телевизионном театре. Можно говорить о современной чеховской волне в Дании, как, впрочем, и в других западноевропейских странах. Несомненно одно: датчане знают Чехова в первую очередь как драматурга.

Итак, впервые датская публика познакомилась с Чеховым-прозаиком в начале 90-х годов. Предпосылками к этому была общеевропейская волна интереса к русской литературе, принесшая в Данию в начале 70-х годов сначала Тургенева, потом Л. Толстого и Достоевского и некоторых менее известных писателей¹. В течение 80-х годов газеты были полны русскими новостями и все большее число датчан посещало Россию. Результатом стало увеличивающееся число газетных корреспонденций, путевых дневников и описаний этой страны. Наиболее известна книга литературоведа Г. Брандеса “Россия. Наблюдения и размышления. Литературные впечатления”, результат многомесячной поездки автора с докладами по России в 1887 году, во многих отношениях — одна из лучших датских книг о старой России².

Когда очередь дошла до Чехова, “русская волна” почти схлынула. Первый рассказ Чехова в датском переводе “У предводительши” был напечатан в 1891 году в либеральной датской газете³.

Знакомство с творчеством Чехова, однако, не было в это время сколько-нибудь систематичным: выходили случайные переводы незнакомого писателя из дальнего уголка мира. Скорее всего и переводчики, и рецензенты остались глухи к чеховскому своеобразию. Слабые переводы не сопровождались ни предисловиями, ни вводными статьями, и сбитые с толку рецензенты восприняли нового писателя как представителя второго ранга всем известного русского реализма. В то же время он послужил им материалом для продолжения давно длящихся литературных боев.

Это относится и к реакции на издание “Дуэли”. То был первый перевод Чехова; он был издан “Гюльдендалем”, ведущим издательством Скандинавии⁴.

Переводчик Г. Е. Гирсинг, датский инженер с литературными претензиями, проживавший в Санкт-Петербурге, послал, кажется, “Дуэль” Георгу Брандесу; из ответа Гирсинга на благодарственное письмо Брандеса видно, что он случайно наткнулся на первые главы “Дуэли”, опубликованные в журнале, и приступил к переводу, даже не зная конца. По письму Гирсинга можно также догадаться о сдержанном отношении Брандеса к этой книге: переводчик признает его правоту в том, что книга “естественно, не хорошая” и язык перевода “небрежный”⁵.

Рецензия консервативной газеты “Берлингске Тиденде” представляет собой длинный ряд общих фраз. Анонимный рецензент сначала возмущается нецивилизованным поведением русских, мимоходом уподобляет Лаевского Рудину, а затем нападает на чеховскую форму рассказа, которую отождествляет с манерой датских радикальных писателей “современного прорыва”, т. е. круга Брандеса. Его вывод типичен для датского отношения к неевропейской литературе: “В целом все это чужеродное в сценах и личностях на далекой сцене изображено с таким талантом, что рассказ не откладываешь в сторону, а продолжаешь читать с удовольствием, сравнимым с тем, которое получаешь в этнографическом музее, осматривая тот или иной отдел, находящийся на отшибе”⁶.

Более свободен от предрассудков, хотя и не менее прагматичен, писатель, журналист и политик Эдвард Брандес, влиятельный брат Георга Брандеса, написавший рецензию о “новом русском писателе”. В радикальной газете “Политикен” он утверждает: “Книга не отличается особенно сильным своеобразием. Талант в ней есть, но с крупными именами русской литературы Чехов не выдерживает никакого сравнения”. Он хвалит начало: “Первые сцены <...> содержат массу точных и занимательных наблюдений”, но потом “наступает разочарование”, так как вместо интимной дуэли между влюбленными возникает дуэль между любовником и “скучным моралистом” фон Кореном. Также как и русская критика того времени, осудившая окончание рассказа, Э. Брандес пишет о немотивированных переменах в душе Лаевского, его внезапной добродетельности, и поэтому повесть ему кажется излишне моралистической. Но это в большей мере связано с радикальной позицией критика в тогдашней скандинавской полемике о нравственности, чем с Чеховым. Его заключение соответственно сдержанное: “В повести есть некоторые нюансы в человеческих чувствах, которые вызывают интерес. Возможно, следовало бы найти лучший образец русской новеллистики. Переводчик относится не достаточно тщательно к датскому языку...”⁷

Итак, в этом приговоре “Дуэли” и переводу Гирсинга существует полное единогласие между братьями Брандес.

Более успешной была вторая попытка переводчика. Это антология “Дети”, которую он также послал Г. Брандесу⁸. На этот раз его реакция на критику Брандеса более положительна: “Меня радует, что Вы пишете, что последняя книжка Чехова очень хорошая, и прежде всего, что датский язык более или менее хороший”⁹.

— “Политикен”. В целом выделяются естественные описания “настоящих детей из плоти и крови”, и особенно рассказы “Кухарка женится” и “Ванька”, которые “своей чувствительностью и прелестью” как будто напоминают Г. Х. Андерсена¹⁰. Но едва ли пошел на пользу популярности Чехова тот факт, что рецензия на книгу была помещена под рубрикой “Детские книги”.

И только третья попытка Гирсинга, перевод “Палаты № 6” в 1894 году¹¹, сделала имя Чехова известным более широкому кругу читателей. С этим изданием связан краткий обмен письмами с Чеховым.

Повесть случайно была переведена одновременно на датский и норвежский, и так как эти два литературных языка в то время были почти одинаковыми, возник спор о том, какой из переводов должен быть издан в Дании. Датское издательство по разным причинам потребовало личного разрешения автора на печатание перевода Гирсинга. В Петербурге, через П. Г. Ганзена, известного переводчика Ибсена и Г. Х. Андерсена, Гирсингу удалось получить согласие Чехова. Таким образом, был издан датский перевод с личным разрешением Чехова на титульном листе. Его письмо к Гирсингу, написанное по-французски, хранится в Королевской Библиотеке в Копенгагене¹².

Рецензент в “Берлингске Тиденде” хвалит перевод, но не высказывает особого восторга по поводу “мрачной”, “меланхоличной” и “пессимистической” повести: “Тема производит страшное впечатление, и хотя нельзя не признать талант писателя, особенно в психологическом анализе, книга читается тяжело, в том числе и из-за отсутствия спасительного юмора”¹³.

В дальнейшем работа Гирсинга над переводами Чехова прекращается. О Гирсинге вообще известно очень мало в датской истории культуры. Его заслуга состоит в том, что он рано обнаружил Чехова и был его первым переводчиком.

Второй датский переводчик Чехова, Вильгельм фон Герстенберг, также не был профессиональным литератором. Он был офицером, после служебной командировки в Россию в 1888 году руководил курсами русского языка в армии. Во многих отношениях он был полной противоположностью Гирсингу, занимал совершенно иное место в датской культурной жизни и находился в близких отношениях с издателями и писателями¹⁴. Как переводчик, он не испытывал особого уважения к оригиналам: язык перевода часто походил на его собственный. Но зато он писал на таком беглом датском языке, что, имея в своем послужном списке переводы таких произведений, как “Герой нашего времени”, “Анна Каренина” и “Война и мир”, слыл крупнейшим переводчиком с русского в свое время¹⁵.

А. ЧЕХОВ. ДЕТВОРА
Копенгаген, 1892
Перевод Г. Е. Гирсинга
Художник Э. Юргенсон
Титульный лист и иллюстрация к рассказу «Ванька»

Из переводов Чехова в 1899 году в небольшом издательстве он опубликовал сборник «“Моя жизнь” и другие рассказы», который, кроме указанной в заглавии повести и сокращенного варианта “Мужиков”, содержал ряд небольших рассказов¹⁶. Некоторые из них были ранее опубликованы в переводе Гирсинга в антологии “Дети”. В коротком анонимном вступлении к сборнику “Моя жизнь” Чехов характеризовался как писатель для детей и правдивый художник крестьянского быта. Книга не имела большого успеха, во всяком случае о ней, видимо, не упоминалось в больших столичных газетах¹⁷, и она никогда не переиздавалась. Это была единственная попытка Герстенберга познакомить датского читателя с чеховской прозой. Позднее он попробует свои силы еще раз в чеховской драматургии, но неудачно: в 1906 году он перевел “Дядю Ваню” для Королевского театра, но постановка не состоялась, и перевод не был напечатан.

Тот факт, что Чехов не получил сразу такого признания, как Тургенев в 70-е годы и Достоевский в 80-е, и что он в глазах датчан даже не мог быть поставлен на одну доску с Короленко и Горьким¹⁸, объясняется случайностью переводов — и в связи с этим отсутствием взгляда на творчество писателя в целом.

