Арабажин К. И.: А. П. Чехов (старая орфография)

А. П. Чеховъ

Чеховъ - это наша любовь, это сама нежность, само изящество, это красивая элегiя, пропетая надъ русской жизнью, тихая скорбь, звучащая въ застывшей тишине летняго вечера, это тоска по несбывшемуся счастью, безконечно трогательная жалость къ несчастному русскому обывателю, это проникновенiе въ самые интимные и сокровенные уголки чуткой души современнаго человека, это светлая скорбь надъ умирающей жизнью, которая могла бы быть такъ прекрасна, полна возможностями, а между темъ обречена на страданiе и неизбежное увяданiе.

Чеховъ - это самая трогательная любовь, какая существовала когда либо у русскаго интеллигента, мягкая, сдержанная, некрикливая, но глубоко засевшая въ сокровенныхъ уголкахъ его души и сердца, растворившаяся во всемъ его существе.

Чеховъ - это самое удивительное созданiе русской природы, уютно грустной и поэтической, какъ картины Левитана, и - русской души, прекрасной въ своихъ порывахъ и тяжелыхъ разочарованiяхъ.

Чеховъ - это полная элегiи русская песня, въ которой вылилась душа народа, скованнаго цепями и тоскующаго по воле, народа-ребенка, народа-великана,-- мощнаго и забитаго, порывисто стремящагося къ лучшему и слабовольному, прекраснаго въ своихъ начинанiяхъ и жалкаго въ своемъ безсилiи выйти на светлый путь.

Чеховъ - это "надгробное рыданiе" надъ русской жизнью, лежащей, подобно спящей царевне сказки, въ каменномъ гробу, окованномъ железными обручами.

Чтобы понять Чехова нужна чуткая душа и благородное сердце. Чтобы выяснить его огромное значенiе въ русской жизни, нужно твердо помнить те условiя ея, въ которыхъ творилась чеховская песня умирающей любви и нерасцветшихъ надеждъ.

Чеховъ родился 17-го января 1860 года, учился (въ университете и въ старшихъ классахъ гимназiи) въ эпоху последнихъ героическихъ усилiй боевого народническаго движенiя, закончившагося страшнымъ общественнымъ крахомъ. Годы сознательной молодости Чехова обвеяны тяжелыми клубами мрачной реакцiи, надолго воцарившейся у насъ после перваго марта 1881 года.

Народническое движенiе, одушевляемое самыми благородными мечтами и расцветшее благороднейшими подвигами идеализма и самопожертвованiя, было роковой, хотя и неизбежной исторической ошибкой - и по целямъ, которыя оно себе ставило и по легкомыслiю въ учете силъ своихъ и врага, и по средствамъ и прiемамъ борьбы, которыя заранее были осуждены и обрекали дело свободы на неизбежный неуспехъ.

Соцiальныя завоеванiя не создаются героическими усилiями маленькой кучки благородныхъ мечтателей; строительство новыхъ устоевъ жизни не совершается съ помощью химiи въ ея некоторыхъ спецiальныхъ отделахъ и готовностью на безплодныя жертвы.

Движенiе, созданное безъ выясненiя соотношенiя общественныхъ силъ, опиравшееся на неверныхъ предпосылкахъ утопическаго соцiализма, должно было привести къ крушенiю, и разгромъ былъ темъ сильнее, чемъ напряженнее и героичнее была борьба.

Непосильное напряженiе всегда ведетъ къ надрыву.

Надорвалась и русская интеллигенцiя. Широко и щедро лила она кровь своего сердца на невспаханныя поля, ряды ея редели все сильнее и сильнее, а молодая энергiя, не закаленная знанiемъ и матерьяльной независимостью, быстро исчезала, оставляя на поляхъ жизни сломленныхъ, измученныхъ борьбой, больныхъ и безвольныхъ людей, безсильно уходившихъ въ тину пошлости и полной бездеятельности.

Начало 80-хъ годовъ, когда пришелъ къ намъ Чеховъ, было временемъ полнаго разочарованiя.

"Догорели огни, облетели цветы" и Надсонъ пелъ свои скорбныя песни, "рыдалъ аккордъ", тоскливо сопровождая въ могилу несбывшiяся мечты, Щедринъ со скорбью искалъ читателя. "Где ты! Откликнись"! И быстро наступали сумерки длинной северной ночи.

Въ общественной жизни реакцiя получила свою идеологiю въ формулахъ: наше время - не время широкихъ задачъ, въ проповеди "трезвыхъ словъ и здравыхъ понятiй". Подъ флагомъ нацiональнаго истинно-русскаго расцветала дворянская политика съ земскимъ начальникомъ и дворянскимъ банкомъ во главе, обрезывались земское и городское самоуправленiе, приниженные университеты получили вместо прежняго подобiя автономiи не доброй памяти университетскiй уставъ 1884 года; наука была задавлена. Для студентовъ впереди вырисовывалась уже солдатская шапка за проступки противъ принципа: "студентъ - отдельный посетитель".

Печать была задавлена неистовствами цензуры и произволомъ администрацiи. Ужасное, кошмарное время; тяжело было темъ, кто жилъ и росъ въ эту проклятую эпоху, когда слова: добро, красота, справедливость, человеческое достоинство были уже "забытыя слова", и оффицiальное человеконенавистничество уже оперялось и пробовало свои силы на организацiи первыхъ погромовъ на юге.

Въ литературе и искусстве реакцiя выразилась первыми побегами декаденства и сознательнымъ бегствомъ писателя изъ подъ влiянiя общественныхъ обязательствъ. Литература и искусство свободны - вотъ лозунгъ, подъ которымъ шли люди индифферентные къ общественной борьбе. Минскiй, еще недавно ободрявшiй читателя уверенiями, что "злое ворчанiе псовъ и гадовъ" - предъ зарей, предъ скорымъ всходомъ солнца, объявилъ за одно съ Максимомъ Белинскимъ единственно верной теорiю "искусства для искусства", такъ часъ вносившую и раньше великую путаницу въ умы русскихъ читателей, не особенно твердыхъ въ эстетике и по части теоретическаго мышленiя.

Л. Н. Толстой, своей теорiей непротивленiя злу, содействовалъ, хотя и временно, росту политическаго и общественнаго индифферентизма. Абрамовъ въ "Неделе" отстаивалъ теорiю "малыхъ делъ" {Чтобы быть справедливымъ отметимъ, что проповедь политическаго индифферентизма и теорiя "искусства для искусства" косвенно оказали и полезное влiянiе на литературу, содействуя расширенiю рамокъ свободнаго индивидуальнаго творчества и освобождая душу художника отъ рабства передъ узкими закорузными рамками тенденцiозной эстетики народничества.}.

и полной очевидностью слабость ея въ борьбе съ организованными силами правительства. Новая соцiальная сила капитализма вырисовывалась еще въ безотрадныхъ образахъ Колупаева и Разуваева, воплощавшихъ дикую первоначальную хищническую стадiю накопленiя богатствъ. Новыя силы наростали во мраке темной общественной ночи стихiйно, но заметны были только не многимъ чуткимъ и проницательнымъ умамъ.

"Наши разногласiя" только намечались и для большинства были непонятны перспективы новыхъ общественныхъ комбинацiй и силъ, указанныя Бельтовымъ въ его первыхъ брошюрахъ и упомянутой выше книге.

Въ такую то пору вышелъ А. П. Чеховъ на литературное поприще.

Онъ дебютируетъ безпритязательными юмористическими разсказами подъ псевдонимомъ Чехонте, а вскоре начинаетъ писать и свои настоящiе разсказы за полной подписью. Влiянiе времени, конечно, отразилось на Чехове. Онъ выступаетъ на сцену жизни съ некоторой долей индифферентизма партiйнаго. Онъ хочетъ быть свободенъ отъ партiйной узости, отъ кружковыхъ шоръ, отъ страха передъ критическимъ начальствомъ. Инстинктъ жизни толкалъ писателя на этотъ путь партiйнаго индифферентизма и свободомыслiя.

Литературные кружки, замкнутые и неподвижные, хранили "традицiи" гражданскаго народничества. Они ничего не видели вокругъ себя. Пораженiе ихъ ничему не научило и ни отъ чего не освободило. Оно не указало имъ коренныхъ ошибокъ въ ихъ мiровоззренiи. Признать эти ошибки значило признать полную свою несостоятельность, признать крахъ целой полосы общественнаго мiросозерцанiя. На такое самоубiйство не всякiй решится. Легче пережить новые удары, чемъ направить ножъ въ свое собственное сердце. Радикально-народническiе кружки съ еще большей яростью стали на страже чистоты своей программы, еще съ большимъ ожесточенiемъ искали "измены" и преследовали всякое "предательство" и всякое уклоненiе отъ принятой доктрины.

Душно и тесно стало въ этихъ кружкахъ. Отъ нихъ уходила жизнь. Она искала новыхъ формъ кристаллизацiи, а они старики ничего не замечали, кроме изменъ и малодушiя. Они думали, что потерпели временное пораженiе, когда вместе съ потрясеньями начала 80-хъ годовъ падали основы всего ихъ мiровоззренiя.

Чуткiй ко всякому уклоненiю H. К. Михайловскiй сразу почувствовалъ въ Чехове что-то новое, необычное и сразу изобличилъ его въ индифферентизме, въ отсутствiи идеаловъ и заподозрилъ въ Чехове идеолога новыхъ безпринципныхъ слоевъ мещанства.

Но Чеховъ былъ правъ. Онъ хотелъ быть свободенъ. Онъ чувствовалъ, что въ жизни и въ немъ самомъ зреютъ какiе то новые запросы, подымаются новыя задачи, и хотелъ быть свободнымъ къ воспрiятiю новаго, его душа должна была быть открыта для каждаго движенiя живой воды. И если въ известномъ письме къ Плещееву онъ и говоритъ о своей безпартiйности, то это вовсе не означаетъ безъидейности Чехова и примиренiя съ жизнью.

Ужасы русской жизни, ея глубокое мещанство Чеховъ понималъ съ первыхъ дней своей деятельности. Мракъ, духовное рабство, духовную слепоту, приниженность рабовъ и тупое и жестокое самодурство сильныхъ, запуганность и забитость обывателя, трепетъ чиновника и грязную лень обывателя - одинаково воспринимала чуткая душа и реагировала на все съ той особенной, Чехову свойственной, улыбкой тихой скорби, которая составляетъ неотразимую прелесть его творчества.

Чеховъ не делаетъ различiя. Съ удивительнымъ объективизмомъ изображаетъ онъ и победителей и побежденныхъ: и правительственный лагерь и русское общество. Его сатира не одностороння, и въ этомъ ея существенное преимущество.

Передъ тонкимъ наблюдательнымъ взоромъ писателя проходятъ русскiе люди всехъ общественныхъ слоевъ и положенiй. Онъ ихъ видитъ насквозь и все кажутся ему жалки и плохи.

Русская жизнь совсемъ не подвинулась впередъ за последнiя триста летъ. Въ ней то же отвращенiе къ свободе, что и триста летъ назадъ, и новые люди кажутся какими-то иностранцами ("Моя жизнь"), тотъ-же трепетъ передъ мыслью, передъ старшими, передъ самостоятельнымъ шагомъ, та же горячая готовность добровольческаго сыска и преследованiя всяческаго свободомыслiя.

Въ бане парится какой-то длинноволосый господинъ и позволяетъ себе выразить уваженiе къ литераторамъ и литературе. Этого уже достаточно, что-бы доброволецъ обыватель заволновался; онъ быстро выскользаетъ изъ парильни и взволнованнымъ голосомъ убеждаетъ банщиковъ послать за городовымъ, что-бы арестовать опаснаго человека. Когда выясняется, что "опасный" поклонникъ литературы просто священникъ, а не нигилистъ, потому что въ бане даже нигилиста не отличишь отъ обыкновеннаго человека - то сконфуженный доносчикъ оправдывается съ наивной искренностью, достойной лучшаго направленiя: простите, батюшка, а я думалъ, что у васъ идеи!

Вотъ тонкiй встретилъ на вокзале своего школьнаго товарища - толстаго. Они много летъ не видались другъ съ другомъ. Беседа идетъ непринужденно по товарищески. Но вдругъ тонкiй узнаетъ, что на толстомъ - значительный чинъ, и сразу его непринужденность исчезаетъ; чиновникъ весь точно съеживается, начинаетъ суетиться, испуганъ, точно совершилъ преступленiе по службе, и стараго товарищескаго тона какъ не бывало.

Въ разсказе "Смерть чиновника" повествуется, какъ скромный чиновникъ попалъ въ театръ, и по неосторожности чихнулъ прямо на лысину сидевшаго впереди важнаго чиновника. Чиновникъ оглянулся. Виновникъ обомлелъ отъ трепета при мысли, что онъ оскорбилъ значительное лицо, хотя бы и другого ведомства. Начинаются извиненiя. На утро чиновникъ въ мундире въ прiемной значительнаго лица. Новыя извиненiя. Совещанiе съ женой. Новые страхи. Еще объясненiе съ значительнымъ лицомъ, которое наконецъ теряетъ всякое терпенiе и грубо обрываетъ чиновника.

Перепуганный чиновникъ прiехалъ домой, легъ на диванъ и - умеръ!

Разсказъ шуточный, не безъ шаржа, но сколько горькой правды подъ внешнимъ преувеличенiемъ,

"Человекъ въ футляре"). Это типичный русскiй педагогъ - человекъ въ футляре. У него и внешность соответственная. Онъ даже въ сухую погоду ходитъ въ калошахъ. Въ ушахъ - вата, въ рукахъ зонтикъ. Даже перочинный ножъ у него въ футляре. Аккуратенъ и неукоснителенъ въ исполненiи служебнаго долга и циркуляровъ. У него и душа - словно огромный листъ съ циркулярами. Беликовъ любитъ во всемъ точныя указанiя циркуляра. Что не запрещено, не кажется ему дозволеннымъ. Душа его спокойна и радостна, когда онъ читаетъ проявленiя "твердой" власти, что нибудь воспрещающей. Воспрещено и баста, говоритъ Беликовъ, довольный собой и успокоенный. И изъ газетъ онъ всегда съ огромнымъ удовольствiемъ читаетъ те, где рекомендуются решительныя и всегда сокрушающiя меры: воспретить, недопустить, изгнать, въ баранiй рогъ согнуть - вотъ яростные оклики, которые действуютъ на Беликова, какъ божественная мелодiя. И вотъ этотъ тупой и ничтожный человекъ - воспитатель юношества, гроза педагогическаго совета, гроза целаго города. У него есть магическое слово: "какъ бы чего не вышло"--повергающее всехъ въ оцепененiе. Ученики расшалились свыше меры, подлежатъ наказанiю. Педагогическiй советъ склоненъ не прибегать къ суровымъ мерамъ. Но Беликовъ на страже "закона". А что если о шалости дойдетъ до попечителя учебнаго округа? А что если онъ усмотритъ въ постановленiй совета попустительство шалунамъ?

-- "Какъ бы чего не вышло!"

И испуганный советъ выгоняетъ изъ школы несчастныхъ мальчиковъ, чувствуя, что уступаетъ таинственной власти Беликовской формулы:

-- Какъ бы чего не вышло!

И какая бы благая мысль не пришла въ голову педагоговъ, на пути ея къ осуществленiю стоитъ уже зловещая фигура Беликова. Онъ уже роется въ циркулярахъ и предписанiяхъ, онъ уже загадочно поглядываетъ по сторонамъ. Доносъ зреетъ въ его усердной душе, и педагоги уступаютъ нелепому противодействiю Беликова, потому что онъ не двусмысленно грозитъ: Какъ бы чего не вышло!

И скоро весь городъ проникается трепетомъ къ этой формуле и ея носителю, и Беликовъ является символомъ обывательскаго трепета.

-- "Какъ бы чего не вышло!" повторяетъ испуганный обыватель, не знающiй ни своихъ правъ, ни обязанностей, не верящiй въ силу законовъ, глубоко убежденный, что въ жизни царитъ только произволенiе властей, уберечься отъ котораго можно только покорностью, приниженностью, бездействiемъ. "Тише воды, ниже травы"--вотъ нормальная позицiя русскаго обывателя.

