3
Итак, с 1879 г. на целые семь лет начинается работа Чехова-юмориста в "Стрекозе" (1880 г.), "Будильнике" (с 1881 г. по 1887 г.), "Зрителе" (1881--1883 гг.), "Мирском толке" (1882 г.), "Москве" (1882 г.), "Осколках" (1882--1887 гг.), "Свете и тенях" (1882 г.), "Спутнике" (1882 г.), "Русском сатирическом листке" (1884 г.), "Развлечении" (1884--1885 гг.), "Сверчке" (1886 г.) и альманахах "Будильника" (1882 г.) и "Стрекозы" (1884 г.).
Все эти вещи подписаны псевдонимами: "Антоша Чехонте" или в сокращении "Чехонте", "Антоша", "Антоша Ч.", "Ан. Ч.", "А-н - Ч-те", "Ан. Ч-е", "Анче", "Человек без селезенки"*, "Врач без пациентов", "Вспыльчивый человек", "Антонсон", "Балдастов", "Рувер", "Улисс", "Брат моего брата". Последний псевдоним находил объяснение, очевидно, в том, что старший брат Антона Павловича, Александр, еще раньше вышел на литературное поприще и подвизался под именем "Агафопода Единицына" в тех же журналах, в какие пришел и А. П.
"Почтового ящика" "Стрекозы", какие выпали на его долю даже после первого маленького успеха. Присяжный юморист, сидевший в "Стрекозе" на кресле высшего оценщика поставщиков юмора, не церемонился с Чеховым совершенно так же, как не церемонятся в "Почтовых ящиках" с бездарностями.
Вот в порядке последовательности несколько ответов Чехову, ранивших самолюбие молодого автора тем более, что здесь обозначалось по-прежнему и место его жительства, и фамилия с прозрачным сокращением, - "Москва, Драчевка (или Сретенка), А. Ч-ву":
"Ужасный сон" только тем и ужасен, что невозмутимо повторяет всем надоевшие темы".
"Избитость эпистолярной формы не искупается новизною или юмором содержания. Вторая статья, естественно, должна подождать лета".
"Опыт изложения злоупотребляет очень старым мотивом, рассказ пойдет. Ничего, недурен".
"Несколько строк не искупают непроходимо пустого словотолчения (!). Мы говорим о "Ничего не начинай". То же о "Легенде". Кстати, что это за имя такое "Фуня"?
"Очерк подождет до лета".
"Портрета" не поместим. Он до нас не касается. Вы, очевидно, писали его для другого журнала".
"Очень длинно и бесцветно. Нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вытянутой".
"Не расцвев, увядаете (!). Очень жаль. Нельзя ведь писать без критического отношения к делу".
"Стрекозой", и в следующем году в этом журнальчике уже нет ни одной его вещицы. "Будильник", "Зритель" и, несколько позднее, "Осколки" оказывают ему гораздо больше гостеприимства.
Чтобы понять и сколько-нибудь оправдать первые литературные опыты Чехова, нужно постоянно иметь в виду времена, какие тогда переживал юмористический журнал. О том дерзновенном взлете смеха, какой ознаменовал у нас 1905--1906 годы, когда наша сатира не останавливалась решительно ни перед чем, - со времен возникновения у нас юмористического листка не смел мечтать самый необузданный юморист в самой необузданной рождественской или новогодней фантазии. Нынешние дни, когда юморист все-таки может до известной грани подходить к политическим темам и когда явилась самая политическая жизнь, политические партии и т. д., - не сравнимое время с тем, когда работал А. П. Комический писатель 90-х годов мог уже с великой завистью оглядываться даже на 60-е годы, на время "Искры", "Маляра", "Гудка" и "Свистка".
Во дни, когда начинал Чехов, русский юмор был в совершенном загоне. Относительная свобода была только в области шутки чисто литературной. Можно было шутить над писателем, пародировать его произведения, слегка уходить в область легкого скандала, окружающего его имя. Вся область административных злоупотреблений, не говоря уже о злоупотреблениях бюрократических, была изъята из области насмешки. Шутить можно было над тещами и дачными мужьями, старыми девами и кокотками, рождественским гусем и новогодними визитами, пасхальными поцелуями и свадьбами на Красную горку, купцами в Великий пост и масленичным чревоугодием. Шаблонно, вяло, пресно располагался год по календарю, и в 1890 году в масленичном номере почти в тех же словах повторялись шутки, какие можно было найти в 1880-м.
В переписке с Чеховым Лейкина, руководившего "Осколками", можно найти десятки заявлений о тех невероятных стеснениях, какие переживали Лейкин как типичный того времени редактор и Чехов как типичный сотрудник по отделу юмористики. То и дело вы натыкаетесь там на сообщения о цензурных циклонах, проносившихся над журнальными корректурами.
"Сегодня на "Осколки" обрушился сильный цензорский погром, - пишет Лейкин. - Погиб большой мой рассказ, погибли два стихотворения Трефолева, половина стихотворений Пальмина, пол-обозрения "Петербургской жизни" Билибина и несколько строк из ваших последних мелочишек, - словно Мамай прошел".
"Сегодня над номером 10-м опять разразилась цензорская гроза. Пострадали Трефолев и отчасти Пальмин. Пропала прелестнейшая баллада Трефолева, у меня до неузнаваемости искажен рассказец..."