Серьезно задумываться над творчеством Чехова стали только после его смерти. Некролог в “Берлингске Тиденде”, скорее всего написанный Герстенбергом, при всей своей незначительности дает картину типичного представления о Чехове в Дании: некоторые краткие, не совсем точные сведения о жизни писателя (та экзотическая деталь, что Чехов как будто был сыном крепостного, долго входила во все датские биографии Чехова); беглая характеристика “русского Мопассана”, которого хвалят за правдивость и психологизм, особенно за способности в изображении зверей, крестьян и детей (опять следует сравнение с Г. Х. Андерсеном); короткий обзор переведенных и не переведенных на датский произведений Чехова и, наконец, приговор писателю, более выражающий то, чем он не является, чем то, чем он является¹⁹.

“Политикен” (его единственный вклад в чеховедение), впоследствии напечатанный в его собрании сочинений и в русском сборнике, посвященном памяти А. П. Чехова в 1910 году²⁰. То, что Брандес не уделил Чехову большего внимания, объясняется тем, что его наиболее интенсивный “русский” период, связанный с поездкой в Россию, относится ко времени, когда Чехов еще не был известен. Вряд ли Чехов мог также удовлетворить требованию Брандеса о “постановке конкретных проблем” в литературе. Надо сказать, что постоянные русские корреспонденты Брандеса не выражали особого восторга перед Чеховым²¹.

В начале некролога Брандес характеризует Чехова как одного из “самых лучших поэтов” России и закрепляет за ним славу прозаика и драматурга. Далее свое внимание он сосредоточивает на рассказах. В статье дается короткая характеристика творчества писателя и излагается содержание некоторых рассказов. Она является хорошим примером умения Брандеса схватывать существенное на лету. Его наблюдения, возможно, не всегда глубоки и не всегда оригинальны, но всегда метки, и он, первый в Дании, сумел дать цельную картину творчества писателя. Вместе с более сентиментальным представлением Германа Банга точка зрения Г. Брандеса долго будет влиять на датское чеховедение. Брандес не указывает в статье названий произведений, но видно, что его знание творчества Чехова основано не только на датских переводах.

Характеристика, данная Брандесом творчеству Чехова, трезва и исторична. Он изображает Чехова как врача, ставящего диагноз своей стране и ее жителям, и особую честь, по мнению Брандеса, делает Чехову то, что он скорее старается дать историю болезни, чем назначить лечение: Чехов ставит вопрос, но не дает ответа. Впервые в Дании Брандес говорит о Чехове как о юмористе. Со всем свойственным ему тонким чувством текста он отмечает, что чеховские сюжеты никогда не бывают “только счастливыми” или “только несчастливыми”. Как основную тему чеховских поздних, более серьезных произведений Брандес выставляет то, “что не удается, что изменяет, что дает осечку” в России, — не из-за внешних, общественных отношений, а из-за “состояния души”. За несколько элегическим толкование Брандесом чеховских лишних людей и жертвующих собой героинь чувствуется Тургенев, любимый русский писатель датчанина. Заключает Г. Брандес статью более оптимистично, говоря, что хотя Чехов и изображает потерянное поколение и несчастливое время, но по сути он верит в прогресс. Концовка статьи, более политическая, чем литературная, по понятным причинам была опущена в русском издании 1910 года: “Он сам (Чехов) в своих произведениях воспроизвел Россию такой, какой он видел ее в своей жизни. И таким образом, она похожа на одну из этих больших медуз, которые появляются осенью у берегов и иногда выбрасываются на берег: желеобразная масса с длинными щупальцами, всасывающая, глотающая, обжигающая. Медузой зовется она, потому что вызывает ужас; у нее длинные руки, чье прикосновение жжет. Но хребта у нее совсем нет”²².

АНТОН ЧЕХОВ. «МОЯ ЖИЗНЬ» И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ
Копенгаген, 1899
Перевод В. фон Герстенберга
Обложка и иллюстрация

Так обстояло дело в начале века: случайные переводы, которые, несмотря на то, что они были изданы крупнейшим скандинавским издательством, едва ли завоевали широкую публику; рецензенты, признающие талант Чехова, но одновременно видящие в нем только натуралиста и не больше, и потому ставящие его ниже “великих русских”; и, наконец, первые контуры датского чеховедения с некрологом Г. Брандеса.

Годы со смерти Чехова и вплоть до Второй мировой войны явились для Дании периодом охлаждения интереса к его творчеству. В двадцатые годы начала было расти популярность его драматургии, но для прозы этот период был мертвым сезоном. За все это время вышел только один новый перевод его прозы (1910 г.); остальное — переиздания в дешевых сериях и отдельный анонимный повторный перевод, — скорее всего, не с русского²³. В 1922—1942 гг. не вышло ни одной книги Чехова в Дании, в то время как в соседней Швеции было выпущено семь книг²⁴. Разговоров о его творчестве почти не было, а то, что было написано, относилось прежде всего к драматургии.

Заметным исключением на этом фоне стали небольшие и очень личные статьи крупного писателя-импрессиониста Германа Банга.

Г. Банг давно интересовался русской литературой и, несмотря на то, что образцом для него была французская литература, ставил ее чрезвычайно высоко: «Какая ширина, какая свобода! Русские писатели растут, как растут из земли крупные деревья. Они также “беспорядочны”, как и сама жизнь. Они обширны, как русские реки, и все бремя того, что может рассказать о себе человек, несут и выливают они в стремительный поток своих произведений. Только молодая страна в этом ветхом мире может породить подобных писателей. Русский роман прост, как народная песня, и многообразен, как сердце гения»²⁵.

В свой первый приезд в Россию в 1885 году Банг, однако, больше стремился быть представленным царице, датчанке по происхождению, чем интересовался литературой²⁶. Только в начале века его интерес нашел свое выражение в печати.

Толчком к этому послужили следующие обстоятельства. Во-первых, именно в эти годы творчество Банга становится известным в России. Там, даже раньше чем в Дании, появляются его собрания сочинений в разных изданиях, скорее всего переведенных с немецкого²⁷. К этим русским изданиям Банг часто сам писал предисловия, которые одновременно публиковались в датской прессе²⁸. Во-вторых, его интерес к России в это время стимулировался общением с русским писателем-эмигрантом Иосифом (Осипом) Мельником. Он познакомился с ним в 1903 г. и часто встречался с ним во время своего пребывания в Берлине в 1907—1908 годах²⁹“Кьебенхавн” поместил ряд небольших статей и заметок, от пустяковых до более серьезных, но всегда импрессионистски окрашенных, в том числе о Горьком, Толстом и Чехове.

Уже в первом предисловии к русскому изданию, вышедшему в издательстве “Шиповник” — Банг впервые в Дании называет Чехова в одном ряду с Тургеневым, Толстым, Достоевским; он ставит выше только Гоголя³⁰. Но позднее в том же году Банг помещает Чехова в одном ряду с Гоголем:

“Каждый вечер слушал я один из рассказов Чехова. И пока слушал, закрыв глаза, у меня возникло чувство, что сама Россия проходит перед моим взглядом.

Этот странный человек (который настолько же спокоен, насколько Горький шумен, и в своих красках настолько же кроток, насколько человек с Капри резок) знал всех людей своей огромной страны: крестьян и их мучителей: и граждан, и чиновников, и всех, обворованных ими; и священников, и монахов и солдат, умирающих...

Кто стоит на страже в нашей литературе и в нашей стране?

Наши писатели могли бы поучиться у Чехова его чудесной простоте и склонили бы почтительно головы перед мастерством, которое черпает свою победную силу из самой жизни.

И те в нашей стране, кто читает литературу, смогли бы найти в чеховских рассказах, вмещающих в себя и чужой мир, и целый мир, ту негромкую простоту стиля и изложения, которая является наилучшим и ценнейшим достоянием и наших величайших писателей. Никто другой из русских писателей нам так не близок.

Но его мир шире — и свое искусство ему тоже пришлось расширить, чтобы оно смогло охватить весь его мир.

Много нашлось бы на Севере людей, которые захотели бы иметь рассказы Чехова на своих книжных полках — рядом с книгами, дорогими их сердцу”³¹.

В этой маленькой заметке, приводимой здесь полностью, Банг дает свою наиболее подробную характеристику Чехову. Он подчеркивает те стороны у писателя — знаток людей, изобразитель жизни и ее мрачных углов, тихая, сдержанная простота, — которые соответствуют его литературным идеалам. Он внезапно чувствует в нем родственную душу и подчеркивает его иронию, так же характерную и для самого Банга. Между строк Антон Чехов представляется как “русский Герман Банг”, еще один непризнанный гений в провинциальной Дании.