И представители власти сами смотрятъ на обывательскую жизнь съ высоты этой формулы: сиди и не дыши. Чувствуй себя "отдельнымъ посетителемъ" жизни и слушайся будочника.

Унтеръ-офицеръ Пришибеевъ глубоко убежденъ въ томъ, что "порядокъ" и тишина кладбища - почти синонимы.

Въ унтеръ-офицере Пришибееве воплощена вся административная мудрость вековъ. Не даромъ онъ завершилъ свое самообразованiе, начатое въ казарме, службой въ пожарной части. Для унтеръ-офицера Пришибеева - даже деревенскiя песни предосудительны, потому что въ законахъ о нихъ ничего не значится. Почтенный унтеръ не прочь даже следить за нравственностью бабъ, запретить къ известному сроку вечера, все огни въ избахъ. Никемъ не уполномоченный, онъ чувствуетъ какое то почти стихiйное призванiе къ усмиренiю и укрощенiю. Онъ видитъ собравшуюся толпу и изъ глотки этой дубины уже несется грозный окрикъ:

-- Рразойдись!

Онъ охотно прибегаетъ и къ усиленнымъ телодвиженiямъ съ рукоприкладствомъ и искренне недоумеваетъ, когда мировой судья присуждаетъ его къ наказанiю за самоуправство.

-- За что-же? Ведь онъ поддерживалъ порядокъ, онъ стоялъ за твердую власть; онъ не могъ потерпеть своеволiя и всего того, что въ законе не указано...

Унтеръ-офицеръ Пришибеевъ грозная и символическая фигура, зловещей тенью котораго покрыта была вся русская жизнь, въ теченiе многихъ, многихъ летъ и почти до нашихъ дней. Страхъ передъ начальствомъ проникъ во все слои общества. Учитель словестности боится сказать речь на могиле своего товарища, потому что покойный не былъ любимъ директоромъ. Родная мать трепещетъ передъ собственнымъ сыномъ, потому что онъ архiерей и самому архiерею все люди казались какими-то маленькими, испуганными, виноватыми! Обыватель боится всего новаго ("Моя жизнь"), трепещетъ по поводу всякой самостоятельной мысли ("Мыслитель"), боится выглянуть на Божiй светъ.

Крестьянка Мавра никогда не выходитъ днемъ на улицу, и только ночью, украдкой, выходитъ подышать свежимъ воздухомъ. Все живутъ жалкой, трепетной, улиточной жизнью. На всехъ вицмундиръ; на всехъ футляръ.

Иванъ Ивановичъ Гимша - Гималайскiй справедливо говоритъ: "а разве то, что мы живемъ въ городе, въ тесноте, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ, разве это не футляръ? А то, что мы всю жизнь проводимъ среди бездельниковъ, сутягъ, глупыхъ и праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ - разве это не футляръ?". А разве герой другого разсказа ("Крыжовникь"), уйдя изъ города и, устроивъ себе сомнительное блаженство уединенной и замкнутой жизни, разве онъ не замкнулся въ футляре. И закрывши глаза и прячась отъ жизни, люди не хотятъ видеть, что "вокругъ царитъ наглость и праздность сильныхъ, невежество и скотоподобiе слабыхъ,-- кругомъ бедность, невозможная теснота, вырожденiе, пьянство, лицемерiе, вранье... Между темъ во всехъ домахъ и на улицахъ тишина, спокойствiе; изъ пятидесяти тысячъ живущихъ въ городе, ни одного, который бы вскрикнулъ, громко возмутился и т. д."

Въ русскомъ человеке нетъ энергiи, нетъ чувства собственнаго достоинства ("Торжество победителей"), нетъ самостоятельности мненiй. Въ разсказе "Хамелеонъ" околоточный съ забавной непосредственностью переходитъ отъ одной точки зренiя на виновную собаку - къ другой, въ зависимости отъ того, кому она принадлежитъ. Одни говорятъ, что-это собака его превосходительства, и околоточный становится трогательно ласковъ къ собаке, черезъ минуту является сомненiе въ принадлежности собаки его превосходительству, и околоточный делается грубъ.

Ни сильныхъ порывовъ, ни знанiя, ни уменiя трудиться,-- ничего нетъ у русскаго человека. Лень и апатiя. Докторъ Чебутыкинъ, какъ вышелъ изъ университета, такъ ничего никогда и не читалъ. Знаетъ, что былъ какой-то Добролюбовъ, а что онъ писалъ - не помнитъ, совершенно не помнитъ. Медицину онъ совершенно забылъ, и подъ ножомъ у него умираютъ больные.

Докторъ Астровъ тоже плохо знаетъ свое дело. Студентъ Трофимовъ никакъ не можетъ кончить университетъ.

Никто не умеетъ и не хочетъ работать.

"Странное существо - русскiй человекъ, говорилъ Чеховъ Горькому: въ немъ, какъ въ решете, ничего не задерживается... Въ юности онъ жадно наполняетъ душу всемъ, что подъ руку попало, а после тридцати летъ въ немъ остается какой то серый хламъ; что-бы хорошо жить, по человечески, надо-же работать! Работать съ любовью съ верою... А у насъ не умеютъ этого... Архитекторъ, выстроивъ два три приличныхъ дома, садится играть въ карты, играетъ всю жизнь, или-же торчитъ за кулисами театра. Докторъ, если онъ имеетъ практику, перестаетъ следить за наукой, ничего кроме "новостей терапiи" не читаетъ и въ сорокъ летъ серьезно убежденъ, что все болезни - простуднаго происхожденiя. Я не встречалъ ни одного чиновника, который хоть немного понималъ бы значенiе своей работы: обыкновенно, онъ сидитъ въ столице или губернскомъ городе, сочиняетъ бумаги и посылаетъ ихъ въ Змiевъ и Сморгонъ для исполненiя. А кого эти бумаги лишатъ свободы движенiя въ Змiеве и Сморгони,-- объ этомъ чиновникъ думаетъ такъ-же мало, какъ атеистъ о мученiяхъ ада. Сделавъ себе имя, удачный защитой адвокатъ уже перестаетъ заботиться о защите правды, а защищаетъ только право собственности, и играетъ на скачкахъ, естъ устрицъ и изображаетъ собою тонкаго знатока всехъ искусствъ. Актеръ, сыгравшiй сносно две-три роли, уже не учитъ больше ролей, а надеваетъ цилиндръ и думаетъ, что онъ генiй. Вся Россiя - страна какихъ то жадныхъ и ленивыхъ людей; они ужасно много и некрасиво едятъ, пьютъ, любятъ спать днемъ и во сне храпятъ. Женятся они для порядка въ доме, а любовницъ заводятъ для престижа въ обществе. Психологiя у нихъ собачья: бьютъ ихъ - они тихонько повизгиваютъ и прячутся по своимъ конурамъ, ласкаютъ - пни ложатся на спину и лапки кверху и виляютъ хвостиками. "Тоскливое, холодное презренiе звучало въ этихъ словахъ", но это презренiе смягчалось темъ особеннымъ Чеховскимъ сожаленiемъ къ людямъ, темъ и удивительно искренними желанiями имъ добра, которыя составляютъ внутреннюю первооснову творчества Чехова. Читая разсказы Антона Чехова, чувствуешь себя, точно въ грустный день поздней осени, когда воздухъ такъ прозраченъ и въ немъ резко очерчены голыя деревья, тесные дома, серенькiе люди... Все такъ странно-одиноко, неподвижно и безсильно". Душа Чехова съ безпощадной ясностью освещаетъ избитыя дороги, кривыя улицы, тесные, грязные дома, въ которыхъ задыхаются отъ скуки и лени и отъ безправiя жалкiе, ничтожные люди. Глубоко возмущаетъ Чехова общiй укладъ русской жизни, полное отсутствiе законности, полное неуваженiе къ ней, одинаково какъ представителей государственной власти, такъ и общества.

Никто не ценитъ человеческаго достоинства, никто не уважаетъ правъ личныхъ: мужикъ не знаетъ и не понимаетъ предписанiй закона и твердо уверенъ, что начальство всегда можетъ повернуть ихъ по своему ("Темнота"). Это - темнота юридическая. Она проявляется и въ жизни среднихъ слоевъ населенiя. Мясникъ Прокофiй, на глазахъ кухарокъ, обвешиваетъ и обсчитываетъ покупателей. Жена инженера, у которой пропала брошка, требуетъ произвести обыски у прислуги... И всехъ раздевали до гола и обыскивали. На замечанiе мужа - "по закону ты не имеешь никакого права делать обыски" - барыня отвечаетъ: "я не знаю вашихъ законовъ, я только знаю, что у меня пропала брошка, вотъ и все. И я найду эту брошку".

И если русскiй обыватель и обращается къ закону, пробуетъ твердо опереться на его указанiя, то только тогда, когда такимъ путемъ и вопреки нравственному чувству можно устроить какую-нибудь плутню.

Такой характеръ имеютъ проэкты Боркина купить оба берега реки и потомъ угрозой ея запруды сорвать хорошую сумму съ завода, стоявшаго ниже по реке.

Уваженiя къ человеку совсемъ нетъ въ русскомъ обывателе. Онъ до сихъ поръ еще веритъ въ благородство происхожденiя и белую кость. Нечестность, взяточничество, воровство вошли въ плоть и кровь русскаго человека. Полозневъ говоритъ, въ разсказе "Моя жизнь", что онъ не зналъ въ своемъ городе ни одного честнаго человека. Его отецъ бралъ взятки и воображалъ, что даютъ ему изъ уваженiя къ его душевнымъ качествамъ; гимназисты, чтобы переходить изъ класса въ классъ, поступали на хлеба къ своимъ учителямъ, и эти брали съ нихъ большiя деньги. Жена военнаго начальника во время набора брала съ рекрутовъ; во время набора брали и врачи, а городской врачъ и ветеринаръ обложили налогомъ мясныя лавки и трактиры; въ уездномъ училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали съ подчиненныхъ причтовъ и церковныхъ старостъ; въ городской, мещанской, во врачебной и во всехъ прочихъ управахъ каждому просителю кричали вследъ: "Благодарить надо!" и проситель возвращался, чтобы дать 30--40 копеекъ.

Инженеры воровали при постройкахъ на железной дороге, требовали взятокъ съ городского управленiя за то, чтобы дорога подходила къ самому городу.

Воровство и взятка царятъ и среди низшихъ железнодорожныхъ служащихъ. Оберъ-кондукторъ за одно съ машинистомъ ждутъ десяти рублевки отъ грузоотправителя Малахина ("Холодная кровь"), что-бы двинуть впередъ вагоны, идущiе въ столицу со скотомъ. Въ этой операцiи въ размере двухрублевки принимаетъ участiе и начальникъ товарной станцiи.

Солидный оберъ-кондукторъ Стычкинъ хорошо зарабатываетъ на перевозе безбилетныхъ ("Хорошiй конецъ"). Стычкинъ "человекъ положительный, строгiй, солидный, жизнь ведетъ основательную, обо всемъ благородно понимаетъ"...

На вопросъ, какое онъ жалованiю получаетъ, Стычкинъ отвечаетъ:

Я-съ? Семьдесятъ пять рублей, помимо наградныхъ. Кроме того мы имеемъ доходъ отъ стеариновыхъ свечей и зайцевъ.

-- Охотой занимаетесь?

-- Нетъ-съ, зайцами у насъ называются безбилетные пассажиры".

Взятки берутъ не только чины полицiи, но даже врачи, и только судейскiе оставались свободны отъ этого соблазна. Въ разсказе "Ораторъ" чиновникъ говоритъ оратору: "ваша речь, можетъ быть, годится для покойника, но въ отнешенiи живого человека она - одна насмешка-съ! Помилуйте, что вы говорили? Безкорыстенъ, неподкупенъ, взятокъ не беретъ. Ведь про живого человека это можно сказать только въ насмешку-съ".

Благообразный господинъ въ золотыхъ очкахъ, заведуя ремонтомъ клуба, пробуетъ нажиться и на общественномъ деле. За оклейку комнатъ обоями, которыя стоили по 7 копеекъ, онъ требуетъ писать въ счете по 12 копеекъ, а когда работавшiй заупрямился, то благообразный господинъ въ золотыхъ очкахъ, должно быть старшина, весьма категорически изъясняетъ.

-- Если ты, мерзавецъ, будешь еще много разговаривать, то я тебе всю морду побью.

Эта готовность аппелировать "къ морде" - одно изъ яркихъ проявленiй русской грубости и некультурности. Рукоприкладство не вышло изъ употребленiя со временъ крепостного права. У русскаго человека все еще "руки чешутся". Инженеръ Полозневъ бьетъ по лицу своего взрослаго сына. Унизить человеческое достоинство, принизить человека - обычное удовольствiе русскаго обывателя. Вотъ принижается, скоморошествуя, чиновникъ Курицынъ, представляющiй "трагедiю" въ угоду своему начальнику Козулину ("Торжество победителей") - "Умри, вероломная! Кррови жажду!" Такоеже отсутствiе собственнаго достоинства и въ интеллигентахъ, которые подобострастно ухаживаютъ за чумазымъ ("Маска"). Местный миллiонеръ, скандалитъ въ клубе, изгоняетъ читающихъ изъ библiотеки, вызываетъ своимъ поведенiемъ общее негодованiе, дело доходитъ уже до протокола. Но безобразникъ снимаетъ свою маску, и видя передъ собою могучаго мецената и покровителя, все сразу спадаютъ съ тона и находятъ, что поведенiе миллiонера было очаровательной шуткой, и заискивающе толпятся около влiятельнаго безобразника и всячески стараются замять непрiятную исторiю.

Желанiе унизить свою собственную жену проявляетъ мелкiй чиновникъ, которому досадно стало, что жена его увлеклась танцами и хоть на минуту забыла печальную действительность. Вотъ она вся "въ эмпиреяхъ" несется въ мазурке. Но мужъ останавливаетъ ее и подъ угрозой скандала, требуетъ не медля возвращаться домой. Онъ мужъ - и глава дома ("Мужъ").

Еще резче выступаетъ неуваженiе къ человеческому достоинству въ отношенiи къ прислуге. Орловъ попалъ случайно въ лакеи, жилъ со своимъ бариномъ хорошо, "но все таки то нечистое и оскорбительное, чего онъ такъ боялся, поступая въ лакеи, было на лицо и давало себя чувствовать каждый день. А разфуфыренная и подмаленная горничная Поля искренне была убеждена, что лакеи, это низшая порода людей. Съ такимъ-же презренiемъ смотрела на лакея и любовница барина, дама изъ общества ("Разсказъ неизвестнаго человека").

Инстинкты рабовладелицы просыпались по временамъ даже въ милой и образованной Вере ("Въ родномъ углу"), умевшей говорить на трехъ языкахъ, но въ припадке "нервовъ" кричавшей на Агену:

-- Вонъ! Вонъ! бейте ее!

Полозневъ говоритъ: "просить на чай не стыдились даже почтенные старики, имеющiе въ Макарихе собственные дома, и было досадно и стыдно, когда ребята гурьбой поздравляли какое нибудь ничтожество съ первоначатiемъ, или окончанiемъ, и, получивъ отъ него гривенникъ, униженно благодарили". "После каждаго схода крестьяне окружали Полозневыхъ, и хотя дело шло о постройке необходимой крестьянамъ-же школы, просили на ведро водки, и не было конца брани и попрошайничеству. "Даже по поводу пожара старикъ Осипъ проситъ "погреться бы... на полбутылочки съ вашей милости".

Униженъ и третiй элементъ. Народная учительница, Марья Ивановна, преданная делу и любящая его, не осмеливается сесть въ присутствiи члена управы или попечителя школы и когда говоритъ о комъ нибудь изъ нихъ, то изъ почтенiя къ нимъ забываетъ грамматику и выражается не иначе, какъ во множественномъ числе: "они".

Особенно поражаетъ Чехова быстрое увяданiе такъ называемой интеллигенцiи. Еще въ 20--30 летъ она пылаетъ прекрасными порывами, готова сдвинуть горы, смело идетъ на борьбу со зломъ! Но едва попадаетъ въ провинцiю, все забываетъ, быстро отказывается отъ борьбы, выдыхается, блекнетъ, тускнеетъ и опускается на дно. Черезъ какихъ нибудь десять летъ университанта не отличить отъ самаго заматерелаго обывателя.