"Вы спрашиваете о судьбе вашего "Трагика". Рассказ набран, пропущен цензурой и пойдет в No 33, если вы к тому времени пришлете еще какой-нибудь рассказец. Дело в том, что при ужасных цензурных условиях я всегда должен иметь у себя запасный набор. Вот я и берегу "Трагика". Иначе может случиться, что и номер не выйдет. Бывает так, что цензор херит одну треть посылаемого к нему (!). Да вот как хоть бы нынешний номер "Осколков". Захерены статья Пальмина, три стихотворения Граве, два стихотворения Гиляровского, две статейки Бертрама, две Игрека и маленькая моя статейка. (!) Верите ли, когда получил корректурный лист обратно от цензора, - зубами я заскрежетал, до того напала на меня бессильная злоба! Постоянный цензор, цензирующий "Осколки", уехал в отпуск на 28 дней, и на место его назначен временный цензор. Этот-то временный цензор (Юферов) является для меня настоящим палачом-инквизитором. Что он делает, так просто уму помрачение! С нетерпением жду 16 августа, около которого должен явиться мой цензор. С тем я в приятельских отношениях, приезжаю к нему сам, пью чай, упрашиваю, уговариваю, бывает иногда так, что и нельзя, то можно, кое-что выхерит, а кое-что и оставит".
"Случилась беда. Целый погром! Цензор все захерил - и ваших "Зверей", и стихи Трефолева, и стихи Гиляровского, и пол-обозрения Билибина, и мой фельетонный рассказ, и анекдоты, и "Копилку курьезов", и "Московскую жизнь". Последнюю, я думаю, просто из озорничества..."
Это было поистине существование в каком-то подполье! Можно думать, до какой степени невинно и бесцветно было все в тогдашнем юмористическом журнале (а "Осколки" среди них ничуть не представляли исключения), когда такие искусившиеся в эзоповском языке авторы, как Лейкин, Трефолев, Пальмин, Гиляровский, уже казались революционерами и могли составлять буквально целые альбомы из своих вещей, перечеркнутых красным крестом.
этом смысле чистый курьез следующие строки, писанные Лейкиным Чехову в октябре 1885 года.
"Цензору был нагоняй за то, что он пропускает слишком резкие (!) статьи в "Осколках", и именно за No 39. Но это еще не все: сам журнал едва уцелел. Наутро я был вызван в Цензурный комитет, и председатель Кожухов (он из Москвы) объявил мне, что журнал будет запрещен, если я не переменю направление (!?), что цензор вымарывает статьи, но против общего направления, против подбора статей он ничего не может сделать, и что тут виноват редактор. Объявил мне также, что начальник Главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов и не находит, чтобы они были необходимы для публики".
Из примера Лейкина, который отразил свои мытарства в целом ряде писем Чехову, видно, что это была за эпопея страданий - жизнь тогдашнего редактора юмористического листка! То была эпоха бесконечных циркуляров, следовавших один за другим без передышки и каждый раз окружавших колючей проволокой все новые и новые явления современности, часто безобидные и незначительные. Смешно вспомнить, - а для Лейкина это было когда-то совсем не смешно, - "Осколкам" хотели... запретить розничную продажу! В это время чисто опереточной трусливости "Осколки" могли казаться расшатывающими основы! "Что я без розничной продажи! - трагикомически восклицал Лейкин. - Она все! Без нее одними подписными деньгами я не мог бы и половины того платить сотрудникам, что теперь плачу!"
Сотрудники изворачивались. Редакторы хитрили. Хорошо вылежавшийся и забытый цензором материал снова высылался ему же, попадал под более счастливый час и - разрешался. Искусство компромисса, мастерство "освежения" и "подогревания" давно простывших блюд, талант намеков, умолчаний, многоточий - вырабатывался и утончался до гениальности.
"мелочишки", конечно, нет уже никакой возможности, хотя и можно думать, что эти вещицы, оскорбившие цензора своей остротой, меткостью и смелостью, были лучше многого из того, что сохранилось с именем Чехова на этих страницах.
Что иногда систематические наложения красного карандаша на писания А. П. настраивали его совсем безнадежно, можно видеть из того, что отдел "Московского обозрения", какой он вел из номера в номер, он не раз хотел бросить. Все острое и колючее отсюда систематически выпадало. "Личности" ссорили Чехова со знакомыми, угадывавшими в нем автора. Остающимися серенькими безразличными строками сам автор не хотел удовлетвориться. Лейкин должен был его утешать!
"Вы пишете относительно "Московского обозрения" - не похерить ли вам Рувера (под таким псевдонимом Чехов обозревал московскую жизнь). "О ерунде писать не хочется, да и не следует. Вообще не клеится мой фельетон". С этим я не согласен и скажу вам прямо: как бы ни был плох Рувер, он все-таки лучше пишет, чем вся московская братия, до сих пор писавшая у меня в "Осколках". Да я и не нахожу, чтобы ваши фельетоны были плохи. Сам себе никто не судья, а я вашим писаньем доволен. Высказав это, я усердно прошу вас продолжать обозрения московской жизни и в будущем году приготовить обозрение к
No 1... Я не сомневаюсь, что вы мне в этом не откажете, и смело жду от вас удовлетворительного ответа..."