То, что Банг таким образом приписывает Чехову свои черты, связано с тем, что он сам был назван в России “датским Чеховым”³². Он с восторгом отнесся к подобному определению и развивает его позднее в своих интересах. Исходной точкой для него становится скорее сама личность Чехова, чем его произведения, и на этом основании он сочиняет родство судеб. И образ Чехова, нарисованный в его небольших статьях, становится во все большей степени образом человека и писателя Германа Банга — отчаявшегося, пессимистичного и сентиментального. Когда он говорит о “кротком страдании” “неподражаемого поэта”, о его “приглушенном и грустном голосе”, обращающимся к “сотням тысяч родственных душ, — которые, как и он, грустно взирают на серость и несправедливость жизни <...>”; когда он пишет о его печальном жребии “умереть непризнанным Европой”, то совершенно очевидно, что он наделяет Чехова той же “благородной печатью страдания”, которую он считает также и своей³³.

Своей вершины сопоставление с Чеховым достигает в предисловии Банга к русскому изданию “Без родины”, которое он посвящает памяти Чехова. Опять исходным пунктом для него становится литературная табель о рангах:

“<...> Но над всеми ими возвышался Гоголь, как колоссальная башня, созданная гигантами, но незаконченная, по воле разгневанного Божества.

И все-таки, больше всех я люблю Антона Чехова. Его жизненный жребий тронул мое сердце еще прежде, чем я познакомился с его творениями. Он был тесно связан с самыми глубокими корнями народа и делил с народом его страдания, как человек, испытавший их все. Он дарил народу создания своего гения, в которых билось сердце самого народа. И он умер еще молодым вдали от родины.

Величие его творений заключается в их человечности и в их спокойствии. Эта душа, облагороженная и очищенная страданиями, говорила о себе скромно и тихо. Печаль проявлялась у него лишь в складке у рта, а радость — в полугрустной улыбке. Медленно и негромко говорил его красивый голос о смирении и самопожертвовании.

Молодежь России наградила рано умершего писателя своей любовью”³⁴.

Но разве речь идет только о том, как Банг представлял себе свой собственный образ, разве сравнение Банга и Чехова необоснованно? Конечно же, нет. В самом деле, бросается в глаза сходство (возможно случайное) между творчеством этих двух писателей: например, стремление объективно изобразить действительность, описать определенную сторону жизни без морализирования и с минимальным вмешательством со стороны автора; передать трагизм повседневной жизни, сдержанными средствами выявить ту скрытую драму, которая развертывается, когда люди “просто” обедают. Но есть также и серьезные различия. Линия, берущая начало от Золя в творчестве Банга, — тема человека, находящегося во власти инстинктов, — едва ли встречается у Чехова. Есть разница и в технике рассказа, в авторской позиции и стиле. Парадоксально, что в то время, как рассказчик у Банга полностью “удален” из текста, авторский голос постоянно проявляется: система ценностей Банга не оставляет никаких сомнений. Совсем иное, на наш взгляд, у Чехова. Здесь обычно больше чувствуется рассказчик, форма изложения менее драматична, но тем не менее отношение писателя нейтрально, позицию его выявить труднее. О прямом же влиянии Чехова на творчество Банга, хотя бы по хронологическим причинам, не может быть и речи.

Интерес Г. Банга к Чехову почти не имел никаких практических последствий. Его идеи поставить одну из пьес Чехова не были осуществлены. Единственным конкретным вкладом в датскую “чеховиану” была его публикация “Каштанки” в газете “Кьебенхавн”³⁵. Тем не менее Банг много сделал, чтобы утвердить представление о Чехове как о поэте “безнадежно погибающих” или “потерянных поколений”³⁶ — представление, которое закрепится в Дании надолго.

Итак, в первое десятилетие нашего века для датского восприятия Чехова были характерны две противоположные тенденции: сентиментальное, неисторичное в своей основе — Г. Банга, и, хотя и элегическое, но более светлое, трезвое и историчное толкование Георга Брандеса, между этими двумя взглядами будут долго находиться датские оценки Чехова.

Единственным самостоятельным новым переводом чеховской прозы этого периода была “Скучная история”. Она вышла в 1910 году в дешевом подписном издании, куда входили также произведения Тургенева и Толстого³⁷. Короткое послесловие переводчицы Эллен Херуп Нильсен представляет собой своего рода смесь точек зрения Брандеса и Банга. Такое понимание Чехова почти не менялось в течение последующих тридцати лет.

Рецензент в “Берлингске Афтенавис”, Юлиус Клаусен, очень близок к Бангу: “бесплодный пессимизм”, “полнейшая безнадежность”, и все это изображено “с угнетающе правдивым искусством, отвергающим все эффекты и пользующимся только малыми средствами”, “психологическое описание высшего ранга”³⁸. Этот портрет Чехова, как правдивого реалиста, архипессимиста, психолога и художника, тонко пользующегося мягкими тонами, был еще раз нарисован Динаром Томассеном, прежде чем интерес к Чехову был совершенно утрачен в течение многих следующих лет.

Айнар Томассен — заметная фигура в истории развития датско-русских культурных связей. Перед Первой мировой войной он работал инженером в Большом скандинавском телеграфном обществе в России, но со времени своего возвращения домой в 1914 году и до своей смерти в 1977 году служил исключительно русской культуре. Он написал историю русской литературы. Но его главнейшей заслугой являются несомненно переводы Достоевского, который — единственный из всех русских классиков — был полностью переведен на датский язык. Горячий энтузиазм Айнара Томассена, а также его мистически-романтическое и крайне субъективное толкование “русской души” наложили несомненный отпечаток на понимание русской литературы в Дании³⁹.

Подобный мистически-эсхатологический взгляд характерен также и для его понимания Чехова, чьи пьесы он перевел еще для первых постановок в 20-е годы, и лишь гораздо позднее издал в виде книги. В 1921 году он написал большую статью в “Политикен”, где определял литературу после Достоевского — в частности творчество Чехова — как “поэму последней жизни на тонком, как паутина, покрове над русской бездной, на покрове, который впоследствии порвется и провалится в глубину вместе со всеми живущими”.

Несмотря на столь резкие интонации, основные линии чеховского портрета у Томассена схожи со взглядом Банга. Только они еще более эмоционально выражены. Чехов в его глазах — реалист, для которого характерны простота и приглушенность, а также безутешный пессимизм. Томассен истолковывает чеховский пессимизм как предчувствие гибели и смерти: “Чеховские герои не живут — <...> только существуют; существование без событий или только с одним единственным событием: смертью. Существование и смерть — два неподвижных полюса чеховского мира. Угнетающая сердце тоска и безнадежность — такова единственная страсть чеховских героев”.

Однако в противоположность Бангу Томассен, также как и Брандес, но более подчеркнуто, утверждает связь Чехова со своим временем, своим классом и своей страной: “Творчество Чехова изображает исключительно последнее русское поколение перед революцией, без взгляда в прошлое или будущее, без связи с чем-либо другим в мировой истории или мировой культуре. Невероятно зоркий и чутко прислушивающийся ко всему русскому и современному, он был совершенно слеп и глух ко всему чужеродному и прошедшему. В его мире нет ничего универсального или исторического, он в высшей степени национален, в высшей степени связан со своим временем”⁴⁰.

Этот взгляд на Чехова, имеющий значительное сходство со взглядом Мережковского⁴¹ и характерный для ранних датских рецензий, весьма пригоден для того, чтобы связать живого и универсального писателя по рукам и ногам и тем самым преградить ему доступ к читателям последующих лет. В целом же, подход Томассена к Чехову, представляющий собой синтез сентиментальности Банга и историзма Брандеса, оказался бесплодным.

Но судьба Чехова в Дании в период 1904—1942 гг. не ограничивается историей о серьезном новеллисте Чехове.

Если “поэт безнадежно погибающих” едва ли был известен за пределами узкого элитарного круга, то юморист Чехов жил иначе.

Можно сказать, что произошло разделение творчества писателя на две части. Первая представляла собой элитарную часть: серьезные переводы с обязательным именем писателя на титульном листе; вторая являлась частью “массовой культуры” и состояла из маленьких юморесок, которые печатались в различных журналах, газетных приложениях и развлекательных изданиях, часто в случайных переводах и обработках. Здесь царила анархия: запутанная сеть повторных переводов, анонимных обработок, перепечаток с меняющимися названиями — все это говорило об отношении к ним не как к “литературе”, а как к развлечению.