Докторъ Старцевъ, Дмитрiй Іонычъ, былъ назначенъ земскимъ врачемъ и поселился въ девяти верстахъ отъ города С. Ито былъ человекъ интеллигентный и даже образованный. Но въ городе, кроме семьи Туркиныхъ, не было живыхъ людей. Книгъ никто не читалъ, и "если бы не девушки и молодые евреи", то библiотеку, пожалуй, и вовсе можно было бы закрыть.

связь и делать неизбежные логическiе выводы.

Когда Старцевъ пробовалъ заговорить даже съ либеральнымъ обывателемъ о томъ, что человечество, слава Богу, идетъ впередъ, что со временемъ оно будетъ обходиться безъ паспортовъ и безъ смертной казни, то обыватель гляделъ на него искоса и недоверчиво спрашивалъ: "значитъ, тогда всякiй можетъ резать на улице кого угодно?"

И волей неволей Старцевъ прекращалъ разговоры, отъ которыхъ могли только испортиться его отношенiя къ обывателю. А вскоре и ему самому такiе разговоры казались уже ненужными и непрiятными.

Изъ всехъ задачъ жизни оставалась одна - накопленiе богатства.

"Какъ мы поживаемъ тутъ? Да ни какъ. Старимся, полнеемъ, опускаемся. День да ночь - сутки прочь, жизнь проходитъ тускло безъ впечатленiй, безъ мыслей... Днемъ нажива, а вечеромъ клубъ, общество картежниковъ, алькоголиковъ, хрипуновъ, которыхъ я терпеть не могу. Что хорошаго?"

этому явленiю и въ докторе Нещанове ("Въ родномъ углу") и въ Иванове, и въ Астрове ("Дядя Ваня") и молодомъ ученомъ Прозорове ("Три сестры"). Нашъ либерализмъ сидитъ векрови, въ пылкихъ чувствахъ молодости, а не въ убежденiяхъ, выросшихъ медленно и закаленныхъ долгимъ трудомъ, упорной, но разумной борьбой,-- которая ведется въ соответствiи съ условiями жизни и соотношенiемъ силъ и потому приводитъ не къ надрыву, а къ медленнымъ, но безспорнымъ победамъ. У русскаго человека нетъ характера, нетъ знанiй, нетъ привычки къ труду, выносливости къ борьбе. Мягкотелый онъ и слабовольный.

"Суждены намъ благiе порывы, но свершить ничего не дано"...

Русскiй человекъ не умеетъ бороться за лучшее будущееи потому быстро свыкается съ привычными формами жизни и формами мышленiя. Формализмъ, то есть, склонность относиться къ каждому делу не по существу, а съ его формальной стороны, штампованной обычаемъ и предписанiемъ начальства - вотъ едва ли не самый крупный недостатокъ русскаго общества.

Тюремный смотритель Яшкинъ въ трепете, когда его пьяный другъ и собутыльникъ дерзаетъ возстать противъ буквы Е. Громовъ (Палата No 6) приходитъ въ ужасъ при мысли, что благосостоянiе личности часто зависитъ отъ некоторыхъ служебныхъ формальностей. Но самъ онъ не умеетъ бороться, съ формализмомъ и расплачивается за свои химеры сумасшедшимъ домомъ.

Сотскiй Лошадинъ ("По деламъ службы") тридцать летъ, таскаетъ какiя то бумаги, пакеты, повестки, ведомости, бланки, исполняя все "по форме" и не видя за этой формой никакого содержанiя. Сторожъ Ферапонтычъ искренне убежденъ, что бумаги только для того и существуютъ, что-бы ихъ подписывали ("Три сестры"). Ординаторъ знаменитаго профессора, Королевъ, тоже привыкъ къ строго-формальному отношенiю къ людямъ. Для него пацiенты - не люди, а клиническiе случаи более или. менее интересныхъ болезней. Человека онъ не видитъ и не понимаетъ. ("Случай изъ практики").

что мужъ ея роняетъ свое достоинство, вступая въ дружескiя; отношенiя съ купцомъ Гусевымъ.

"Я этого Гусева и къ порогу не допускаю, а онъ съ нимъ въ шашки играетъ, да закусывать къ нему ходитъ. Нешто прилично ему съ писаремъ на охоту ходить. О чемъ онъ можетъ съ писаремъ разговаривать? Писарь не то что разговаривать, писнуть при немъ не смей" ("Последняя могиканша"). Теорiю белой кости, правда, въ более культурной форме, отстаиваетъ и инженеръ Полозневъ, уверяя, что "Духъ Божiй, святой огонь... добывался тысячами лучшихъ людей... Твой прадедъ - генералъ, сражался при Бородине, дедъ твой, былъ поэтъ, ораторъ и предводитель дворянства, дядя - педагогъ, наконецъ я, твой отецъ,-- архитекторъ... Все Полозневы хранили святой огонь для того, что бы ты погасилъ его". Павелъ Ильичъ Рашевичъ ("Въ усадьбе") привлекаетъ на защиту той-же теорiи дарвинизмъ. "Я неисправимый дарвинистъ, и для меня такiя слова, какъ порода, аристократизмъ, благородная кровь не пустые звуки... Да, батенька мой, не чумазый же, не кухаркинъ сынъ далъ намъ литературу, науку, искусство, право, понятiя о чести, долге... Всемъ этимъ человечество исключительно обязано белой кости... И если я чумазому или кухаркину сыну не даю руки и не сажаю за столъ, то этимъ самымъ я охраняю лучшее, что есть на земле"... и т. д.

За этими речами, какъ ни научно выражены оне съ внешней стороны, кроется все тоже неуваженiе къ человеку, все таже формальная точка зренiя на жизнь и людей.

Формально правъ, достаточно силенъ, что бы унизить человека и потому унижаю - вотъ аргументъ русскаго дикаря самодура. И все норовятъ унизить кого нибудь. Приказчики - рабочихъ, купцы - приказчиковъ; инженеръ Должиковъ всехъ служащихъ, почему то называя ихъ пантелеями; регентъ Градусовъ своего певчаго, бедныхъ солдатиковъ - решительно все, кому они подчинены.

Павелъ Ивановичъ, возвращаясь на пароходе съ Дальняго Востока, говоритъ больнымъ солдатикамъ, тоже отосланнымъ на родину: "Вы люди темные, слепые, забитые, ничего вы не видите, а что видите, того не понимаете... Вамъ говорятъ, что ветеръ съ цепи срывается и вы верите: по шее васъ бьютъ, вы ручку целуете; ограбитъ васъ какое нибудь животное въ енотовой шубе и потомъ швырнетъ вамъ пяти-алтынный на чай, а вы: пожалуйте, баринъ, ручку. Парiи вы, жалкiе люди".

искровянить ни за что ни про что ни въ чемъ не повиннаго манзу, добросовестно таскавшаго дрова.

Сегодня толстый помещикъ тащитъ мужиковъ къ земскому начальнику за потраву, а завтра, въ торжественный день,-- ставитъ имъ полведра, и они пьютъ и кричатъ ура и пьяные кланяются ему въ ноги.

Жизнь построена на насилiи, на полной безнаказанности сильнаго и богатаго, на принципе административнаго усмотренiя, и потому никто не придаетъ значенiя закону, какъ только - лишь форме, применяемой для удобства сильнаго. Нетъ правъ, нетъ идеи гражданской свободы, равенства передъ закономъ, нетъ уваженiя къ личности, къ элементарнымъ свободамъ - сужденiя, передвиженiя собранiй.

И тутъ ужъ на помощь обывательской темноте и ей въ поддержку идетъ административное невежество со всеми зигзагами административнаго усмотренiя.

Полна горькаго юмора сцена, изображенная въ разсказе "Броженiе умовъ".

"Два обывателя, идучи по базарной площади, остановились и заспорили. Одинъ уверялъ, что скворцы сели надъ садомъ дьякона, а другой утверждалъ, что они сели надъ крышей батюшки. Любопытные прохожiе тоже стали останавливаться и глядеть въ верхъ. Вскоре на площади образовалась толпа. Переполошилась полицiя. Нельзя допускать скопленiя обывателей на одномъ месте.

-- Господа! Разойдитесь! Васъ честью просятъ!

-- Честью просятъ, а самъ рукой тычетъ. Не махайте руками. Вы хоть и господинъ начальникъ, а не имеете такого полнаго права рукамъ волю давать.

-- Почему такая толпа? За какой надобностью?.. Разойдитесь. Господа, честью прошу! Честью просятъ тебя, дубина!

-- Мужиковъ толкай, а благородныхъ не смей трогать! Не прикасайся!

Показался Акимъ Данилычъ. Что то жуя и вытирая губы, онъ взревелъ и врезался въ толпу.

-- Пожарные, приготовься! Разойдитесь! Пожарные, лей! Разойдитесь! Сдай назадъ, что-бъ тебя черти взяли... Сидоровъ, запиши ка его чорта!..."

Такъ усмиряется "преступная" толпа.

По счастью все кончилось только водопролитiемъ. Въ трактире заигралъ новый органъ и праздная толпа повалила къ новой приманке. Черезъ часъ городъ былъ уже недвижимъ и тихъ. Вечеромъ того же дня Акимъ Данилычъ писалъ уже донесенiе начальству. Времена еще были идиллическiя, и Акимъ Данилычъ не безъ удовольствiя спешитъ уведомить, кого следуетъ, что все обошлось безъ кровопролитiя. "Виновные-же за недостаткомъ уликъ сидятъ пока взаперти, но думаю ихъ выпустить черезъ недельку"...

"Виновные, за недостаткомъ уликъ, сидятъ пока взаперти"-- классическая формула, сыгравшая роль руссааго habeas corpus - только верхъ ногами,-- шиворотъ на выворотъ.

И Чеховъ даетъ намъ рядъ картинъ русскаго гражданскаго рабства. Не свобода передвиженiй, паспортная система, ограниченiя евреевъ, самоуправство и произволъ администрацiи, господство дикаго принципа: что прямо не разрешено, то запрещено - вотъ те органическiя стесненiя, которыя сделали русскую жизнь тесной, узкой, задавленной и униженной. Если бы Пушкинъ прочелъ разсказы Чехова, онъ, вероятно, воскликнулъ бы, какъ тогда, когда Гоголь читалъ ему "Мертвыя души": "Боже, какъ безконечно печальна и грустна русская жизнь". Что-то серое, однообразное, унылое и безпредельное, какъ южныя степи, какъ пески Сахары, какъ тяжелый, несколько разъ повторяющiйся въ ночь, удушливый кошмаръ.

Какая огромная галлерея серыхъ, скучныхъ, безсильныхъ, ничтожныхъ людей, мимо которыхъ прошелъ большой, умный, ко всему внимательный человекъ, посмотрелъ на этихъ скучныхъ жителей своей родины и съ грустной улыбкой, тономъ мягкаго, но глубокаго упрека, съ безнадежной тоской на лице и въ груди красивымъ искреннымъ голосомъ сказалъ: - Скверно вы живете, господа! Стыдно такъ жить.

Разбирая причины бедствiй, нестроенья русской жизни и безграничной скорби увяданiя, Чеховъ также какъ и въ изображенiи картинъ быта остается глубоко объективнымъ художникомъ. Для него все ясно, и общая картина упадка и медленнаго умиранья представляется ему, какъ последствiе тысячи сложныхъ причинъ. Виноватъ самъ обыватель. Виновато и правительство. Виноваты и стихiйныя причины, парализовавшiя усилiя человека на пути къ улучшенiю жизни.

Астрову ("Дядя Ваня") уже съ очевидностью рисуется картина несомненнаго вырожденiя, которому остается еще какихъ нибудь 10--16 летъ, что бы стать полнымъ... Если бы на месте этихъ истребленныхъ лесовъ пролегли шоссе, железныя дороги, если бы тутъ были заводы, фабрики, школы,-- народъ сталъ бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тутъ ничего подобнаго! Въ уезде те-же болота, комары, то-же бездорожье, нищета, тифъ, дифтеритъ, пожары... Тутъ мы имеемъ дело съ вырожденiемъ вследствiе непосильной борьбы за существованiе; это вырожденiе отъ косности, невежества, отъ полнейшаго отсутствiя самосознанiя, когда озябшiй, голодный, больной человекъ, что-бы спасти остатки жизни, что-бы сберечь своихъ детей, инстинктивно, безсознательно хватается за все, чемъ только можно утолить голодъ, согреться, разрушаетъ все, не думая о завтрашнемъ дне... Разрушено уже почти все, но взаменъ не создано ничего.

Освобожденiе крестьянъ при отсутствiи гражданской свободы, просвещенiя, въ техъ жестокихъ условiяхъ выкупной операцiи, которая отнюдь не лестно рекомендуетъ дворянское безкорыстiе {Объ этомъ чит. "Обществ. движенiе въ Россiи", т. I ред. Л. Мартова, П. Маслова и А. Потресова.} все это вместе взятое вело крестьянство къ неизбежному разоренiю. Выхода не было: ни земли, ни интенсивнаго хозяйства, ни гражданскаго самосознанiя все это при условiи огромныхъ поборовъ прямыхъ и косвенныхъ, вело крестьянъ къ гибели и одичанiю. Порвалась цепь великая и ударила... главнымъ образомъ, если не исключительно, по мужику.

Чеховъ не закрываетъ глаза на печальную действительность. Не идеализируетъ крестьянъ. Онъ первый изъ русскихъ писателей рядомъ съ Успенскимъ взглянулъ смело и пытливо въ глаза жизни и далъ намъ неподкрашенныя и не идеализированныя картины мужицкаго одичанiя.

Онъ не скрываетъ отъ насъ безграничной тупости мужиковъ ("Гайка") ихъ невежества, жестокости, лени, тупой враждебности всякому новому начинанiю.

Оскуденiе земледельческаго центра изображено съ глубокой правдивостью и всесторонностью ("Мужики" "Новая дача" и др.) Чеховъ рисуетъ намъ на фоне общаго обнищанiя и отупенiя полное отчужденiе между бариномъ и мужикомъ, о которое разбиваются самыя лучшiя намеренiя новыхъ дачниковъ.

"Мужикахъ" Чеховъ развернулъ всю силу своего огромнаго дарованiя, чтобы нарисовать ужасъ и гибель разоряющагося крестьянскаго гнезда, все члены котораго делаютъ невероятныя усилья, чтобы удержать основы стараго патрiархальнаго уклада жизни. Дикость, грубость, озверелая нищета перешли все границы возможнаго.

Въ разсказе "Въ овраге" мы имеемъ генiальную картину того-же соцiальнаго процесса, но только съ другой стороны - картину такъ называемаго первоначальнаго накопленiя, хищнической стадiй развитiя капитализма, со всеми отвратительными ея подробностями. Чеховъ тонко подметилъ стихiйность этого процесса, съ его безличностью, съ его почти фетишистскимъ преклоненiемъ передъ культомъ наживы и денегъ, со всей той массой тупого и ненужнаго зла, которое всегда сопровождаетъ стихiйный перiодъ развитiя денежнаго хозяйства.

Старое рабство въ его откровенно-наивныхъ формахъ исчезло. Но на его место идутъ более утонченныя формы рабства. Мы уже не сечемъ лакеевъ на конюшне, но еще сильнее скрутили работника матерьяльными узами.

"Въ овраге" изображена такая крестьянская семья, которая хочетъ уже жить по купечески.

Передъ нами уже новое село съ тремя ситцевыми и одной кожевенной фабрикой. Эти фабрики заражаютъ воздухъ, портятъ воду, но местный санитарный врачъ за умеренную мзду смотритъ сквозь пальцы на зараженiе местности. Прямо противъ церкви ("тонкая черта" замечаетъ Меньшиковъ въ своей прекрасной статье объ этой повести) устроился Григорiй Петровъ, со своей бакалейной лавочкой. Тутъ то въ недрахъ этого вороньяго гнезда творится великiй процессъ накопленiя богатствъ всеми правдами и неправдами, обмеромъ и обвесомъ, продажей тухлой дряни, ростомъ, распространенiемъ фальшивыхъ бумажекъ и серебряныхъ рублей; тутъ созидается новое поколенiе хищниковъ съ луженой совестью и меднымъ лбомъ. Тутъ разыгрывается великая трагедiя деревенской жизни. Вотъ передъ нами благообразный старичекъ мiроедъ въ длинномъ сюртуке, уважаемый членъ прихода, его благочестивая жена Варвара, два сына, изъ коихъ старшiй Анисимъ пошелъ по "ученой части" - онъ сыщикъ, женатый на кроткой Анне, и младшiй глупый сынъ, женившiйся на энергичной и хищной Аксинье.