Так, в начале века в еженедельнике “Иллюстререт Тиденде”, который пользовался хорошей репутацией в буржуазных кругах, можно найти многочисленные переводы чеховских ранних рассказов. Это особенно характерно для 1903—1906 годов⁴²“Иллюстререт Тиденде” следует назвать: недолго просуществовавший журнал “Фюртойет”, который короткое время, около 1914 года, увлекался славянской темой и печатал переводы Короленко, Сенкевича и особенно Чехова; журнал “Верден ог ви”, печатавший небольшие рассказы Чехова вплоть до 1930 года и некоторые другие менее значительные журналы⁴³. Один рассказ (“Спать хочется”) был опубликован даже в интеллектуальном журнале “Тильскуерен”⁴⁴. Среди переводчиков мы встречаем имя Эллен Херуп Нильсен, а также ряд имен, знакомых читателю по другим переводам.

Приток рассказов постепенно затихает в двадцатые годы и окончательно исчезает в следующее десятилетие. Тридцатые годы являются годами полного забвения Чехова в Дании: даже юморески исчезают. Определенную роль сыграла и политическая ситуация. После русской революции отношение датчан ко всему русскому отличалось четким за или против, и эта резкая позиция вряд ли способствовала интересу к русской классической литературе. Переводов с русского на датский было очень мало, а те, что появились, были переводами новейшей советской литературы. Переведен был, например, роман Шолохова “Тихий Дон”.

С начала 40-х годов положение начало меняться. За период 1942—1960 гг. переводится большинство из его зрелых повестей, а также множество небольших рассказов. Отдельной книгой выходят пьесы. О Чехове все чаще говорится в печати и в литературоведческих работах. Одновременно вновь появляются юморески в развлекательной прессе. В Дании происходит повторное знакомство с Чеховым.

Вторичное знакомство во многом отличается от предыдущего. Во-первых, к Чехову теперь относятся не как к случайному дебютанту из дальнего уголка земли, а как к известному во всем мире классику. Во-вторых, определенную роль сыграло и расстояние во времени между писателем и читателем. Эти два обстоятельства по-разному проявлялись в течение рассматриваемого периода. В 40-е годы Чехова пропагандируют как “русского классика”, исходя из чисто просветительских соображений и указывая на его место в литературно-историческом контексте. В 50-е годы, напротив, в дискуссиях вокруг Чехова все более и более подчеркивается его современность. Растет профессионализм среди его переводчиков и критиков. В это же время возникает, наконец, специальная литература о Чехове.

Во время Второй мировой войны в Дании вырос интерес ко всему русскому. В этой связи Чехов был снова представлен датскому читателю.

“Хассельбахс Культурбиблиотек” под редакцией известного писателя Якоба Палудана появляется книга “Два рассказа”, включающая новый и близкий к тексту перевод “Мужиков” и новый перевод “Душечки”⁴⁵. В предисловии переводчик К. В. Волкерсен, также как и Айнар Томассен, представляет Чехова в сентиментальной исторической перспективе — как тонко чувствующего художника последнего поколения безутешной старой России. Рецензий на это издание, кажется, не было⁴⁶.

Начало было вялым, и обстоятельства менялись медленно. Но в связи с 85-летним юбилеем Чехова одна из больших провинциальных газет поместила типичную для того времени статью о русском классике. В противоположность прежним статьям, которые без колебаний передавали свое непосредственное восприятие Чехова, автор Ульвер Форххаммер на основе полемики о Чехове на Западе указывает на проблематические черты его творчества: был ли Чехов циник или трагик, холодный анатом души или теплый и сочувствующий человек? Была ли у него политическая позиция или нет? Был ли он только русским писателем или всемирным?⁴⁷ Этими путями стала также развиваться дискуссия о Чехове в Дании.

Второе издание Чехова этого периода, вышедшее весной 1945 года, вызвало, в отличие от первого, несколько откликов. Это был сборник коротких новелл под общим названием “Человек в футляре”, изданный в культурной серии “Малые произведения больших мастеров” наряду с Гюго и Доде⁴⁸ Позднее он полностью разовьет такое понимание Чехова. Целью издания было, очевидно, стремление расширить представление о Чехове путем публикации нескольких более значительных рассказов, но, судя по рецензиям, подборка вряд ли достигла цели.

Во всяком случае, весьма влиятельный профессор литературы Ханс Брикс в консервативной “Берлингске Тиденде” поспешно и слегка пренебрежительно высказался об “отличном русском Чехове” и его смешных юморесках. Однако ему все-таки удалось схватить главное в основном рассказе сборника: “тонкий психологический этюд человеческой изоляции, касающийся не только описанного случая, но и всех нас, в сущности, мы все ходим в футлярах”⁴⁹. Более подробно и почтительно по отношению к классику, но в сущности с меньшим пониманием его своеобразия, пишет Кай Фриис Меллер в “Экстра Бладет”. Он видит в Чехове исключительно юмориста, равнодушно “улыбающегося наблюдателя”, врача, который “прописывает немного грустной бодрости”, а сборник представляется ему только “собранием ухмылок”⁵⁰. В резком контрасте этому находится рецензия Йоргена Будтц-Йоргенсена в консервативной “Натионалтиденде”, где Чехов представлен как сатирик, тесно связанный со своим временем и своей страной⁵¹. Откликов, таким образом, хотя и было больше, чем в 1942 году, но они свидетельствовали о довольно поверхностном понимании Чехова и о том, что его творчество все еще воспринимается как что-то далекое и чужеродное. В следующем году, когда Хорскьер перевел и издал «“Степь” и другие рассказы»⁵² холодной войны. Только в 1952 году в серии “Роман-газета” выходит незначительный том, который был тоже обойден молчанием⁵³.

Однако затишье на книжном рынке и у рецензентов не означало, что Чехов исчез из сознания публики. В течение 40-х годов его ультракороткие рассказы снова появлялись в разных журналах и газетных приложениях, в том числе в литературном развлекательном журнале “Кавалькаде” и в известном еженедельном приложении к “Политикен” — “Магазинет”⁵⁴.

С середины 40-х годов Чехову посвящают большие статьи. В вышедшей в 1946 году “Истории русской литературы” Айнара Томассена ему отведена пространная глава в основном повторяющая прежние статьи автора “Истории”⁵⁵. Чехов все чаще и чаще упоминается в газетных эссе⁵⁶. В них не говорится ничего нового и оригинального; но характерно, что в эти годы — под влиянием советской и западной критики послевоенного периода — все чаще подчеркивается вера Чехова в людей и в прогресс, на которую указывал в свое время еще Брандес.

восприниматься или как малосерьезный юморист, или как чужеродный классик. Однако, подготовительная работа была уже сделана. Наступало время определить его значение для современности.

В 1953 году драмы Чехова впервые выходят в датском переводе. Это запоздалое событие и последующая дискуссия — особенно в связи с книгами о Чехове англичанина Давида Магаршака — также вызвали интерес к прозе писателя. С самого начала вопрос об актуальности Чехова стоит в центре внимания: на смену преобладающему исторически-натуралистическому подходу постепенно приходит более эстетический или философский с попыткой психологических толкований.

В том же году, что и пьесы, под редакцией Хорскьера выпускается старый перевод “Палаты № 6”, сделанный Гирсингом. Он появился в литературной серии, которая не случайно определялась как “форум серьезной переводной литературы, у которой есть что сказать современному читателю”⁵⁷. Эта цель отражается в предисловии литератора Оле Строма, бывшего редактора журнала “Кавалькаде”, в котором публиковались некоторые из маленьких рассказов Чехова. Стром подходит к вопросу об актуальности Чехова с эстетической точки зрения, что соответствует его собственному определению подлинного искусства, не связанного ни с тенденцией, ни с конкретной действительностью. Он рассматривает Чехова как художника чистого искусства, существующего вне политики и вне истории; не поучая и не делая выводов, Чехов универсален и для внимательного читателя вечно актуален⁵⁸.

“Политикен” известный писатель Том Кристенсен тоже рассматривает Чехова с точки зрения актуальности и эстетической ценности: “Повесть написана в тихой, серой манере Чехова; но также, как и в серую погоду дома и деревья имеют более резкие очертания, чем при ярком солнце, так и люди беспощадно выставлены на фоне серых будней повести, в то время как безумие, постоянно долбя, падает с мокрых крыш и ветвей”⁵⁹.

По мнению Кристенсена, живой Чехов попадает прямо в центр датской дискуссии о “сопричастности художника”. На примере “Палаты № 6” он делает вывод, что художник вечно актуален одной “причастностью к своему восприятию истины — и к искусству”. Вместо “музейного экспоната” из далекой страны Чехов становится для датчан актуальным и современным художником⁶⁰. Театральные постановки весьма способствовали этому; для прозы время перелома наступит только через пять лет (в 1958 г.).