кипяткомъ. Она не остановится ни передъ какимъ преступленiемъ для достиженiя своихъ хищныхъ целей. Она по ту сторону добра и зла. Греха она уже не боится и не веритъ ни въ чорта, ни въ жоха.

Впрочемъ, для пользы этой великолепной семейки привлечена и религiя. Ея представительницей является жена главы дома Григорiя Цыбухина - Варвара Николаевна.

Она была изъ хорошаго семейства и хороша собой. Это начало порядка и благолепiя въ купеческой семье. Едва она появилась въ доме, какъ сразу все словно просветлело. Засветились лампадки, столы покрылись белыми скатертями на окнахъ и въ палисаднике появились цветы, за обедомъ у каждаго члена семьи появилась тарелка. Сама Варвара Николаевна улыбалась такъ прiятно и ласково. Во дворе появились нищiе, странники, богомолки, и всехъ она оделяла пищей, деньгами, старой одеждой.

Слава о Варваре Николаевне пошла въ окрестности, и хотя въ лавке по прежнему сбывали тухлую солонину съ такимъ тяжелымъ запахомъ, что трудно было стоять возле бочки, и по прежнему у пьяныхъ крестьянъ и рабочихъ брались въ закладъ косы, шапки, женино платье, и "грехъ" стоялъ надъ семьей лавочника, какъ свинцовая шапка густого тумана,-- всемъ казалось, что это очень хорошо, что тамъ въ доме живетъ праведная душа и, спасая себя, и другихъ спасаетъ.

Варвара Николаевна отлично понимала, что семья не такъ живетъ, какъ следуетъ, но это сознанiе не угнетало ее, не выводило изъ состоянiя пассивности и покорности факту.

"Живемъ мы хорошо - говоритъ она пасынку, - всего у насъ много, и свадьбу твою сыграли порядкомъ, правильно; старикъ сказывалъ - две тысячи пошло. Одно слово, живемъ какъ купцы, только вотъ скучно у насъ. Ужъ очень народъ обижаемъ. Сердце мое болитъ, дружокъ, обижаемъ какъ - и Боже мой!... Обманъ и обманъ. Постное масло въ лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошимъ масломъ торговать?

-- Кто къ чему приставленъ, мамаша, возражаетъ ей пасынокъ, который пошелъ "по ученой части", и нисколько не обижается на речи Варвары Николаевны. Оне необходимы для полноты картины, для благолепiя, для славы разбойничьей семьи. Сыщикъ и фальшивомонетчикъ, "ученый" сынъ Григорiя очень доволенъ своей мамашей.

"Кто къ чему приставленъ"!

Они грабятъ и обманываютъ; она - лампадки блюдетъ и благолепiе поддерживаетъ. И потому сыщикъ очень искренне-доволенъ своей мамашей. Прощаясь, онъ кланяется ей въ. ноги и говоритъ:

-- "Благодаримъ васъ за все, мамаша! Нашему семейству отъ васъ большая польза. Вы очень приличная женщина, и я вами много доволенъ".

"большую пользу". Она своимъ благочестiемъ и благолепiемъ освящаетъ зло жизни. Она добросовестно охаетъ и вздыхаетъ, но сердце ея спокойно. Она освящаетъ грабежъ, косвенно участвуя въ немъ и своими копейками и кусками хлеба, раздаваемыми нищимъ, она примиряетъ людей съ грандiознымъ хищничествомъ. Она смазываетъ все шероховатое, сглаживаетъ углы и не мешаетъ въ главномъ. Грандiозный процессъ накопленiя освящается ея участiемъ въ дележе добычи. Внутренно она примирилась съ богатствомъ и считаетъ его деломъ хорошимъ: "живемъ, какъ купцы", - это ей нравится, это она считаетъ идеальной целью жизни.

Благочестiе Варвары Николаевны очень покладливое и лишено огня истинной любви. Противное это благочестiе, закупленное сытостью и чаемъ съ вареньемъ...

И только въ кроткой и нежной Лине, третьей женщине этой семьи, словно случайно попавшей въ хищническое гнездо, живетъ другая душа, полная безкорыстiя, глубоко чуждая всемъ своимъ строемъ началу хищничества и наживы.

И теперь уже, попавъ въ богатую семью, она глубоко враждебна ея хищничеству и безсознательно чужда ея идеаламъ, и надъ своимъ ребенкомъ, забывая, что онъ уже родился богатымъ, она вслухъ мечтаетъ, какъ прирожденная пролетарка:

-- Выростешь большой, большой мужикъ будешь, вместе на поденку пойдемъ!

Но Анна не можетъ этого понять. Идеалы сытости и купеческаго благополучiя далеки ея чистой безсеребренной душе.

Не слопала купеческая семейка ея души, но и не примирилась съ ней.

Сынокъ ея умираетъ, обваренный кипяткомъ. Сама она изгнана изъ семьи навсегда свирепой Анисьей.

И пойдетъ она нищенкой, и всю жизь будетъ работать у чужихъ людей за гроши... Въ вечной бедности, въ вечномъ труде спасетъ она свое золотое сердце, свою золотую душу отъ грязи и крови жизни.

Вся стихiйная жестокость хищничества, все его троглодитные прiемы, железные клыки вместо зубовъ, луженое чрево, которое сглодаетъ булыжникъ, медный лобъ, не знающiй стыда и оловяное сердце, не знающее волненiй и жалости,-- какая потрясающая картина грабежа, какая оргiя наживы въ скорбныхъ рамкахъ поэтической, какъ осень, русской деревни. Какой контрастъ между Чеховымъ съ его нежной, тоскующей душой и ужасной действительностью.

Неудивительно, что Чеховская муза страдала, что она глядела на жизнь съ безконечной скорбью и жалостью. Это было страданiе нежной души, безконечно чуткой ко всякому диссонансу, ко всякой неправде, ко всякому резкому звуку, ко всякой фальши. Пошлость, мещанство жизни, узость и теснота ея глубоко возмущали Чехова и делали его въ первый перiодъ его деятельности полнымъ пессимистомъ.

Мещанство возмущало Чехова по существу. По временамъ оно казалось ему не только бытовымъ, русскимъ явленiемъ, а общечеловеческимъ. Мещанство въ самой жизни, не только въ формахъ, но и въ содержанiи ея,-- вотъ основная идея, основное настроенiе Чехова перваго перiода его творчества.

Жизнь такъ плоха, что остается разве только съ ума сойти; только пожалуй въ припадке манiи величiя можно почувствовать себя веселымъ, счастливымъ и оригинальнымъ, вырвавшимся изъ сетей мещанства. ("Черный монахъ").

-- Я боленъ боязнью жизни, говоритъ герой разсказа "Страхъ".

-- "Мне страшна главнымъ образомъ обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться. Я не способенъ различать, что въ моихъ поступкахъ правда и что ложь, и они тревожатъ меня... я сознаю, что условiя жизни и воспитанiя заключили меня въ тесный кругъ лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, какъ ежедневная забота о томъ, что-бы обманывать себя и людей, и не замечать этого, и мне страшно отъ мысли, что я до самой смерти не выберусь изъ. этой лжи... поступилъ я въ Петербурге на службу и испугался, прiехалъ сюда, что-бы заняться сельскимъ хозяйствомъ, и тоже испугался... Я вижу, что мы мало знаемъ и поэтому каждый день ошибаемся, бываемъ несправедливы, клевещемъ, заедаемъ чужой векъ, расходуемъ все свои силы на вздоръ, который намъ не нуженъ и мешаетъ намъ жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для кого и для чего это все нужно. Я, голубчикъ, не понимаю людей и боюсь, ихъ. Мне страшно смотреть на мужиковъ, я не знаю, для какихъ такихъ высшихъ целей они страдаютъ и для чего живутъ. Если жизнь есть наслажденiе, то они лишнiе, не нужные люди; если же цель и смыслъ жизни въ нужде и. не проходимомъ безнадежномъ невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизицiя".

Обывательская жизнь отравила своими испаренiями нашу кровь ("Ивановъ"). Въ ней задушено все яркое, мало-мальски живое и свежее. Русскiй городъ - городъ лавочниковъ, трактирщиковъ, ханжей, ненужный, безполезный городъ, о которомъ не пожалела бы ни одна душа, если бы онъ провалился сквозь землю ("Моя жизнь").

Спасенье отъ этого нравственнаго удушья Чеховъ искалъ сначала въ толстовстве. Приблизительно отъ 1886 года до 1892 года сказывается въ его произведенiяхъ влiянiе идей Толстого.

"Пари" эта толстовская нотка звучитъ очень энергично: севшiй въ добровольное одиночное заключенiе, юристъ читалъ только одно евангелiе, которое заменило ему шестьсотъ томовъ книгъ, прочитанныхъ въ предыдущiе четыре года. И когда исполнилось условленныхъ 15 летъ одиночнаго заключенiя, узникъ почувствовалъ отвращенiе къ культуре, къ тому миллiону, который онъ выигрывалъ, ко всемъ благамъ жизни.

-- "Я презираю ваши книги, презираю все блага мiра и мудрость. Все ничтожно и бренно, призрачно и обманчиво, какъ миражъ. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но смерть сотретъ. васъ съ лица земли наравне съ подпольными мышами, а потомство ваше, исторiя, безсмертiе вашихъ генiевъ замерзнутъ или сгорятъ вместе съ земнымъ шаромъ. Вы обезумели и идете не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразiе за красоту... Я не хочу понимать васъ".

Въ разсказе "Скучная исторiя" Чеховъ разсказываетъ намъ о профессоре, вся жизнь котораго, казалось, полна была разумной деятельности и удачи: тайный советникъ и кавалеръ, прекрасныя связи, уваженiе учениковъ и молодежи. Ни одной безцельной минуты: чтенiе журналовъ, лекцiи, диссертацiи. Но зачемъ онъ живетъ, и какой смыслъ вжизни онъ не знаетъ. И когда измученная жизнью и неудачами близкая ему девушка Катя бросается вся въ слезахъ съ просьбой помочь, какъ жить, что делать,-- смущенный и захваченный врасплохъ профессоръ не знаетъ, что сказать и сконфуженно бормочетъ:

-- Ничего я не могу сказать тебе, Катя!.. Давай завтракать... будетъ плакать.

Те же толстовскiе мотивы можно указать и въ другихъ разсказахъ Чехова; "Княгиня", "Припадокъ", "Страхъ" и многiе другiе.

возникло рабочее движенiе, ужасный голодъ пробудилъ интеллигенцiю и правительство отъ позорной спячки. Засветились надежды на лучшее будущее и влили въ жизнь бодрость радостныхъ предчувствiй.

Ожилъ и Чеховъ. Онъ самъ признался, что толстовская философiя властвовала надъ нимъ шесть-семь летъ. Это былъ своего рода гипнотизмъ. Теперь онъ освобождается отъ этого настроенiя и протестуетъ противъ толстовства въ. ряде своихъ новыхъ произведенiй. Въ разсказе "Печенегъ" онъ иронизуетъ надъ совершенствомъ толстовца, который "наелся огурцовъ и хлеба и думаетъ, что отъ этого сталъ совершеннее". Въ "Палате No 6" онъ высмеиваетъ теорiю Рагина, который терпитъ вслкiя упущенья и злоупотребленья въ больнице, потому что счастье человека не зависитъ отъ внешнихъ благъ, а отъ внутренняго совершенства и довольства собой. Между теплымъ и уютнымъ кабинетомъ и этой палатой - нетъ никакой разницы: покой и довольство человека не вне его, а въ немъ самомъ... Обыкновенный человекъ ждетъ хорошаго или дурного извне, то есть отъ коляски и кабинета, а мыслящiй - отъ самого себя... Нужно стремиться къ уразуменiю жизни, а въ немъ - истинное благо""

Но эта точка зренiя уже ненавистна Чехову. Онъ упрятываетъ самого доктора Рагина въ сумасшедшiй домъ, чтобы тамъ онъ могъ убедиться, какiе плоды на деле приноситъ его философiя нравственнаго самоусовершенствованiя. Она рисуется ему въ форме обычнаго для русскаго лежебока и бездельничества оправданiя своей бездеятельности и своего общественнаго индиферентизма. Она глубоко возмущаетъ. Чехова. Еще въ разсказе "Крыжовникъ" Чеховъ возмущается теми, кто хочетъ загородиться отъ жизни и ея требованiй узкою стеною личнаго благополучiя. "Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь эти три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорятъ также теперь, что если наша интеллигенцiя имеетъ тяготенiе къ земле, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы - те же три аршина земли. Уходить изъ города отъ борьбы, отъ житейскаго шума, уходить и прятаться у себя въ усадьбе - это не жизнь, это эгоизмъ, лень, это своего рода монашество, безъ подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шаръ, вся природа, где на просторе онъ могъ бы проявить все свойства и особенности своего духа".

Нужно бороться со зломъ, нужно работать надъ будущимъ. Чеховъ вполне на стороне Громова, который говоритъ доктору Рагину: "На боль я отвечаю крикомъ и слезами, на подлость - негодованiемъ, на мерзость - отвращенiемъ. По моему это, собственно, и называется жизнью". Жить нужно для лучшихъ временъ, которыя несомненно настанутъ.

"Настанутъ лучшiя времена,-- восклицаетъ Громовъ: - возсiяетъ заря новой жизни, восторжествуетъ правда и на нашей улице будетъ праздникъ! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую ихъ отъ всёй души и радуюсь, радуюсь за нихъ! Впередъ! Помогай вамъ Богъ, друзья!.."

Таковъ новый лозунгъ Чехова. Онъ уже не можетъ переваривать трепетной, робкой жизни; онъ хочетъ яркихъ словъ, сильныхъ порывовъ, энергiи и воли.

Въ разсказе "О любви" онъ передаетъ глупую и унылую исторiю Алехина и жены члена суда Лугановича, которые любили другъ друга и не смели отдаться потребности счастья; и вотъ наступила разлука и только тогда Алехинъ понялъ, что все потеряно, и все было глупо и безсмысленно устроено вопреки живой правде чувства.

"Какъ ненужно, мелко и обманчиво было все то, что намъ мешало любить. Я понялъ, что когда любишь, то въ своихъ разсужденiяхъ нужно исходить отъ высшаго отъ более важнаго, чемъ счастье или несчастье, грехъ или добродетель въ ихъ ходячемъ смысле, или не нужно разсуждать вовсе".

Не нужно успокаиваться, не нужно усыплять себя. Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро. "Начало Руси въ 862 году, а начало культурной жизни на Руси, я такъ понимаю, еще не было".

"малыхъ делъ" и теснаго строительства культурныхъ деятелей. Въ разсказе "Хорошiе люди" мы находимъ энергичный протестъ противъ знаменитой формулы: "наше время не время широкихъ задачъ".

"Видишь, Володя, говоритъ Вера Семеновна своему брату, если бы все вы, мыслящiе люди, посвятили себя решенiю большихъ задачъ, то все эти твои вопросики, надъ которыми ты теперь бьешься, решились бы сами собою, побочнымъ путемъ. Если ты поднимешься на шаре, чтобы увидеть городъ, то поневоле, само собою, увидишь и поле, и деревни, и реки... Мне кажется, что современная мысль стоитъ на одномъ месте и прилипла къ этому месту. Она предубеждена, вяла, робка, боится взобраться на высокую гору, боится широкаго гигантскаго полета, она консервативна".

Въ "Доме съ мезониномъ" художникъ горячо и красиво возстаетъ противъ малыхъ делъ.

"Народъ опутанъ великой цепью, а вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новыя звенья. Все эти медицинскiя школы, аптечки, библiотечки при существующихъ условiяхъ служатъ только порабощенiю... за все ваши мушки и книжки они должны платить земству и, значитъ, еще сильнее гнуть спину... Вы создаете только новыя потребности, новый поводъ къ труду... Грамотность, когда человекъ имеетъ возможность читать только вывески на кабакахъ, да изредка книжки, которыхъ онъ не понимаетъ,-- такая грамотность держится у насъ со временъ Рюрика; гоголевскiй Петрушка давно уже читаетъ, между темъ деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сихъ поръ. Не грамотность нужна, cъ свобода для широкаго проявленiя духовныхъ способностей. Нужны не школы, а университеты.

Чеховъ идетъ и дальше въ своихъ обобщенiяхъ. Онъ стоитъ за полное освобожденiе труда. Для этого необходимо только правильно организовать и распределить трудъ.

"Возьмите на себя долю ихъ труда. Если бы все мы, городскiе и деревенскiе жители, все безъ исключенiя, согласились поделить между собою трудъ, который затрачивается вообще человечествомъ на удовлетворенiе физическихъ потребностей, то на каждаго изъ насъ пришлось бы, быть можетъ, не более двухъ-трехъ часовъ въ день.

Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаемъ только три часа въ день, а остальное время у насъ свободно... Все мы сообща отдаемъ этотъ досугъ наукамъ и искусствамъ. Какъ иногда мужики мiромъ починяютъ дорогу, такъ и все мы сообща мiромъ искали бы правды и смысла жизни и - я уверенъ въ этомъ,-- правда была бы открыта очень скоро, человекъ избавился бы отъ этого постояннаго, мучительнаго, угнетающаго страха смерти и даже отъ самой смерти".

Соцiальныя воззренiя Чехова поднимаются здесь на высоту техъ трудовыхъ теорiй, въ которыхъ современный человекъ только и можетъ видеть загорающуюся зарю освобождающагося человечества.

"Нужно освободить людей отъ тяжкаго физическаго труда; нужно облегчить ихъ ярмо, дать имъ передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корытъ и въ поле, но имели бы время подумать о душе, о Боге, могли бы пошире проявлять свои душевныя способности!"

И такое освобожденiе настанетъ. Оно прiйдетъ можетъ быть черезъ двести, триста летъ, но оно прiйдетъ.

"Человечество идетъ впередъ, говоритъ Трофимовъ въ "Вишневомъ саде", совершенствуя свои силы. Все, что для него недосягаемо теперь, когда нибудь станетъ близкимъ, понятнымъ, только вотъ надо работать, помогать всеми силами темъ, кто ищетъ истину. У насъ въ Россiи работаютъ пока очень немногiе. Громадное большинство той интеллигенцiи, которую я знаю, ничего не ищетъ, ничего не делаетъ и къ труду пока неспособно. Называютъ себя интеллигенцiей, а прислуге говорятъ "ты", съ мужиками обращаются, какъ съ животными, учатся плохо, серьезнаго не читаютъ, ровно ничего не делаютъ, о наукахъ только говорятъ, въ искусстве понимаютъ мало.. -"

Нужно учиться, учиться и работать,-- работать, работать безъ конца - таковъ припевъ всехъ чеховскихъ героевъ девятидесятыхъ годовъ.

Чеховъ предвидитъ уже надвигающуюся грозу и ждетъ, что она сдуетъ съ насъ лень, нечистоту, грязь и бездельничество. И онъ радостно приветствуетъ симптомы новаго въ русской жизни. Чеховъ никогда не былъ равнодушенъ къ общественной деятельности. Къ ней онъ постоянно возвращался и въ беседахъ со своими друзьями.

Онъ за всемъ следилъ пристально и вдумчиво. Онъ волновался, мучился и болелъ всемъ темъ, чемъ болели лучшiерусскiе люди. Надо было видеть, какъ въ известныя черныя времена, когда при немъ говорили о нелепыхъ, темныхъ и злыхъ явленiяхъ нашей общественной жизни - надо видеть, какъ сурово и печально сдвигались его густыя брови, какимъ страдальческимъ делалось его лицо, и какая глубокая, высшая скорбь светилась въ его прекрасныхъ глазахъ.. (Купринъ).

Где онъ могъ, онъ реагировалъ лично на учиненное беззаконiе. Всемъ памятенъ отказъ его отъ званiя почетнаго академика после известнаго инцидента съ отобранiемъ этого званiя отъ Горькаго за его, яко бы, неблагонадежность.

-- Послушайте, а знаете что? Ведь въ Россiи черезъ десять летъ будетъ конституцiя.

И возвращаясь къ более широкимъ перспективамъ, онъ. говорилъ Куприну.

-- Знаете-ли, черезъ триста, четыреста летъ вся земля обратится въ цветущiй садъ.

-- Какъ хороша будетъ жизнь черезъ триста летъ!

Особенно часто и много говорилъ онъ о нуждахъ сельской интеллигенцiи и учителей.

Онъ мечталъ устроить имъ прекрасную санаторiю для отдыха. Мечталъ о хорошемъ и свободномъ учителе для деревни..

"Учитель долженъ быть артистъ, художникъ, горячо влюбленный въ свое дело, а у насъ это чернорабочiй, плохообразованный человекъ... Онъ голоденъ, забитъ, запуганъ.. Нужно, что бы онъ былъ первымъ человекомъ въ деревне, чтобы мужики признавали въ немъ силу, достойную вниманiя и уваженiя, чтобы никто не смелъ орать на него.... унижать его личность, какъ у насъ это делаютъ все: урядникъ, богатый лавочникъ, попъ, становой, попечитель школы, старшина.... и тотъ чиновникъ, который носитъ званiе инспектора школъ, но заботится не о лучшей постановки образованiя, а только о тщательномъ исполненiи циркуляровъ округа... Нашъ учитель восемь девять месяцевъ въ году живетъ какъ отшельникъ, ему не съ кемъ сказать слова, онъ тупеетъ въ одиночестве, безъ книгъ и развлеченiй... а созоветъ онъ къ себе товарищей - его обвинятъ въ неблагонадежности... глупое слово, которымъ хитрые люди пугаютъ дураковъ!..

Трудно представить себе - по воспоминанiямъ друзей Чехова - более симпатичнаго, умнаго и дельнаго человека. Это былъ джентельменъ въ лучшемъ, благороднейшемъ значенiи слова, Тонкая, мягкая, чуткая художественная натура. Человекъ весь слившiйся съ созданными имъ образами. Есть что то общее у Чехова съ Тургеневымъ: то же изящество мягкой меланхолiи, тотъ же трагизмъ жизни.

Невозвратимость прошлаго и ужасъ одиночества - вотъ те две неумолимыя вещи, которыя делаютъ Чехова не только поэтомъ русскаго быта, но и поэтомъ-философомъ изъ плеяды великихъ пессимистовъ мiра.

Чеховъ ненавиделъ пошлость жизни вообще, и эта пошлость отомстила ему, поместивъ останки великаго писателя въ вагонъ для устрицъ.

Но среди устрицъ оставался хладный трупъ. Душа художника слилась съ скорбями человечества и живетъ въ немъ.

Чеховъ былъ поэтъ сумеречнаго времени, но въ мiръ пришелъ онъ, что бы петь солнце.

Чеховъ всю жизнь скорбелъ о томъ, что ему не удалось создать ни одного крупнаго романа, подобно Тургеневу и другимъ корнееямъ русской литературы.

Если взять, однако, все разсказы Чехова и сделать надъ ними общiй заголовокъ "Русская жизнь",-- то мы получимъ, несомненно, прекраснейшiй романъ и при томъ въ той именно форме, которая наиболее соответствуетъ новымъ условiямъ творчества.

Когда писалъ Тургеневъ, были еще возможны пластическiе образы Рудина, Базарова, Елены, Марiанны,-- въ наши дни жизнь распылилась, измельчала, люди посерели, обезцветились и потому и существованiе ихъ сводится къ мелочи, къ эпизоду, анекдоту, легко передаваемому въ двухъ трехъ страницахъ печатнаго текста.

Сожаленiя Чехова совершенно неосновательны. Его разсказики займутъ место рядомъ съ романами Тургенева, Гончарова и Достоевскаго.

Но если уже говорить о крупномъ вкладе въ художественное творчество, въ его обычныхъ формахъ, то нужно отметить громадныя заслуги Чехова въ области преобразованiя драмы.

Здесь Чеховъ явился громаднымъ генiальнымъ преобразователемъ сцены. Онъ создалъ драму, которой отвергъ все теорiи драматическаго искусства, онъ вернулъ театру его прежнее значенiе, объединивъ зрительный залъ и сцену единствомъ настроенiй. Онъ понялъ, въ какихъ формахъ должно проявляться трагическое и новыми эстетическими ценностями, созданными веянiями жизни.

То, что онъ создалъ въ области драмы, генiально, такъ какъ является крупнымъ вкладомъ и въ сущность и въ форму сценическаго искусства.

Чтобы понять значенiе преобразованiй Чехова, которыя ставятъ его имя въ почетномъ списке мiровыхъ драматурговъ, на ряду съ именами Софокла, Шекспира, Метерлинка,-- необходимо предпослать несколько историческихъ и теоретическихъ соображенiй о сущности трагизма и формахъ его проявленiя въ драме.

Идея трагизма существованiя присуща человечеству во все времена его жизни, но основанiя этого трагизма, его внутреннее содержанiе въ разныя эпохи не одинаково. То общее, что мы замечаемъ въ трагедiи всехъ вековъ и всехъ народовъ - это чувство, вызываемое зрелищемъ неизбежной гибели. Когда этой гибели обречены честные, благородные люди, когда въ ней проявляется неумолимая сила зла, смерти, несправедливости, въ зрителе возникаетъ горькое сознанiе своего несовершенства, слабости, безсилiя, раздвоенности, и неизбежности конца. Въ основе трагическаго настроенiя лежитъ пессимизмъ, въ большинстве, по крайней мере, случаевъ. Гибель далеко не всегда оправдывается соображенiями высшаго порядка, нравственной необходимостью. Поклонники пасторской теорiи поэтической справедливости едва-ли могутъ оправдать свои взгляды въ целомъ ряде примеровъ незаслуженной трагической гибели. На каждомъ шагу обнаруживается мiропорядокъ, неблагопрiятный для могучей личности, на каждомъ шагу мы видимъ несоразмерность вины и наказанiя. Безсмыслица царитъ въ жизни, зло и тьма уничтожаютъ светъ правды. Страданiя Отелло и Дездемоны потрясаютъ насъ глубиною своей несправедливости. Также жестока судьба и жизнь къ Ромео и Жульете, вся вина которыхъ заключается въ браке безъ позволенiя родителей {Объ этомъ чит. Th Lips, Der Streit uber die Tragödie, 1. Uolkelt Aestetik des Tragichen Л. А. Саккети. Почему трагическое нравится "Природа и жизнь". 1903. г.}. Несчастiя, свалившiяся на голову царя Эдипа поражаютъ насъ своей неожиданностью, несоразмерностью. Ведь вся вина Эдипа въ томъ, что онъ мудръ, что онъ разрешилъ знамёнитую загадку Сфинкса. Но ужъ самая мудрость, "бунтъ" противъ природы во имя света разума. Человекъ - жалкое ничтожное существо. Онъ долженъ смириться и не дерзать своимъ ничтожнымъ умомъ раскрыть и примирить внутреннiя противоречiя, обнаружившiяся въ мiрозданiи. Светъ и тьма, добро и зло въ вечной борьбе. Въ первобытныхъ религiяхъ зло считается даже более могучимъ началомъ чемъ добро, и его божествамъ поклоняются. Въ религiи персовъ - вечная борьба, полная трагизма. - Ормузда и Аримана, но персъ верилъ, что чистое и светлое начало добра победитъ. Стоицизмъ и христiанство временно подорвали трагическое настроенiе, верой въ окончательное торжество и могущество бога любви и света и во второе пришествiе. Эта вера въ торжество нравственнаго начала заставляла и критиковъ стать на точку зренiя моралистовъ въ оценке причинъ трагической гибели героя. Трагическая вина погибнувшаго героя, морализировали они, въ нарушенiи требованiй нравственнаго порядка. Макбетъ - преступникъ и гибнетъ, какъ жертва собственныхъ злодеянiй. "Когтистый зверь" - совесть, терзаетъ душу преступника и ведетъ его къ трагической гибели, которая темъ значительнее и величественнее потрясаетъ насъ, чемъ сильнее и мощнее натура преступника.

Если эта точка зренiя была уместна въ устахъ англiйскихъ моралистовъ, которые, подобно Шафтсбери, пытались заменить страхъ загробнаго наказанiя, плохо поддерживаемый падавшимъ авторитетомъ оффицiальной религiи, теорiей гармонически и эстетически развитой личности, то достаточно было пройти еще одному столетiю, ₍что-бы на смену деизму, а за нимъ матерiализму съ его оптимистической верой въ могущество науки вновь пришелъ исконный мiровой пессимизмъ въ произведенiяхъ представителей немецкой философской мысли. Этотъ пессимизмъ возвратилъ насъ къ трагическимъ настроенiямъ греческихъ классиковъ. Недаромъ Шопенгауеръ выбралъ эпиграфомъ для одного изъ своихъ произведенiй слова хора изъ трагедiи Софокла "Эдипъ въ Колоне".

"Величайшее первое благо - совсемъ
Не рождаться, второе - родившись

Неразумная легкая юность -
То ужъ кончено,-- мукамъ не будетъ конца.
Зависть, гневъ, возмущенья, убiйства.
И пределъ всему последнiй

Злая немощная старость
Ненавистная, проклятье
Изъ проклятiй, мука изъ мукъ".

Среди роскошной природы, цветущихъ рощъ и голубого безоблачнаго неба вылился этотъ страстный стонъ целаго народа, баловня судьбы, предмета общей зависти и мiрового преклоненiя, который однако не видитъ въ жизни ничего, кроме страданiя; И этотъ стонъ пронесся черезъ сотни и тысячи летъ и долетелъ до насъ, вновь возбудивъ полный скорби вопросъ о смысле и цели жизни. Несколько летъ назадъ мы были свидетелями того сильнаго впечатленiя, которое произвели на петербургскую публику эти слова Софокла на первомъ представленiи "Эдипа въ Колоне" въ Александринскомъ театре. Въ зале стало такъ тихо, какъ будто ангелъ смерти пролетелъ надъ публикой. Исчезъ шумъ жизни, стихли страсти и волненiя дня и у замершей, затаившей дыханiе публики, этой пестрой светской толпы,-- словно одна душа была, скорбная, тоскующая, жалкая и больная. Откуда-то изъ тайниковъ души повеяло глубокимъ недоуменiемъ, затаеннымъ, невысказаннымъ, но всехъ насъ объединяющимъ въ порыве мiровой скорби. Стена, отделяющая публику другъ отъ друга и отъ сцены, вдругъ исчезла; передъ нами была жалкая, сбившаяся въ кучу толпа несчастныхъ людей, окруженныхъ холодомъ и мракомъ жизни, прижимающихся другъ къ другу отъ волненiя и скорби съ сердцами, взволнованными великимъ недоуменiемъ мiровой трагедiи. "Трагическiй мифъ возникъ у Грековъ въ ихъ лучшую сильнейшую и храбрейшую эпоху" (Ф. Ницше). Въ греческой трагедiи отразился пессимизмъ цветущаго, генiальнаго народа въ пору юности и роста его физическихъ и духовныхъ силъ. Греческая трагедiя цвела въ эпоху торжествующаго расцвета народности; несмотря на юношескую жизнерадостность грека, ужасъ жизни наполнялъ его сердце безъисходнымъ страданiемъ.

желательнее человеку? Демонъ упорно молчалъ; наконецъ, вынужденный царемъ, онъ съ пронзительнымъ смехомъ разразился следующими словами: жалкiй эфемерный родъ, дитя случая и бедствiй, зачемъ принуждаешь ты меня открыть то, что было бы лучше никогда не знать. Самое лучшее недостижимо для тебя: это не родиться, не существовать, быть ничемъ. Затемъ, второе наилучшее для тебя - это скорее умереть" {Ф. Ницше. О происхожденiи трагедiи, стр. 34. М. 1903.}. Несмотря на страстную привязанность къ жизни, которая сказывается въ жалобахъ Антигоны, и речахъ тени Ахилла, Грекъ искони чувствовалъ ужасъ существованiя. Рокъ, царящiй надъ людьми и богами, таинственный, неумолимый, безжалостный, повергшiй Эдипа въ пучину бедствiй, принудившiй Ореста къ убiйству матери, тяготевшiй несправедливымъ проклятьемъ надъ всемъ родомъ Атридовъ, обрекшiй на смерть чистое, жизнерадостное существо милую Антигону, этотъ рокъ своей неотвратимостью и полной неожиданностью своихъ веленiй повергалъ грека въ трагическiй ужасъ передъ нелепостью жизни, въ которой человекъ являлся игралищемъ слепого случая, жертвой неисчислимыхъ страданiй {"Жизнь еще не есть высшее изъ благъ" говоритъ Шиллеръ въ "Мессинской невесте".}.