В это же время короткие рассказы то и дело появляются в различных журналах, один раз даже в интеллектуальном журнале “Виндрозен”. И только в шестидесятые годы, вместе с ликвидацией газетных приложений и более качественной части развлекательной прессы, их публикации прекращаются⁶¹. С начала пятидесятых годов рассказы Чехова все чаще входят в разнообразные антологии⁶² штампов и отражает политические разногласия пятидесятых годов. Одни восхваляют Чехова как “независимого Гуманиста”, другие видят в нем предвестника революции, но все единогласны в вопросе его любви к человеку, и в том, что Чехов сам был “болезненно сочувствующим другом страдающих людей” и малых мира сего⁶³.

Но одно имя выделяется на этом фоне. Выдающийся славист и профессор литературы Ад. Стендер-Петерсен уже в 1952 году в своей “Истории русской литературы” характеризовал творчество Чехова как искусство, основанное на сдержанной позиции автора. Он продолжает считать меланхолию главной темой творчества Чехова, тоску — его основным мотивом, но называет писателя “представителем усталых и безнадежных поколений” без всякой чувствительности.

Позже, в большей статье в “Политикен” под заглавием “Чехов — странный человек”, написанной по поводу американского издания писем Чехова, Стендер-Петерсен углубляет свою характеристику писателя. Исходным пунктом для него является вопрос о “двух лицах” Чехова — реакционер или прогрессист, пессимист и меланхолик или юморист и оптимист? Решение, по мнению Стендер-Петерсена, не состоит ни в том, ни в другом: Чехов бесстрастен, он холоден как человек и — поэтому — как писатель⁶⁴.

Психологическое толкование Чехова Стендер-Петерсеном было необычным для датского литературоведения. В то же время оно явилось вызовом сентиментальному красноречию Банга и Томассена о творчестве писателя.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов прозаик Чехов наконец-то становится по-настоящему известен в Дании благодаря переводам Ивана Малиновского, слависта, поэта-модерниста, переводчика Пастернака. Если Томассен в первую очередь перевел пьесы, а Хорскьер и Сарау — короткие рассказы, то заслугой Малиновского стал перевод большой части зрелой новеллистики Чехова.

“Избранные новеллы”⁶⁵. Он состоял из 13-ти наиболее известных новелл писателя, расположенных в хронологическом порядке, начиная с “Агафьи” (1886 г.) и кончая “Невестой” (1903 г.). Этот сборник до сих пор является самым значительным на датском языке. Он выдержал несколько переизданий. В сжатом предисловии переводчик предлагает свое — очень современное — толкование Чехова, которое во многом отражает постановку проблем в его собственном творчестве в это время. Главные пункты — это “причастность” и социальная критика. Так же как и Том Кристенсен, Малиновский считает, что искусство Чехова “причастно” в смысле неумолимой правдивости при изображении своего времени — индустриализма, который вырывает людей из их материальных и человеческих связей, лишает корней и делает одинокими; поэтому его искусство содержит обобщенную критику общества в целом. Впрочем, в последних новеллах писателя он видит знак надежды и веры в будущее. Таким образом, Чехов в толковании Малиновского актуален не только в эстетическом и фактографическом смысле, но в первую очередь благодаря своей проблематике, содержащей косвенный протест против отчуждения людей друг от друга в современном обществе и надежду на будущее — наперекор всему⁶⁶.

Рецензии писались с разных политических позиций.

Впечатления читателя послужили основой рецензии писателя Якоба Палудана (в консервативной “Дагенс Нюхедер”). Он мимоходом затрагивает одну из вечных проблем творчества писателя: Чехов “был в высшей степени юморист, несмотря на то, что уже закрепилось изображение его как печального поэта конца прошлого столетия в стиле Германа Банга”. В общем же пессимист Палудан, сделавший как редактор “Культурной библиотеки” несколько попыток пропагандировать Чехова, считает, что Чехов слишком часто оптимистичен в своей вере в будущее, например, в “Невесте” (этот рассказ, намекая на Ибсена, Палудан называет “испорченным кукольным домом”). Его общее определение русского писателя звучит как строчка из его собственных романов: “одно из этих серебряных имен, чей блеск со временем становится все более золотым”. Правда, в первую очередь он думает о пьесах⁶⁷.

Ханс Брикс в своей рецензии в другой консервативной газете “Берлингске Афтенавис” подходит к Чехову в основном с эстетической точки зрения: он хвалит “последовательно выдержанный баланс” в стиле писателя, где нет ни “режущего слух пафоса”, ни “русского балаганного юмора”. Из новелл он выделяет “Именины” и особенно “В ссылке” и “Гусев”, где “спокойная мужская манера писателя захватывает читателя”. По мнению Брикса, так же как и Палудана (критиков старого поколения), Чехов не затрагивает важнейших вопросов человеческой жизни. Но в отношении рецензента к писателю чувствуется чисто эстетическое уважение к классику: “Он настоящий интеллектуал и русский душой и телом <...>. Он не приспосабливает свои произведения к западноевропейской норме. С тяжелым и печальным сердцем, пораженный туберкулезом <...>, он поучает русской морали своих русских современников, но с явным уклоном в сторону эстетического начала. Он рекомендует жизнь в привлекательной деятельности и в красоте. Однако, он сам смеется над своими утопическими мечтами”.

“Чехов является одним из великих русских царской России — но не одним из великанов”⁶⁸.

Рецензия слависта Айгиля Стефенсена в “Информатион”, как и большинство последующих рецензий, — это статьи специалистов по русской литературе. Стеффенсен с удовлетворением отмечает, что Малиновский заполнил важный пробел в переводной литературе и при этом точно и уверенно передал тон оригинала. Он пишет почти то же, что и переводчик в своем вступлении, но при этом подчеркивает поэтичность Чехова и дает своего рода психологическое объяснение его творчеству. Оно рассматривается здесь как результат одиночества, забитого детства скорее, чем протест против общества: “реакция сверхчувствительной, может быть, больной и беззащитной души на окружающий мир, где трагические существа жили тупой и огрубевшей жизнью”. В заключение Стеффенсен рассматривает актуальность творчества Чехова в психологическо-эстетическом свете: “Большие серьезные новеллы Чехова кажутся удивительно современными, так как они обладают способностью проникать в драмы внутренней жизни и давать им такое поэтическое оформление, которое едва ли было превзойдено с тех пор”⁶⁹.

В 1959 году в серии классиков в издательстве Ганса Райтцеля вышло второе издание перевода повести “Три года”, сделанного Малиновским⁷⁰. В рецензии на это издание Стеффенсен опять поднимает вопрос об актуальности Чехова, и пишет, что если ранние рассказы тесно связаны со своим веком, то в зрелых повествовательных произведениях существенным является их универсальность. Одновременно вновь делается акцент на поэтичности и художественном мастерстве Чехова (“нежно тоскливая поэзия сумерек”, “особый душевный настрой при закате солнца” и т. д.)⁷¹.

Совсем другого Чехова мы встречаем в рецензии Эрика Хорскьера в коммунистической газете “Ланд ог Фольк”. Здесь актуальности творчества Чехова дается политическое объяснение. “Три года” предстают как “... беспощадное изображение вырождения капитализма в России и разрушение им людей. Грубая эксплуатация время от времени является во всем своем ужасе, и не трудно угадать собственное мнение Чехова, хотя ему все время приходилось косить одним глазом в сторону цензуры”⁷².

В той же серии классиков два года спустя вышел последний большой перевод Чехова, сделанный Малиновским: «“Попрыгунья” и “Скучная история”»⁷⁴. На этом переводческая деятельность Малиновского пока что приостановилась. И хотя все еще остаются пробелы в переводах Чехова на датский, можно считать, что знакомство с ним датских читателей благодаря переводам Малиновского стало более или менее полным. Это было в 1961 году. То, что появилось позднее, углубило представление о Чехове, но не прибавило новых существенных черт.

Интерес к Чехову в Дании достиг своей временной кульминации в связи со 100-летием со дня рождения автора. В течение юбилейного года вышло два сборника рассказов, а сам день рождения был отмечен многочисленными статьями и эссе.