И чемъ сильнее билось молодое чувство, чемъ ярче и необузданнее проявлялась жажда жизни и потребность въ правде, темъ трогательнее были стоны страдальца въ его возвышенныхъ трагедiяхъ: - зрелище бедствiй героя наполняло душу грека спасительнымъ трепетомъ, мыслью о ничтожестве земного существованiя; но самая картина трагической борьбы отражала и протесты могучаго духа противъ несправедливости мiрового порядка. Такъ, въ темной клетке еще страстнее и ярче песня узника соловья о свете, свободе и любви...

И такъ,-- рокъ и столкновенiе съ еге не предусматриваемыми веленiями людей сильнаго характера - вотъ источникъ трагической скорби для грека. Впрочемъ "сильный характеръ" выраженiе не вполне точное; я заменилъ было эти два слова другими - герой мифа, разсказа. Потому что "характеръ" въ нашемъ значенiи этого слова не играетъ еще серьезной роли у грека. Важенъ не характеръ. Каковъ бы онъ ни былъ,-- столкновенiе неизбежно и гибельно. Вотъ почему правъ генiальный Аристотель, когда говоритъ - "трагедiя есть изображенiе не человека, но действiя, жизни, счастья и несчастья. Цель трагедiи - действiе, а не качество человека. Въ трагедiи действуютъ не для того, чтобы изображать характеры, но черезъ посредство действiй захватываетъ трагедiя и характеры,-- а цель всего важнее. Безъ действiя невозможна трагедiя, а возможна. Начало и, такъ сказать, душа трагедiи есть вымыселъ: второе же за нимъ место занимаютъ характеры.

Такимъ пониманiемъ смысла трагедiи объяснялся вполне уместный въ ней эпическiй,-- повествовательный элементъ.

Вместе съ ученiемъ стоиковъ и христiанства исчезли эти трагическiя настроенiя. На смену юношески страстнымъ протестамъ грека явились идеи примиренiя съ юдолью скорби, печали и слезъ, во имя загробной жизни, идею рока сменила теорiя свободной воли. Сущность трагическаго настроенiя изменилась. Когда въ эпоху возрожденiя народовъ наступило и возрожденiе трагедiи - она получила уже иное содержанiе, иные мотивы, иные источники трагическаго чувства. Новая трагедiя перенесла центръ тяжести во внутрь человека, обуреваемаго страстями, ведущаго тягостную борьбу между высшими, идеальными и низменными стремленiями. Въ основе этой трагедiи - сильный характеръ, гибели; здесь и проступки противъ нравственнаго закона съ его искупленiемъ, страданья благороднаго, гибнущаго какъ жертва своей верности долгу, здесь и мучительныя противоречiя между двумя равно высокими, но взаимно исключающими другъ друга принципами и обязанностями (Гамлетъ), здесь и конфликтъ между свободно рвущейся впередъ индивидуальностью и косной толпой съ ея, преклоненiемъ установившемуся порядку (Поза, Карлъ Мооръ, Штокманъ), здесь и трагизмъ гибнущаго мiрозерцанiя, на безнадежную защиту котораго отдаетъ свои силы энтузiастъ-романтикъ (Юлiанъ Отступникъ), здесь и жертвы бурнаго порыва страсти.

Во всехъ такихъ конфликтахъ неизбежно выступаетъ сильный характеръ; вся красота новой трагедiи именно въ гибели сильныхъ духомъ и волею незаурядныхъ людей. Вотъ почему теоретики драмы правы, когда отрицали определенiе трагедiи, данное Аристотелемъ, заявляя, что "въ драме не должно быть недостатка ни въ характерахъ, ни въ событiяхъ; въ драме начало всему - внутреннiя свойства человека, его воля". Характеръ, воля, цель и действiе неизбежно необходимы въ трагедiи, возникшей въ эпоху возрожденiя наукъ и искусствъ и вновь ярко вспыхнувшей въ эпоху генiальничанiя поэтовъ Sturm und Drang перiода немецкой и французской литературы. Это и понятно. Все среднiе века, вся эпоха рыцарства подготовляла развитiе сильной, здоровой индивидуальности.

Человекъ дышалъ полной грудью. Онъ умелъ и любить, и ненавидеть; онъ умелъ постоять за правду, отважно жертвовать своею жизнью за честь, за свободу, за отчизну. Каждая эмоцiя завершала свой естественный кругъ, находила свой, нормальный исходъ, не задерживаясь въ сердце человека тяжелымъ осадкомъ сдержанныхъ и подавленныхъ желанiй. Жизнь была ярка и светла; порывы сердца определенны.. Нормальная связь между словомъ и деломъ, чувствомъ и его проявленiемъ не была еще нарушена; человеческая природа не была связана цепями условности и мещанства; человекъ могъ дышать полной грудью; его организмъ функцiонировалъ всеми нервами и фибрами, всемъ своимъ многосложнымъ существомъ. Только при такихъ условiяхъ и могли создаваться сильные характеры, цельныя натуры, энергично и непосредственно реагирующiя на горе и радость, прекрасныя во всехъ своихъ проявленiяхъ, во всехъ своихъ порывахъ къ добру и злу. Любилъ человекъ и, не разсуждая, лезъ въ окно къ своей Жульете, ненавиделъ кого и ужъ въ рукахъ его блестело острiе шпаги. Реакцiя следовала непосредственно за воспрiятiемъ, и оттого на душе не оставалась тяжелаго осадка неудовлетворенности. Душа была всегда светла, воля ненадломлена. Насъ поражаетъ мощь такихъ кованныхъ изъ стали и гранита "героевъ", какъ Отелло, Ричардъ III, Макбетъ; пленяетъ, но вместе съ темъ и изумляетъ сила любви Ромео и Юлiи; мы ужъ не таковы...

личности теперь нетъ места. Буря, клокочущая въ груди, должна быть подавлена, должна умереть внутри человека, разрушая его самого. - Отсюда слабоволiе, угнетенность духа, болезненность и нервность "нашего" века. Все стали въ одну шеренгу, посерели, выдохлись, внешне облагообразились, приняли одну униформу, подъ которой незаметно ни характера, ни темперамента. Дряблое поколенiе "къ добру и злу позорно равнодушныхъ" явилось на смену рыцарственнымъ характерамъ. Современный Отелло, какъ и Шейлокъ умело затаятъ свое чувство подъ маской вежливой прiятной улыбки, и эта маска такъ въедается въ современнаго человека, такъ сживается съ нимъ, что постепенно становится самой его сущностью, стирая въ порошокъ черты индивидуальности. Измельчалъ человекъ, внутренно обезсилелъ и обезводился, занялъ свою скромную клеточку въ "мастерской" жизни и только по временамъ тоскуетъ объ иной, радостной целостной жизни, о солнце и свете, которые редко заглядываютъ въ его тусклое закоптелое окно. Въ последнюю четверть XIX века наметился протестъ этого господства серости,-- во имя правъ свободной целостной личности. Въ политике этотъ протестъ противъ засасывающаго личность общественнаго "порядка" выразился въ анархизме; въ философiи заговорилъ о "сверхъ-человеке" и "жизнерадостности" Ницше, въ драме на встречу тому же освобожденiю личности идетъ Ибсенъ, борясь съ "призраками" поработившими человека, убившими въ немъ живую душу. Все эти протесты, конечно, важны, полезны, несомненно поднимая значенiе человеческой личности "священнейшее изъ званiй" - человека, какъ говорили въ старину. Но отдельные протесты генiальныхъ писателей, какъ первое луновенiе ветра, предвещающаго грозу,-- еще не самая гроза, которая неизвестно когда еще прiйдетъ и какъ очиститъ воздухъ. Жизнь течетъ все еще по тому же узкому руслу, созданному условiями труда и политическаго строя; въ массе все таже серость, таже безличность дряблыхъ характеровъ, истертыхъ колесомъ жизни, приниженныхъ, изломанныхъ, лишенныхъ всякихъ определенныхъ очертанiй и силы. Современный человекъ увялъ, не расцветая. Онъ подавилъ свои желанья, пережилъ свои мечты и тихо догораетъ, покорный неизбежному закону медленнаго увяданiя и смерти.

Психологiя этого новаго, современнаго намъ человека, не могла не отразиться и на театре и действительно - въ немъ все реже можно встретить теперь актера съ яркимъ темпераментомъ и характеромъ. Амплуа трагическаго героя, перваго любовника, вакантно даже на такихъ богатыхъ сценахъ, какъ императорскiе театры: Александринскiй и Малый (въ Москве). Сильно трагическiя пьесы идутъ на сцене все реже и реже. Про Шекспира довольно громко говорятъ, что онъ устарелъ. Гете и Шиллера тоже совсемъ не ставятъ.

Въ последнiе годы шли наименее яркiя Шекспировскiя пьесы "Антонiй и Клеопатра", "Буря", "Юлiй Цезарь". Представленiя "Шейлока" въ Александринскомъ театре не давали полныхъ сборовъ. Только прiездъ итальянскихъ трагиковъ, все еще, сохранившихъ кипучiй темпераментъ, заставляетъ насъ идти въ театръ на Шекспира. Мы смотримъ съ удивленiемъ "Отелло", восхищаясь темъ, чего у насъ нетъ. Все эти сильныя чувства и страсти кажутся намъ чемъ то далекимъ, чуждымъ, точно детская сказка. А ужъ современнымъ драматургамъ мы ни за что не простимъ попытки модернизировать эти страсти, перенеся ихъ въ нашъ векъ. Начальникъ отделенiя Ивановъ казался бы намъ смешнымъ въ роли Ромео или Гамлета. Командующiй войсками, будь онъ самъ Суворовъ, казался бы нелепымъ человекомъ, если бы вздумалъ проделать сцену ревности во вкусе венецiанскаго Мавра.

Герой шекспировской трагедiи умеръ въ нашихъ сердцахъ и не скоро воскреснетъ вновь. Вместе съ нимъ умерла и трагедiя, съ ея трагизмомъ могучей личности, погибающей въ борьбе съ собственными страстями и требованiями долга или веленiями принципа. Жизнь изменилась и театръ долженъ искать для нея новаго героя съ новымъ трагическимъ настроенiемъ.

Й этотъ "герой" найденъ, какъ найденъ и новый трагизмъ, не менее прежнихъ двухъ захватывающiй насъ картинами неизбежной гибели. Его почувствовали художники слова и ищутъ новыхъ формъ для его сценическаго изображенiя. У Ибсена есть полная глубокаго смысла сцена - въ конце третьяго акта пьесы: "Когда мы мертвые воскресаемъ". Художникъ Рубекъ говоритъ о воскресенiи изъ мертвыхъ, онъ еще веритъ ему. Ирена - не веритъ. Рубекъ, пожертвовавшiй радостями любви ради искусства былъ уже тогда мертвъ, когда равнодушно стоялъ передъ жаждавшей любви Иреной. Эта любовь, уверяетъ Рубекъ, горитъ и пылаетъ въ немъ и теперь, какъ прежде. Ирена отвечаетъ ему, что земная любовь, которой полонъ мiръ съ его великими тайнами, загадками, давно умерла для нихъ. - Самое желанье жить умерло.

О, какъ заблуждаешься ты! жизнь въ насъ и вокругъ насъ кипитъ и брызжетъ черезъ край, какъ прежде!

Ирена, (покачивая головой и печально усмехаясь). Вся эта жизнь устлана мертвецами - сама она лежитъ на смертномъ одре.

Умирающая жизнь покроетъ и ихъ своимъ "мокрымъ, отвратительнымъ могильнымъ саваномъ", о которомъ уже предупреждалъ ихъ Ульфгеймъ, спасавшiйся съ Маей въ долине. На ледяныхъ высотахъ индивидуализма Рубекъ и Ирена не найдутъ счастья; грозный горный обвалъ погребетъ ихъ въ своихъ снегахъ.

"Сама жизнь, лежащая въ саване, на смертномъ одре"-- вотъ новый герой современной трагедiи и вместе съ темъ -ея символъ. Не отдельныя лица, не Ивановъ, не Петровъ - вся жизнь, целая группа живыхъ лицъ обречены на гибель, на медленное умиранiе; сама жизнь видитъ уже свой могильный саванъ. И иначе не могло быть. Люди убили свои желанiя, свою любовь, придавили свою природу требованiями долга, порядка, труда, дисциплины, ложныхъ идей, они сами убили себя, сами надели на себя могильный саванъ. Серая,-- безцветная, безвкусная жизнь, безрадостная" и безцельная, задыхающаяся въ тискахъ, подъ гнетомъ непреодолимыхъ и часто неуловимыхъ, невидимыхъ и неосязаемыхъ условiй духовнаго и матерiальнаго рабства, вотъ кто обреченъ на трагическiй конецъ, вотъ кто задыхается, стонетъ, томится и грезитъ о воскресенiи изъ мертвыхъ, о Москве, о лучшей жизни черезъ двести летъ, о новомъ вишневомъ саде... въ то время, когда старый гибнетъ подъ ударами топора, и смерть подтачиваетъ существованiе медленно, но неизбежно, какъ болезнь, какъ ржа, точащая железо, какъ пыль, засыпающая нежные цветы...

Понять и найти этого новаго героя трагедiи - великая заслуга художниковъ, дело - огромной чуткости.

"Ткачей",-- четырехсотое представленiе знаменитой драмы Гауптмана. И, глядя на этихъ жалкихъ бедняковъ, прикованныхъ къ своему ткацкому станку, обреченныхъ на мучительную полуголодную жизнь въ борьбе за черствый кусокъ хлеба, съ печатью безъисходной сверлящей мысли въ лице, съ вечно согнутыми отъ постояннаго сиденiя коленями, я думалъ - вотъ люди, трагически обреченные на медленное умиранiе. Какая тоска, какой ужасъ - вся ихъ жизнь! Она целикомъ уйдетъ на борьбу съ голодомъ, на вечныя судороги за существованiе впроголодь, у тусклаго окна тесной избы, где ютятся въ одной куче старики и дети, девушки съ бледными восковыми лицами и молодые люди. Медленно, но верно тяжелый непосильный трудъ подтачиваетъ здоровье современныхъ рабовъ; скоро исчезнетъ болезненный румянецъ, потухнетъ блескъ живыхъ детскихъ глазокъ, ввалится чахоточная грудь, и кончится жизнь безъ радости и счастья, безъ надеждъ, безъ отдыха, безъ грезъ и утешенiй.

Почти ни откуда просвета. Одна надежда на открытое сопротивленiе. И европейски воспитанный умъ не можетъ не указать этого просвета. Будущее все же впереди. Его завоюютъ себе рабочiе собственными руками. Тысячелетняя культура не можетъ упереться въ тупикъ, отказаться отъ соцiальнаго творчества и признать свое безсилiе.

Жалкая покорность судьбе не поможетъ. Выходъ въ борьбе: шальная пуля, усмиряющихъ бунтъ солдатъ, не случайно убиваетъ именно того старика, который остался на жалкой работе и отказался идти за одно со всеми. Трагизмъ положенiя ткачей мы должны признать новымъ видомъ трагическаго, который мы позволяемъ себе назвать трагизмомъ умирающей жизни. Онъ захватываетъ целыя группы людей и для нихъ только въ далекомъ будущемъ мерцаетъ какой-то просветъ, а въ настоящемъ - медленная гибель вопреки справедливости и человеколюбiя.

вся группа лицъ на сцене, какъ одно лицо; отдельныя действующiя лица сами по себе никому не нужны и ничего какъ будто бы не прибавляютъ къ общему впечатленiю. Тотъ же трагизмъ умирающей жизни хотя несколько своеобразный, нельзя не видеть въ драме М. Горькаго "На дне". Его "герои"-- протестанты противъ "порядка", то-же целая группа больныхъ, безвольныхъ людей, озлобленныхъ, страдающихъ и изломанныхъ победной колесницей современной культуры, сурово и безжалостно давящей побежденныхъ.

Словно огромная гранитная плита залегла надъ ними: хрустятъ человеческiя кости, течетъ кровь, слышны стоны и проклятiя умирающихъ, душу надрывающiе крики неудачниковъ, безнадежно порывающихся къ спасенiю, но обреченныхъ на медленную, мучительную, неизбежную смерть. И мимо этой плиты поверхъ ея проходятъ люди, довольные, уравновешенные, исполненные презренiя къ гибнущимъ,-- люди "труда и порядка". Вся пьеса М. Горькаго крикъ возмущенiя, призывъ на помощь этимъ несчастнымъ, гибнущимъ не только отъ своей неприспособленности къ жизни, но и вследствiе черствости общества. Конечно, босяки Горькаго не герои, они не интересны, какъ характеры, страданiя ихъ, ихъ позы сами по себе не ценны. Это бывшiе люди, лишнiе люди; они не строители жизни, они безсознательные анархисты, роль которыхъ вполне отрицательная,-- вечно служить укоромъ обществу; они изнанка жизни, непоказная сторона наружно блещущей культуры. Но они все же люди, они страдаютъ, въ нихъ еще не угасъ человекъ и жутко и тяжело становится отъ безучастiя къ ихъ судьбе, последствiемъ котораго должна быть неизбежная гибель. Въ этой неизбежности гибели, на которую обречена целая группа людей, глубокiй трагизмъ пьесы.

Общество было съ ними жестоко; оно выкинуло ихъ "за бортъ", на дно, въ помойную яму, и забыло о нихъ. И вотъ они копошатся тамъ, задыхаясь отъ вони, грязи и мечтаютъ о целяхъ жизни, о лучшей жизни, о гордомъ человеке, заживо разлагаясь и физически и нравственно. Передъ ними, какъ передъ прокаженными Андреева, выросла стена, навсегда отделяющая ихъ, отъ остального общества, и тщетно обагряютъ они эту стену своей и чужой кровью въ поискахъ лучшаго, въ поискахъ правды... Какъ Бедный Генрихъ у Гауптмана эти "прокаженные" не утеряли жажды жизни; они резонерствуютъ, мечтаютъ, богохульствуютъ, но наивная и вечно чистая Оттегеба, символъ любви и самопожертвованiя не раскроетъ имъ своихъ объятiй и не спасетъ отъ гибели.

Но въ "Дне" Горькаго трагическое чувство, вызываемое зрелищемъ гибнущихъ людей, ослабляется мыслью, что здесь мы имеемъ дело съ отбросами общества. Какъ бы ни было сильно въ насъ чувство жалости и состраданiя, lumpen proletariat, все-же не можетъ пользоваться нашими симпатiями. Его гибель тяжела, пожалуй, ужасна, но понятна и почти неизбежна. Совсемъ иное чувство является у насъ, когда мы видимъ, какъ гибнутъ хорошiе люди, целыя группы хорошихъ людей, которымъ только бы жить да радоваться, между темъ какъ злая судьба обрекла и ихъ на неизбежную гибель. Зрелище такой гибели наполняетъ насъ истинно трагическимъ чувствомъ.

А. П. Чеховъ именно и далъ намъ картины такой гибели въ своей истинно рисующей групповой трагизмъ, трагизмъ медленнаго умиранiя - тамъ, где жизнь должна была и могла бы цвести. Чеховъ изображаетъ нашу бедную русскую провинцiю,-- хорошихъ, добрыхъ, честныхъ русскихъ людей, обреченныхъ на серое существованiе, тоску и смерть. И картины этой жизни потрясаютъ насъ ужасомъ безпросветности и безысходности. Уже въ "Иванове" выступаетъ передъ нами эта серая жизнь въ ея основныхъ чертахъ. Людей нетъ, солидарности нетъ, общихъ интересовъ нетъ, "живешь, какъ въ Австралiи", говоритъ Косыхъ. Общее неустройство, бедность, отсутствiе живыхъ и добрыхъ людей, света, матерiальныхъ средствъ, делаютъ борьбу со зломъ совершенно невозможной для немногихъ честныхъ борцовъ. Типичнымъ русскимъ неудачникомъ является Ивановъ. Онъ самъ говоритъ о себе, что надорвался отъ непосильныхъ задачъ, еще въ молодости. "Въ двадцать летъ мы все герои, за все беремся, все можемъ, къ тридцати уже утомляемся, никуда не годимся". Еще такъ недавно онъ любилъ, ненавиделъ и верилъ, работалъ и надеялся за десятерыхъ, бился лбомъ объ стены, не соразмеривъ силъ, не зная жизни, былъ бодръ, умелъ плакать, когда виделъ горе, возмущался, когда встречалъ зло, зналъ прелесть и поэзiю тихихъ ночей, когда отъ зари до заря сидишь за рабочимъ столомъ, веровалъ въ будущее, какъ въ "глаза родной матери".

И вотъ прошло какихъ нибудь 10--15 летъ, утомленный ни во что не верящiй, въ безделье проводитъ онъ свои дни, всюду внося скуку, не умея отдаться ни яркому сильному чувству, ни работе, ни вдохновенiю. Да что же случилось съ этимъ хорошимъ человекомъ. Раньше времени надорвался - дела всюду много, а людей совсемъ нетъ. У насъ есть чисто русское слово и чисто русское выраженiе, которыми, какъ они ни избиты, какъ ни опошлены, выражается глубочайшая сущность всей русской жизни "среда заела" {Мы затруднились бы передать это выраженiе на иностранныхъ языкахъ. Кажется, ни у одного народа не существуетъ подобнаго выраженiя.}. Тупая, ленивая, бездеятельная среда людей, потерявшихъ веру въ лучшее, лениво доживающихъ свой векъ среди тьмы, грязи, нравственной нечистоплотности, среди невылазной безысходной тины русскаго болота, на которомъ кое-какъ держится лишь тотъ, кто лежитъ недвижно, а всякое сильное движенiе, всякiй резкiй энергическiй порывъ только ускоряютъ процессъ опусканiя на дно. Страна безъ культурныхъ устоевъ, безъ света, безъ дисциплины труда и знанiя, безъ привычки къ самодеятельности, подъ вечной опекой, съ вечными голодовками, съ населенiемъ явно вырождающимся отъ дурныхъ болезней, отъ жизни впроголодь, отъ полнаго невежества,-- такая страна не даетъ места яркой жизни, энергiи. Она и сильныхъ людей засасываетъ въ свою серую тину, обрекая талантъ, добрую волю, благородныя сердца на безрадостное существованiе.

"усталъ", "съ ногъ сбился", "мочи нетъ", "замучился". Если послушать здешняго интеллигента, штатскаго или военнаго, то съ женой онъ замучился, съ домомъ замучился, съ лошадьми замучился (говоритъ Вершинина, въ "Трехъ сестрахъ"). Между темъ немецъ, французъ после 10 часоваго дневнаго труда весело вылетаетъ на велосипеде съ фабрики, изъ конторы, чтобы провести часы досуга въ бодрящемъ беззаботномъ веселье, или чтобы отдаться потоку общественныхъ и иныхъ интересовъ. Но въ "Иванове" передъ нами еще старая индивидуальная драма. Ивановъ, хотя и неврастеникъ, но все-же герой. Это не заурядная личность. Когда-то онъ боролся, какъ богатырь, и теперь, среди ничтожныхъ людишекъ провинцiи, онъ гордо поднимаетъ свою голову, какъ дубъ, хотя и надломленный бурями, но все еще могучiй и величавый.

У Иванова не совсемъ еще угасла энергiя; у него хватаетъ воли кончить свое существованiе, энергично и сразу. Самоубiйство Иванова - предпоследнiй трагическiй выстрелъ въ пьесахъ Чехова. Уже въ "Дяде Ване" онъ имеетъ комическiй характеръ

Въ связи съ героическимъ тономъ Иванова и структура пьесы старая. Только кое-где прозвучали новые мотивы драмы настроенiя.

Ивановъ - жертва среды, выше которой онъ во всехъ отношенiяхъ. Его не способны понять не только ничтожные люди дворянской среды. Его не умеютъ оценить и радикальные элементы общества со своей прямолинейной, деревянной честностью и полнымъ отсутствiемъ психологiи.,

Докторъ Львовъ воплощенiе такой тупой честности, отъ которой его такъ и распираетъ.

-- Г. Ивановъ, объявляю во всеуслышанiе, что вы подлецъ! Вы чувствуете, что этотъ безжалостный и глупый судья захлопываетъ надъ Ивановымъ крышку гроба.

Это первая и последняя драма Чехова, написанная въ старыхъ тонахъ. Неудивительно, что это была первая и последняя пьеса, которую поняли и съумели сыграть артисты Александринской сцены и единственная пьеса, которую не съумели сыграть артисты московскаго художественнаго кружка. Уже въ "Чайке" Чеховъ выражаетъ полную неудовлетворенность старыми формами драмы.

Ложный пафосъ игры и настроенiя старыхъ пьесъ коробилъ чуткую душу Чехова. И онъ говорилъ Куприну: "драма должна выродиться совсемъ, или принять совсемъ новыя, невиданныя формы. Мы себе и представить не можемъ, чемъ будетъ театръ черезъ сто летъ".

"Современный театръ, говоритъ Треплевъ въ "Чайке" - это рутина, предразсудокъ. Когда поднимается занавесъ и при вечернемъ освещенiи въ комнате съ тремя стенами эти великiе таланты, жрецы святого искусства изображаютъ, какъ люди едятъ, пьютъ, любятъ, ходятъ, носятъ свои пиджаки; когда изъ пошлыхъ картинъ и фразъ стараются выудить мораль,-- мораль маленькую, удобопонятную, полезную въ домашнемъ обиходе, когда въ тысяче варiацiй мне подносятъ все одно и тоже, все одно и тоже, одно и тоже, то я бегу, какъ Мопасанъ бежалъ отъ Эйфелевой башни, которая давила ему мозгъ своей пошлостью".

"нужны новыя формы. Новыя формы нужны, а если ихъ нетъ, то ничего ненужно".

Въ монологе Нины мы находимъ уже и намеки, хотя и неясные, на коллективную душу и коллективное страданiе.

"Общая мiровая душа - это я... ты... Во мне душа Александра Великаго и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона и последней пьявки..."

Въ "Дяде Ване" символизирована уже вся провинцiя, возложившая все свои упованiя на профессора Серебрякова, который оказался ученой воблой и ничтожествомъ и только жирелъ на счетъ провинцiи, самодовольно убежденный, что онъ духовный вождь ея, краса и упованiе, единственное основанiе лучшаго будущаго. Ни дядя Ваня, ни Астровъ, ни Соня уже не герои, а простые заурядные люди.

Въ "Дяде Ване" - та-же картина унылаго однообразiя серенькихъ будней, неозаренныхъ серьезной общественной и умственной работой, та-жа засасывающая тина, те-же люди, милые, добрые, но не умеющiе устроить свое счастье и способные только мечтать о немъ. Еще более широкое полотно развернуто передъ нами въ мастерской картине провинцiальнаго города, где живутъ "Три сестры". Здесь проникновенiе художника въ самую "гущу" русской жизни, въ ея глубочайшiй трагическiй смыслъ достигаетъ необыкновенной выразительности, можно сказать генiальнаго прозренiя. Передъ нами почти вся провинцiальная Русь, со всеми ея прекрасными порывами, красивой полной элегiи природой, страстной юношеской жаждой жизни, новаго счастья, возрожденiя и вместе съ темъ общей безтолочью и тоской.

Молодая девушка по утру вспомнила о своихъ именинахъ, объ ушедшемъ детстве, и чудныя мысли заволновали ея милую головку, и радость молодости охватила ее всю. "Точно я на парусахъ, надо мной широкое, глубокое небо и носятся большiя белыя птицы". "Для меня все ясно на этомъ свете, и я знаю, какъ надо жить... человекъ долженъ трудиться, работать въ поте лица... и въ этомъ смыслъ и цель жизни, ея счастье, ея восторги". Такъ мечтаетъ молодость въ 20 летъ. Поручикъ Тузенбахч тоже тоскуетъ по работе. Онъ броситъ службу, чтобы завести кирпичный заводъ ("довольно словъ, пора взяться за дело".), онъ предчувствуетъ что то хорошее, светлое впереди. "Надвигается буря, она уже близка и скоро сдуетъ съ нашего общества лень, равнодушiе, предубежденiе къ труду, гнилую скуку".

Поручикъ Соленый - воплощенiе русской безсмыслицы и нелепаго случая - разбиваетъ эти мечты шальнымъ выстреломъ на дуэли съ Тузенбахомъ. Такъ же разбиваются жизнью мечты Андрея Прозорова о карьере профессора. Сначала онъ увлекается земской деятельностью; денежныя затрудненiя задерживаютъ его въ провинцiи, но земская работа безсодержательная, съуженная до утраты внутренней связи съ целымъ, надоедаетъ ему до такой степени, что ему лень подписать бумаги, и сторожъ Ферапонтъ по целымъ днямъ ждетъ исполненiя этой формальности. Бумаги ведь, по его убежденiю, для того и существуютъ, чтобы ихъ подписывать! Андрей успелъ расплыться, женился на полумещанке, его жена - -сама пошлость. Точно дымъ или чадъ, расползаясь по всемъ комнатамъ, овладеваетъ она всемъ домомъ, отовсюду вытесняя сестеръ мужа, подъ видомъ заботъ о детяхъ, она же побуждаетъ мужа продать принадлежащiй ему только отчасти домъ и умело развлекается пошленькимъ адюльтеромъ съ председателемъ Протопоповымъ. Тщетно силится Андрей осмыслить свое существованiе, уверяетъ себя, что земская служба не хуже научной детельности; онъ спускается все ниже и ниже. Все засосалъ, загрязнилъ провинцiальный городъ. "Где оно, куда ушло мое прошлое, восклицаетъ Андрей, когда я былъ молодъ, веселъ, уменъ, когда я мечталъ и мыслилъ, когда настоящее и будущее озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, безполезны, несчастны? Городъ нашъ существуетъ уже двести летъ, въ немъ сто тысячъ жителей и ни одного, который не былъ бы похожъ на другихъ, ни одного подвижника, ни въ прошломъ ни въ настоящемъ, ни одного ученаго, ни одного художника, ни мало-мальски заметнаго человека, который возбуждалъ бы зависть или Только едятъ, пьютъ, спятъ, потомъ умираютъ... Родятся другiе и тоже едятъ, пьютъ, спятъ и, чтобы не отупеть отъ скуки - разнообразятъ жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничествомъ, а жены обманываютъ мужей, а мужья лгутъ, делаютъ видъ, что ничего не видятъ, ничего не слышатъ, и неотразимо пошлое влiянiе гнететъ детей, и искра Божiя гаснетъ въ нихъ, и они становятся такими же жалкими, похожими другъ на друга мертвецами, какъ ихъ отцы и матери"..

Такую характеристику "нашего" города даетъ А. П. Чеховъ устами Андрея Прозорова. Быть можетъ краски несколько сгущены, но въ общемъ картина соннаго царства - верна. Въ среде этихъ людей, какъ въ пустыне должно зачахнуть все живое, светлое и какъ въ пустыне, истомленные жаждой путники, упиваются миражами, такъ и "герои" Чехова живутъ мечтами.

"Настоящее, говоритъ Андрей, противно, но за то, когда я подумаю о будущемъ, то какъ хорошо. Становится такъ легко и просторно; и вдали забрезжетъ светъ, я вижу свободу..."

Командиръ батареи Вершининъ тоже живетъ будущимъ. "Черезъ двести-триста летъ настанетъ новая счастливая жизнь... Мы для нее живемъ теперь, работаемъ, страдаемъ, мы творимъ ее"... "Черезъ 200 летъ все нынешнее будетъ казаться и угловатымъ, и тяжелымъ, и страннымъ... Вотътаки хъ (какъ три сестры) въ городе теперь три, после явится шесть, двенадцать, и такъ далее. - Какая это будетъ жизнь, какая жизнь."

Машу, жену классика Кулыгина, учителя гимназiи, но его батарею переводятъ куда то далеко, и ему не хватаетъ ни силы воли, ни смелости, ни средствъ (и прежде всего независимыхъ денежныхъ средствъ), чтобы увезти съ собой ту, которую онъ любитъ, которая будетъ безконечно страдать безъ него съ пошлымъ представителемъ классической педагогiи, единственнымъ довольнымъ человекомъ во всемъ городе.