В серии “Хассельбахс Культурбиблиотек” вышел маленький том так называемых “новеллет”⁷⁵“Пестрые рассказы” и “В сумерках”; некоторые из них переводились ранее. Предисловие к сборнику было написано редактором серии писателем Якобом Палуданом. Как и в своей рецензии на “Избранные новеллы”, он опять затрагивает вопрос о тональности Чехова: “Является его муза трагической или смеющейся?” Но на этот раз он не поддается начатой Магаршаком дискуссии о Чехове и уверенно высказывается в пользу трагического Чехова. Он ставит Чехова высоко, но рассматривает его в первую очередь как “ключ к <...> русской психике, к ее дневной и ночной стороне”. Особенно о “Тоске” его слова звучат почти по Достоевскому: “Как это по-русски, какое накапливание несчастья, разве это не такая влюбленность в боль, которая в конечном итоге отталкивает?” Но Палудан сразу находит оправдание: боль такая сильная, потому что русский человек ожидает братства⁷⁶. Также как и старшее поколение вообще, Палудан продолжает подходить к Чехову скорее с исторической точки зрения.

Второй книгой, вышедшей в юбилейном году, был сборник повестей “Лучшее у Чехова”. Он был издан авторитетной популярной серией “Омнибуссериен” в переводе Георга Сарау⁷⁷—1897 гг., переведенных впервые и заново, в том числе “Моя жизнь” и “Мужики” (“Мужики” — в третий раз). Произведения расположены хронологически, что дает возможность проследить, как развивалось творчество Чехова от коротких юмористических зарисовок к серьезной прозе. В сборнике преобладают короткие рассказы. В этом жанре, который Сарау культивировал годами в различных приложениях и журналах, присущее ему чувство юмора по-настоящему находит себе применение (юморески Чехова переведены им наиболее удачно). Во вступлении он подчеркивает доступность творчества Чехова и при этом указывает на родство с произведениями Германа Банга таких рассказов, как “Анюта” и “На мельнице”: в них также идет речь о трагедии “тихих существ” или судьбах “под игом”⁷⁸. Однако ни одно из этих изданий не прибавило ничего существенно нового к пониманию Чехова в Дании.

То же самое можно сказать о рецензиях⁷⁹. Обращают на себя внимание только отдельные удачные формулировки, как, например, у Стендер-Петерсена — о “стилистическом лаконизме” Чехова⁸⁰.

Критическая литература в дни юбилея дает возможность подвести некоторые итоги восприятия прозы Чехова в Дании в этом пока что кульминационном пункте.

и Стендер-Петерсеном, а также с Брандесом и Бангом, что меланхолия и тоска преобладают у Чехова. Характерны заголовки статей: “Певец потерянных поколений” и “Птица сумерек из Таганрога”⁸¹. Однако на этом фоне выделяются различные взгляды, касающиеся как отношения Чехова к действительности, так и его актуальности.

Что касается первой проблемы, то здесь спектр мнений очень широк, от подчеркивания Томассеном и другими “сопереживающего сердца” Чехова и его “смешанной с болью любовью к человеку”⁸² до утверждения его абсолютной бесстрастности⁸³. Между этими крайними позициями умеренной представляется точка зрения Карла Стифа, профессора славянской филологии при Копенгагенском университете. Он считает, что при всей убогости описываемой Чеховым жизни, писатель никогда не бывает ни сентиментальным, ни циничным: “сдержанное чувство сострадания покрывает его обвинение мантией примирения”. Стеффенсен также называет Чехова сдержанным и беспристрастным, но никогда — циничным⁸⁴.

исторический подход у Томассена и более “экзистенциальный” у большинства других исследователей. Последний наиболее ярко был выражен в социал-демократической газете “Актуэльт”⁸⁵. Современные читатели Чехова не удовлетворяются исторической “поверхностью”, а стремятся проникнуть в самые основы человеческого существования в его творчестве.

В ярко выраженной оппозиции большинству находится только журналист Эрик Даниэльсен в “Ланд ог Фольк” в статье “Полемика против легенды о Чехове”⁸⁶. Борясь против восприятия Чехова как “печальной птицы несчастья в стиле современных усталых от жизни декадентов”, он изображает писателя оптимистическим пророком нового времени. По Даниэльсену, Чехов пишет не о жестокости основ человеческого существования, и даже не о жизненных условиях своего времени: он выступает против них, и его целью было заставить людей изменить свою жизнь.

В год 100-летия со дня своего рождения Чехов кажется читателям Дании намного более близким и нужным, чем в 1904 году, в год своей смерти⁸⁷.

После 1960 года наступило время затишья для прозы Чехова в Дании, пришло время театра. Кроме его рассказов в различных антологиях, газетных переводах, одного переиздания и небольшой публикации переписки с Горьким⁸⁸ до конца 70-х годов на датском языке не появилось ничего.

В 1978 году в переводе Сарау выходит сборник “Господа и рабские души”, состоящий из 24 расположенных в хронологическом порядке анекдотов, жанровых картин и небольших рассказов 1883—1902 гг.⁸⁹. В рецензиях на этот сборник заметен небольшой сдвиг в оценках. Теперь за редким исключением рецензенты единодушно видят в Чехове и комика, и трагика, и безжалостного, и сочувствующего, и социального критика, и циничного абсурдиста. Как нечто новое выделяются женские образы у Чехова. Все единогласны в признании неослабевающей актуальности писателя⁹⁰“Ланд ог Фольк”, который отказывается от толкования Чехова как оптимиста и считает его рассказы несовершенными и упадническими из-за отсутствия в них четкой социальной направленности (как “жемчуг без нитки”, как “разбросанные части игры”, которые “должен собирать сам читатель”⁹¹).

АНТОН ЧЕХОВ. ГОСПОДА И РАБСКИЕ ДУШИ
Копенгаген, 1978
На обложке «Женский портрет» И. Е. Репина (1892)

Большинство работ о Чехове после 1960 года посвящено его драматургии. Однако были отдельные попытки дать писателю всестороннюю характеристику — от впечатлений бывшего министра культуры Юлиуса Бомхольта после посещения Ялты, газетных и журнальных статей до специальных работ литературно-исторического и биографического характера⁹²⁹³. Нёрретрандерс стал впоследствии профессором истории Восточной Европы. На основании многих противоречивых толкований Чехова он поднимает вопрос о том, как писатель сам хотел быть понят и как потомки должны его понимать. Нёрретрандерс видит противоречие между тем, что, с одной стороны, Чехов предлагает материал и требует, чтобы читатель занял определенную позицию (так как материал его произведений указывает на то, что происходит вовне, т. е. на общество и общественные отношения), а, с другой стороны, утверждает свободу искусства, его “бесстрастие”. Вообще подчеркивается двойственность у Чехова: он является человеком, который никогда не найдя себе покоя между крайними точками существования, верит в существование одной, единственной правды. Этим объясняются, по мнению Нёрретрандерса, противоречия в личности художника, противоположные возможности толкования его творчества и отсюда также его центральное положение в литературе XX века. Как и у более оптимистично настроенных модернистов (если вообще можно говорить об оптимизме в этой связи), например, у Малиновского, у Чехова была своя упорная вера наперекор всему: он верил в то, что бессмысленность имеет свой смысл, что болезнь имеет свою цель. Но он находится и вне всяких иллюзий, что близко к мировоззрению современного человека. В психологическом и экзистенциальном истолковании Нёрретрандерса Чехов, таким образом, предстает нашим живым современником.

Чеховская проза долго не являлась в Дании предметом собственно литературоведческих исследований. За исключением названных литературно-исторических работ, долго не существовало никаких других исследований на эту тему. Однако есть признаки, что в Дании наступила пора для серьезного исследования творчества Чехова. В 1970—1980-е годы был написан ряд дипломных работ по чеховской прозе в различных университетах, и литературовед Айгиль Стеффенсен в 1982 г. издал первую датскую монографию о его творчестве⁹⁴. О растущем интересе к Чехову свидетельствуют новые переиздания его “Избранных повестей” в переводе Малиновского⁹⁵.

Можно наконец задать вопрос, почему потребовалось так много лет, прежде чем проза Чехова получила признание в Дании и при этом все же в ограниченном кругу? Многие ответы уже даны: случайные переводы, недостаточная информация и пропагандирование. Но главная причина лежит, наверное, в другом и связана со временем и условиями жизни человека. Вплоть до 1960 года представители старшего поколения воспринимали Чехова далеким и экзистенциально чуждым (Брикс и Палудан), в то время как молодое поколение рассматривало творчество Чехова не только исторически и эстетически, а отнеслось к писателю как к своему живому современнику (Малиновский, Нёрретрандерс). Не оставляет никаких сомнений, что Чехов с его сложностью, безиллюзорностью и упорной верой в будущее будет находиться в центре исканий современных датчан.

¹ См.: Шарыпкин Д. М. Русская литература в скандинавских странах. Л., 1975; Fjord I. åndsliv. Копенгаген, 1961; Steffensen Eigil. Dostoevskij i dansk Litterær Kritik (1883—1945) // Nyt fra Odense Universitet, специальный номер, июнь 1977; Johansen Dot Strand. Introduktionen af Tolstoj i Danmark // Svantevit. 111/1. 1977. С. 5—23.

² . Indtryk fra Rusland. Копенгаген, 1888; то же: Brandes G. Samlede Skrifter. Т. X. Копенгаген. 1902. По-русски: Брандес Г.

⁴ Tsjekhov A. En Duel, перевод с русского Г. Е. Гирсинга. Gyldendalske Boghandels Forlag. Копенгаген, 1892.

⁶ Анонимная рецензия // Berlingske Tidende (aften). 1892. 11 октября. С. 2.

⁸ Tsjekhov A. Børn. Содерж.: “Детвора”, “Ванька”, “Событие”, “Кухарка женится”, “Беглец”, “Дома”. Перевод с русского Г. Е. Гирсинга. Копенгаген, 1892. Переиздания: 1894 и 1914.

¹⁰ Анонимная рецензия под рубрикой “Детские книги” // Politiken. 1892. 23 декабря. С. 1.

¹¹ Tsjekhov A. Sjette Afdeling, авторизированный перевод с русского Г. Е. Гирсинга. Gyldendalske Boghandels Forlag. Копенгаген. 1894. Переиздание, б. г. <1914>.

¹² Письмо Чехова Г. Е. Гирсингу, без числа (НБУ. Королевская Библиотека. Копенгаген). Там же хранится письмо Г. Е. Гирсинга П. Г. Ганзену, 7 декабря 1894 (Ny kgl. Samling, 3811. 4°). Из этого письма ясно, что Гирсинг также посылал свои переводы Чехова норвежскому писателю Й. Ли и датским писателям Х. Драхману и Х. Понтоппидану. Никаких писем по этому поводу, однако, в Королевской Библиотеке нет. См. также: “Giersing og Tsjekhov” // Fakta om Sovjetunionen. 1980. № 2, февр. С. 41.

¹³ H. <рецензия> // Berlingske Tidende, (aften). 1894. 6 марта. С. 2.

¹⁴ В Королевской Библиотеке есть письма В. Герстенберга издателям П. Нансену и Я. Гегелю, письма писателей Х. Драхмана, А. Скрам и Э. Брандеса Герстенбергу.

¹⁵ См.: Russiske bøger i danske oversættelser. Копенгаген, 1953 (всего 14 названий). Биографические данные о Герстенберге см.: Dansk Biografisk leksikon. T. VIII. Копенгаген, 1936. См. также: письмо писательницы и переводчицы Э. Юль-Ганзен В. Герстенбергу. 27 мая 1886 (Архив Пальсбо, Королевская Библиотека, Копенгаген) и письмо В. Герстенберга П. Нансену. 14 февраля 1903 (Архив Гюльдендаля. В 4а — там же).

¹⁶ Tsjekhov A. Mit Liv oq andre Fortællinger. Содерж.: “Моя жизнь”, “Мужики”, “Шведская спичка”, “Несчастье”, “Детвора”, “Шило в мешке”, “Событие”, “Беспокойный гость”, “Дома”, “Живая хронология”. Перевод с русского В. ф. Герстенберга. A. Christiansens Kunstforlag. Копенгаген и Кристиания, 1899.

¹⁷ См.: Каталог рецензий из газет “Politiken” и “Berlingske Tidende” в Королевской Библиотеке.

¹⁸ Benedictsen Aage Meyer. Slavisk Litteratur // Clausen Jul. <ред>. Illustreret Verdenslitteraturhistorie. T. 3. Копенгаген, 1901. С. 917.

¹⁹ W. G. Anton Pavlovitsch Tschekhov // Berlingske Tidende (aften). 1904. 20 июля. С. 2.

²⁰ Brandes GeorgBrandes G. Samlede Skrifter. T. XVII. Копенгаген, 1906. С. 125—129. По-русски: О Чехове, воспоминания и статьи. М., 1910. С. 305—309 и Брандес Г. Собр. соч. Т. 19. СПб., 1913. С. 303.

²³ Tsjekhov A. En Duel. Fortælling fra Kaukasus (Litteraturmagasinet), F. A. Geisler og Sønner. Копенгаген, 1909. Переводчик не указан. О переиздании других произведений см. в примеч. 8, 11 и 37.

²⁴ Sande Erling. Čechov i Skandinavia (Det kgl. norske Videnskabers Selskab. Biblioteket. Rapport 4), Trondheim, 1973. С. 27—29. Библиография очень маленькая.

²⁵ Bang H. Af Dangens Krønike. Et Forord // København. 1907. 30 апреля. С. 2—3. Цит. по предисловию Г. Банга в книге: Северные сборники издательства “Шиповник”. Копенгаген. 1. СПб., 1907. С. 144. См. также: I Minde om Anton Tschekoff // København. 1911. 29 мая. С. 1.

²⁶ Bang Herman. Herman Bangs Vandreaar fortalt i Breve til Peter Nansen. Копенгаген, 1918. С. 103—114.

²⁷ См.: Jacobsen Harry. Den Tragiske Herman Bang. Копенгаген, 1966. С. 197; Herman Bangs Værker paa Russisk // København. 1907. 6 апреля; Herman Bang i Rusland // Там же. 1911. 14 января. С. 2.

²⁹ . Op. cit. в примеч. 27. С. 176—177, 244. См. также письмо М. Сукенникова в ВОКС (Архив Г. Банга. ИМЛИ РАН. Ф. 281, оп. 1, ед. 6).

³⁰ Bang H. Af Dagens Krønike. Et Forord // København. 1907. 30 апреля. С. 2—3. По-русски: Северные сборники издательства “Шиповник”. Копенгаген. 1. СПб., 1907. С. 144.

³² Об этом см.: Bjørnager Kjeld (ред.). Herman Bang. Teaterindtryk fra Rusland 1911. Arkona. 1979. С. 21; Herman Bang i Rusland // København. 1909. 23 марта. С. 2; Herman Bang i Rusland // Там же. 1911. 14 января. С. 2.

³³ Bang H. Hvad vi ønsker at vide om Rusland // København. 1908. 9 марта. С. 2—3; Bang H.

³⁴ Bang H. I Minde om Anton Tschekoff. Цит. по: Банг Г. “Без родины”. Авторизованный перевод с датского Якова Сегала с предисловием автора. М.: Польза, 1911. С. 4—5.

³⁶ “Haabløse Slægter” (буквальный перевод: “безнадежные / потерянные поколения”) — название первого романа Банга (1880). По-русски книга вышла под названием “Безнадежно погибающие”. Одна русская монография о Банге обыгрывает это название: Левинсон А. Поэт безнадежных поколений. М., 1912. В Дании название романа Банга очень часто используется в связи с Чеховым, см., например, примеч. 81.

³⁷ Tsjekhov A. XXXIV). Копенгаген, 1910. Переиздано в 1919 г.

³⁸ Ј. C. Moderne Verdenslitteratur // Berlingske Aften, приложение 1. 1910. 5 октября. С. 1.

³⁹ Биографические данные об А. Томассене см.: Thomassen Ejnar. Kraks blå bog. Копенгаген, 1977.

⁴¹ Мережковский Д. С. Чехов и Горький // Мережковский Д. С. —92.

⁴² См.: Danske blandede Tidsskrifter 1855—1912. Т. 11. Копенгаген, 1929.

⁴³ Ibid.; Skønlitteratur i danske Tidsskrifter 1913—1942. K. Elkjær и др. Копенгаген, 1946. С. 218—219.

⁴⁴ Перевод Э. Х. Нильсен // Tilskueren. 1911. 2 сентября. С. 241—246.

⁴⁵ Tsjekhov A. ællinder. Содерж.: “Мужики”, “Душечка”. Перевод К. В. Волкерсен (Hasselbalchs Kulturbibliotek, 17). Копенгаген, 1942.

⁴⁷ Forchhammer Ulver. Anton Tsjekov // Aalborg Amtstidende. 1945. 17 января. С. 3—4.

⁴⁸ Tsjekhov A. “Человек в футляре”, “Кот”, “Толстый и тонкий”, “Неудача”, “Гриша”, “Загадочная натура”, “В бане”, “Месть”, “Хамелеон”, “Гость”, “Длинный язык”, “Смерть чиновника”, “Брожение умов”, “Орден”. Перевод с русского А. Вайбель и Э. Хорскьера (Karatserien). Копенгаген, 1945.

⁴⁹ Brix Hans. Miniatureromaner // Berlingske Tidende, 1945. 20 марта. С. 4.

⁵⁰ Bookman (Kai Friis Møller). Tjekhofs Noveller // Ekstra Bladet. 1945. 10 марта. С. 2.

⁵¹ ørgensen Jørgen. Mennesker i Foderal // Nationaltidende. 1945. 27 марта. С. 7.

⁵² Tsjekhov A. Steppen og andre Fortællinger. Содерж.: “Степь”, “Аптекарша”, “Налим”. Перевод Э. Хорскьера (Russiske Fortællinger. 2). Копенгаген, 1946. В Aviskronik Index 1946 и 1947 рецензий не указано.

⁵³ Tsjekhov A. “Ненужная победа”, “Рассказ неизвестного человека” (Verdensromanen. Klassikerserien). Копенгаген, 1952. В Aviskronik Index 1952 и 1953 рецензий не указано.

⁵⁴ См.: Skønlitteratur i danske Tidsskrifter 1943—1962. Копенгаген, 1970.

⁵⁵ Thomassen Ejnar. Russisk Litteratur gennem 200 Aar. Копенгаген, 1946. С. 221—228.

⁵⁶ Например: . Anton Tjekhovs charme // Social-Demokraten. 1950. 24 июня. С. 6—7; Haugbøll Charles. Anton Tjekov // Land og Folk. 1950. 7 августа. С. 7, 10.

⁵⁹ Kristensen Tom. Livets ætsende ironi // Politiken, 1953. 25 ноября. С. 8.

⁶⁰ См. например: . Indenfor hverdagens tryllekreds // Information. 3 октября 1953. С. 2.

⁶² Malinovski I. Op. cit. (см. примеч. 15). С. 21; Bibliografi over danske bidrag til den russiske litteraturs historie (1869—1964). Tillæg: Supplement 1953—64 til Ivan Malinovski <...>. Копенгаген, 1966. С. 71—72.

⁶³ Например: Eskul-Jensen Noemi. Forsøg på at lave Tjekhov om // Berlingske Aftenavis, 1954. 30 сентября. С. 6, 8, 9; . Et strejflys over Tjekhovs novellekunst // Kristeligt Dagblad. 1954. 27 августа.

⁶⁴ Stender-Petersen Ad. Den russiske litteraturs historie. Т. 3. Копенгаген, 1953. С. 208—217. Его же: En mærkelig mand // Politiken, 1957. 29 апреля, перепечатано в его книге: På tærsklen til en ny tid. Копенгаген, 1963. С. 90—94.

⁶⁵ Tsjekhov A. “Агафья”, “Враги”, “Свирель”, “Володя”, “Именины”, “Гусев”, “Страх”, “Жена”, “В ссылке”, “Случай из практики”, “Дама с собачкой”, “В овраге”, “Невеста”. Перевод с русского И. Малиновского. Копенгаген, 1958. Переиздания 1971 и 1981 (см. примеч. 95).

⁶⁷ Paludan Jacob. Tjekhof, mester-fortælleren // Dagens Nyheder. 1958. 7 июля. С. 6.

⁶⁹ Steffensen Eigil. En poetisk sygejournal // Information, 12 июня 1958. С. 4.

⁷⁰ Tsjekhov A. Tre år, перевод с руского И. Малиновского (Hans Reitzels serie, 22). Копенгаген, 1959.

⁷² Horskjær Erik. En ægteskabshistorie // Land og Folk, 1959. 21 декабря. С. 2.

⁷⁴ Tsjekhov A. Flakken. En kedsommelig historie. Содерж.: “Попрыгунья”, “Скучная история”. Перевод с русского И. Малиновского (Hans Reitzels serie, 74). Копенгаген, 1961. В Aviskronik Index 1961 и 1962 рецензий не указано.

⁷⁵ Tsjekhov A. Novelletter. Содерж.: “Тоска”, “После театра”, “Справка”, “Орден”, “Знакомый мужчина”, “Произведение искусства”, “Дачники”, “Нервы”, “Лев и солнце”. Перевод с русского А. Рандслеффа (Hasselbalchs Kulturbibliotek, 188). Копенгаген, 1960.

⁷⁷ Anton Tjekhovs bedste. Содерж.: “Живой товар”, “Смерть чиновника”, “Загадочная натура”, “Кот”, “Радость”, “Злой мальчик”, “Трагик”, “Орден”, “Не в духе”, “Из воспоминаний идеалиста”, “Живая хронология”, “Детвора”, “Анюта”, “На мельнице”, “Ванька”, “Страдальцы”, “Месть”, “Гриша”, “Ведьма”, “Сирена”, “Исповедь”, “Анна на шее”, “Моя жизнь”, “Мужики”. Составитель и переводчик Г. Сарау (Omnibusserien). Копенгаген, 1960.

⁷⁹ Steffensen Eigil. Optakt // Information. 1960. 9 февраля. С. 4; . Tjekhovs ædle Kunst // Aalborg Stiftstidende. 1960. 9 февраля. С. 8—9; Stender-Petersen Ad. Op. cit. (см. примеч. 73).

⁸⁰ Stender-Petersen Ad. Steffensen Eigil. Tjehov som buspassager // Information. 1960. 17—18 декабря. С. 12.

⁸¹ Stief Carl. De haabløse slægters digter (Поэт безнадежных поколений) // Berlingske Tidende. 1960. 16 января. С. 8—9; . Skumringsfuglen fra Taganrog // Information. 1960. 29 января. С. 4.

⁸² Thomassen Ejnar. Et medlevende hjerte // Dagens Nyheder. 1960. 29 января. С. 8; Eskul-Jensen Noemi— menneskets medlidende ven // Aarhus Stifstidende. 1960. 23 января. С. 5—6.

⁸⁵ Erichsen Svend. Tjekofs mennesker og vor egen tid. Den store russer og dansk teater // Aktuelt. 1960. 24 января. С. 8.

⁸⁶ . Polemik mod Tjehov-legenden // Land og Folk. 1960. 23 января. С. 6.

⁸⁷ См. также: Malinovski Ivan. Den sprungne streng // Information. 1953. 20 марта. С. 2; ørretranders B. (примеч. 93).

⁸⁸ Maksim Gorkij и Anton Tjekhov. En brevveksling, перевод К. Коха (Hasselbalchs Kulturbibliotek, 254). Копенгаген, 1966.

⁸⁹ Tsjekhov A. Herskab oq slavesjæle. Содерж.: “Мораль” (позднее название “Умный дворник”), “Драма в цирюльне” (позднее название “В цирюльне”), “Из дневника помощника бухгалтера”, “В Москве на Трубе” (позднее название “В Москве на Трубной Площади”), “Приданое”, “Noli me tangere” (позднее название “Маска”), “Певчие”, “Художество”, “Хирургия”, “Устрицы”, “Отец семейства”, “Капитанский мундир”, “Сапоги”, “Средство от запоя”, “Святой ночью”, “Тина”, “Скука жизни”, “Свадьба”, “На страстной неделе”, “Верочка”, “Красавицы”, “Княгиня”, “История одного торгового предприятия”, “Архиерей”. Перевод с русского Г. Сарау. Копенгаген, 1978.

⁹⁰ . Tjekhov — evigt aktuel // Politiken. 1978. 5 июля. С. 7; Kistrup Jens. Den gode doktor // Berlingske Tidende. 1978. 6 июня. С. 2; Carlsen PaulIpsen Henning. Tjekhov — udvalg // Jyllandsposten. 1978. 11 сентбяря. С. 9.

⁹¹ KDC. Tjekhovs puslespil // Land og Folk. 1978. 15 августа. С. 9.

⁹² Bomholt Julius—98; Koch Carsten. Den største russer? // Højskolebladet. 89-й год изд., 1964. С. 59—60; Jørgensen Gunnar K. Forfatteren Tjechov // Ringkøbing Amts Dagblad. 1971. 6 ноября; Åke. Tjekhov: De lever ilde, mine herskaber // Verdens litteratur historie. T. 10. Копенгаген, 1973. С. 466—475.

⁹³ Nørretranders Bjarne. Tjekhov. Fremmede digtere i det 20. århundrede. Редакция С. М. Кристенсена. Копенгаген, 1967. С. 51—57. См. его же: Den misforståede Tjekhov // Berlingske Tidende. 1961. 30 сентября. С. 12—13.

⁹⁵ Под названием “Damen med hunden og andre noveller”. Копенгаген, 1971 и 1981.

Редакция приносит благодарность Э. В. Переслегиной, внимательно ознакомившейся с материалами раздела “Чехов в Дании”.

Сноски

^1* В 1881 г. датская принцесса Дагмар, вышедшая в 1866 г. замуж за наследника русского престола, цесаревича Александра Александровича, стала российской императрицей. В связи с этим интерес датчан к России резко возрос.