Жизнь трехъ сестеръ разбита, потому прежде всего, что она не находится ни въ какой связи съ жизнью другихъ. Сестры не нужны "городу". Одна изъ сестеръ знаетъ три языка. Но три языка - чистейшая роскошь тамъ, где и на одномъ читать нечего. Ирина съ ужасомъ говоритъ, что она начинаетъ забывать языки, не знаетъ, какъ по итальянски окно. Докторъ Чебутыкинъ давно забылъ всю медицину: какая тамъ медицина въ казенномъ солдатскомъ лазарете, где еще со временъ гоголевскаго Гибнера больше лечатъ натурой. Какъ вышелъ изъ университета Чебутыкинъ, такъ и не ударилъ пальцемъ о палецъ, ни одной книжки не прочиталъ, а только газеты. "Знаю по газетамъ, что былъ положимъ Добролюбовъ, а что онъ тамъ писалъ - не знаю... Богъ егознаетъ."..

И въ городе, где всякаго, кто не думаетъ, что мiръ стоитъ на трехъ китахъ, считаютъ уже интеллигентнымъ человекомъ, Чубутыкину не трудно прослыть образованнымъ человекомъ, оставаясь круглымъ невеждой... Ему ведь приходится сравнивать себя разве только съ полуглухимъ Ферапонтомъ, которому швейцаръ казенной палаты сказывалъ, будто въ Петербурге было двести градусовъ морозу...

Все три сестры, какъ и ихъ братъ, мечтаютъ о Москве. Москва, какъ нечто мистическое, ворвется въ ихъ жизнь спасительнымъ светомъ. Но мечты не осуществляются. Действительность безрадостна. Въ жизни сестеръ все те-же сумерки, Ирина по прежнему устанетъ на работе. Она бросила телеграфъ, и служитъ въ управе; но она ненавидитъ все, что даютъ ей делать. Мозгъ ея высохъ, она похудела, подурнела, постарела; трудъ безъ цели, безъ поэзiи не даетъ никакого удовлетворенiя. И мало интересный трудъ можно ценить, какъ заработокъ, когда онъ по крайней мере даетъ возможность въ свободное время удовлетворять влеченiямъ сердца, стремленiямъ общественнымъ, художественнымъ, умственнымъ. Но въ "городе" нетъ места этимъ влеченiямъ. Остается зарабатывать деньги, что бы жить и жить, чтобы зарабатывать, медленно день за днемъ растеривая свои мечты и надежды. Ирина мечтала, что тамъ въ Москве ее ждетъ настоящая любовь, теперь она пошла бы даже за старика, потому что "любовь это долгъ"...

Старшая сестра Ольга задыхается въ атмосфере педагогическаго формализма. Средняя, Маша, давно забросила рояль. Не для кого играть, и не къ чему. Еще неизвестно, какъ посмотрелъ бы директоръ гимназiи на то, что жена подчиненнаго ему учителя участвуетъ въ концертахъ. Все забилось по угламъ, притаилось, притихло, живетъ трепетной робкой жизнью, которая есть собственно говоря не жизнь, а медленное умиранiе.

верной рабе,-- отдельная комнатка. И вотъ въ казенной квартире Ольги у нея свой уголокъ. "Квартира большая, казенная, и мне цельная комнатка и кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и - о Господи, Матерь Божья, счастливей меня человека нетъ".

Все казенное. - Вотъ въ чемъ горькое и убогое счастье русскаго человека...

И хочется воскликнуть вместе съ поручикомъ Тузенбахомъ, который глядитъ въ последнiй разъ передъ разлукой на прекрасный садъ Прозоровыхъ точно съ некоторымъ изумленiемъ. "Я точно въ первый разъ вижу эти ели, клены, березы, и все смотритъ на меня съ любопытствомъ и ждетъ. Какiя красивыя деревья, и въ сущности, какая должна быть около нихъ красивая жизнь".

Да, природа дала все, что бы была "красивая жизнь". Богато одаренное населенiе, талантливая интеллигенцiя, вся пламенеющая къ добру, чуткая, съ тонкой нежной организацiей, воспрiимчивая. Полныя поэзiи и жажды подвига женщины, съ безграничнымъ стремленiемъ къ идеаламъ, съ мечтами о высокой и самоотверженной любви, съ детски-свежимъ почти мистическимъ преклоненiемъ передъ радостями жизни - и все ни къ чему. Тоска и медленное увяданiе. Уйдетъ куда то въ Польшу или на далекую окраину артиллерiйская бригада, и въ опустеломъ городе водворится "тишина и скучища"... Какъ на кладбище.

между темъ, чемъ люди хотели бы быть, могли бы быть и чемъ стали, благодаря тяжелымъ условiямъ жизни провинцiи, безъ света, безъ свободы, безъ бодрости духа, и где самымъ отраднымъ спасительнымъ въ конце концовъ является... - все казенное! И такъ умираетъ целая страна...

Нигде такъ поэтично, такъ изящно не вылилось мiровоззренiе Чехова, какъ въ его последней пьесе "Вишневый садъ". Въ этой прелестной во всехъ отношенiяхъ и глубокосимволической драме тонко сплетены чисто бытовыя черты русскаго "трагизма среды" съ мiровой скорбью.

Пессимизмъ Чехова, особый русскiй, онъ проникнутъ мягкой нежной меланхолiей, какой то светлой прозрачной печалью, щемящей тоской о жизни, уходящей вдаль, скорбью объ испытанныхъ разочарованiяхъ, о безнадежности и безцельности существованiя, въ которомъ только и было прекраснаго и светлаго, что годы юности, когда все полно мечтами, когда въ трепетномъ сознанiи наростающихъ силъ душа раскрывается отъ радости предчувствiй и чаемаго счастья. Прекрасная пора, весна жизни, она цвететъ какъ вишневый садъ, нежнымъ благоуханнымъ цветомъ, а молодая жизнь, словно невеста подъ фатой такъ чиста, ароматна, такъ привлекательна своей верой въ будущее.

"Вишневый садъ" Чехова это чудная элегiя, посвященная скорби о невозвратномъ, о неизбежности смерти. Это прелюдiя Шопена, исполненная художникомъ съ нежной и чуткой душой, доступная только нежнымъ и чуткимъ душамъ; но вместе съ темъ это все тотъ-же трагическiй разсказъ о неизбежной и несправедливой гибели целой группы хорошихъ людей.

Некоторые видели въ пьесе Чехова простую повесть о дворянскомъ разоренiи. "Вишневый садъ" - нечто более важное и безконечно-печальное.

"О, мой милый, мой нежный, мой прекрасный садъ,-- говоритъ Любовь Андреевна Раневская, навсегда покидая родной уголъ - моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай, прощай". Безжалостная действительность не пощадитъ сада, онъ будетъ срубленъ... И чувствуется, что у каждаго изъ насъ былъ свой вишневый садъ, свое счастье, свое щемящее тоской прошлое, котораго не пощадила жизнь, суровая, безсмысленная,-- безсмысленная уже потому, что кончается она еще большей безсмыслицей - смертью... Где-то далеко, въ неизведанныхъ глубинахъ нашей души залегла она - эта великая скорбь человечества, объединяя души людей бездонно печальнымъ сознанiемъ невозможности раскрыть загадку жизни, примирить ея вопiющiя противоречiя...

Студентъ Трофимовъ хочетъ верить, что съ нашей смертью умираютъ только пять нашихъ органовъ воспрiятiя и можетъ быть начинаютъ жизнь девяносто пять другихъ, более тонкихъ. Но намъ какъ-то ближе и понятнее реплика помещика Гаева: "все равно умереть"... и невольно воспоминаются при этомъ слова Софокла: "величайшее благо-вовсе не родиться".

Такъ какъ Чеховскiе герои прежде всего русскiе люди, то поэтому черты бытового русскаго трагизма выступаютъ и въ "Вишневомъ саду" на первый планъ. Картина, нарисованная Чеховымъ, поражаетъ насъ своимъ размахомъ. "Въ вишневомъ саду" не одни ужъ неудачники изъ бывшихъ баръ; здесь и купцы, и крестьяне, и на всехъ на нихъ лежитъ налетъ Чеховской тоски, во всехъ чувствуется какой то надрывъ, какое то недомоганiе, ослабленiе чувства бытiя - все, они жертвы среды,-- "обреченные".

Это милые и добрые люди, подъ-часъ наивные, какъ дети, мечтатели, склонные къ поэзiи и душевному порыву, но не закаленные для борьбы, не умеющiе жить,-- какiе то растерянные "недотепы". Это не хищники, не волки, въ богатомъ породами человеческомъ стаде, это люди съ тонкой душевной организацiей, но не приспособленной для скучныхъ песенъ земли, для жизни труда и прозы. И вы чувствуете, что эти люди должны умереть, какъ умираютъ растенiя въ несвойственномъ имъ климате, какъ гибнутъ некоторыя породы прекрасныхъ и добрыхъ животныхъ въ жестокой свалке за существованiе, если обстоятельства не изменятся въ более благопрiятномъ для нихъ направленiи. Все действующiя лица Чехова - въ противоположность босякамъ - симпатичны по существу. Это все люди совестливые и мучающiеся. Они жаждутъ настоящаго дела, но, увы, обречены только говорить хорошiя слова о человечестве, всеобщемъ благе и идеалахъ. Имъ самимъ давно надоела "фраза". Противъ "словъ" вооружается и студентъ Трофимовъ, удивительно тонко, безпристрастно обрисованный Чеховымъ,-- безъ прикрасъ, но и безъ осужденiя, настоящiй русскiй студентъ,-- хорошiй студентъ. Но и отъ этого представителя молодого поколенiя не многаго дождаться. Онъ тоже только мечтаетъ хорошими словами, а самъ въ 26 летъ еще не кончилъ университета. Его уже два раза исключали оттуда, жизнь уже успела его изрядно поломать и хотя онъ и убежденъ, что идетъ въ первыхъ рядахъ человечества, едва-ли сделаетъ что нибудь утешительное. По меткому выраженiю одного изъ действующихъ лицъ это "облезлый баринъ". Преждевременно отцветшiй. Онъ хочетъ быть "выше любви", потому только, что не знаетъ любви и не умеетъ любить. У него и борода то перестала рости и выглядитъ какъ то смешно и некрасиво, словно пухъ, а не борода. Это какой то ссохшiйся юноша. "Чистюлька, чудакъ, уродъ",-- возмущается имъ наиболее энергичная изъ женщинъ. Хотя и сильно помятая судьбой,-- Раневская, советуя ему влюблятся, любить и сочувствовать темъ, кто влюбляется. Въ стойкой борьбе за свои идеалы Трофимовъ не пригоденъ и, конечно, новаго вишневаго сада не насадитъ. Непригодность къ жизни обнаруживаетъ даже горничная Дуняша,-- у нея тоже руки белыя, какъ у барышни и "сама" она стала тревожной и безпокойной. Совершенно не пригоденъ къ делу и конторщикъ Епиходовъ, изъ крестьянъ, какая-то несуразная оглобля деревенская, "двадцать два несчастья", какъ его называютъ. Все у него валится изъ рукъ, ничто ему не дается. Онъ уже начитался книгъ, даже Бокля одолелъ, но кроме сумбура и безсмыслицы чтенiе ничего не внесло въ его жизнь. Это тоже неудачникъ, убежденный, что судьба относится къ нему безъ сожаленiя, онъ никакъ не можетъ понять, какое ему себе выбрать "направленiе" "и потому завсегда носитъ при себе "ливольвертъ"...

Въ новомъ освещенiи является у Чехова и купецъ Лопахинъ. Это чеховскiй купецъ. Его дедъ и отецъ были еще крепостные. Онъ самъ считаетъ себя "хамомъ"-- чувствуя недостаточность своего образованiя. Но безсердечности и кулачества хищничества у него нетъ. Правда, онъ срубитъ вишневый садъ, но не онъ виноватъ, если владельцы по своему детскому легкомыслiю не слушали его советовъ. Онъ какой то совестливый кулакъ. Онъ срубитъ садъ, что бы вернуть деньги, и остаться въ глазахъ другихъ деловымъ человекомъ; онъ даже намеренно кичится,-- въ полупьяномъ состоянiи, темъ, что купилъ все у своихъ бывшихъ господъ, но тоска грызетъ и его душу, что то тянетъ его къ милымъ разорившимся помещикамъ-детямъ. "Пусть я хамъ, говоритъ онъ Любови Андреевне,-- главное, чтобы верили мне и чтобы глаза ваши глядели на меня, какъ прежде". И какъ хотелъ бы онъ, чтобы "изменилась наша нескладная несчастливая жизнь". Въ труде и вечныхъ хлопотахъ ищетъ онъ забвенiя отъ проклятыхъ вопросовъ. Обнаруживая таланты и дельца онъ, однако-же, не можетъ устроить свое личное счастье. Въ немъ проглядываетъ невысказанное затаенное чувство къ Раневской. Лопахинъ словно заразился отъ дворянъ какимъ-то недомоганiемъ духа; и надъ его головой веетъ скорбью и смертью. Этотъ новый купецъ, склонный къ искусству, поэзiи, утерялъ цельность первобытныхъ стяжателей - хищниковъ; и онъ разбитъ русской жизнью и онъ неудовлетворенъ, и ему нетъ простора, чтобы приложить свои крупныя силы къ делу более соответствующему запросамъ личности, чемъ одно накопленiе богатствъ. Разбитость, надорванность, безцельность жизни - вотъ черты, общiя всемъ действующимъ лицамъ новой пьесы Чехова.

"Вишневаго сада" все действующiя лица сидятъ въ поле на траве, наслаждаясь чуднымъ ароматнымъ вечеромъ и дивнымъ пейзажемъ, невольно вспоминается раньше уже выраженная въ "трехъ сестрахъ" о нашей природе мысль: - Лопахинъ говоритъ: "иной разъ, когда не спится, я думаю",-- Господи, ты далъ намъ громадные леса, необъятныя поля, мы сами должны бы по настоящему быть великанами.

"Вишневый садъ" наиболее полная картина современной драмы русской жизни,-- самое нежное и поэтическое изъ всехъ произведенiй Чехова. Эта пьеса более всехъ другихъ требовала новыхъ формъ сценическаго воспроизведенiя, новой игры, новой читки, новой техники, новой mise en scène'ы, новыхъ символическихъ прiемовъ исполненiя и обстановки (не натуралистической). Но это уже заслуга не Чехова, а его генiальнаго товарища по искусству - Станиславскаго, который нашелъ тона для Чеховской драмы, съумелъ найти новые техническiе прiемы для выявленiя невидимыхъ слезъ, горя, нашелъ экспрессiю для не выразительнаго, не экспрессивнаго трагизма жизни, лежащей на смертномъ одре,-- и темъ создалъ новую эру въ театральномъ деле {Объ заслугахъ театра чит. К. И. Арабажинъ. Московскiй художественный театръ и новая драма, "Театръ и искусство" 1908 года 14 Ноября, и "Исканiя новыхъ путей въ театре". Иллюстр. двухнедельникъ прилож. "Правде жизни" No 1 за 1909 г.}.

"Вишневымъ садомъ" на высоте расцвета закончилась литературная деятельность Чехова. Въ воздухе замерли звуки музыкальной элегiи, но долго еще будетъ звучать скорбная гармонiя ихъ въ русской душе. Оглядываясь назадъ, чувствуешь, какую громадную роль сыгралъ Чеховъ въ предреволюцiонной Россiи. Певецъ сумерекъ, тоски и увяданiя, онъ непрерывно взывалъ къ жизни и свободе...

И невольно рисуется намъ иной образъ... изъ Метерлинка... Прологъ къ "Пеллеасу и Мелиссанде". Большiя ворота на запоре. Огромный железный замокъ. У входа стражъ, и семь молодыхъ девушекъ (символы искусства) настойчиво требуютъ у стража: откройте двери, откройте двери!

Сторожъ уверяетъ, что еще рано. Но девушки не верятъ ему, и еще громче раздаются ихъ голоса - откройте двери! Тамъ море плещетъ, тамъ солнца восходъ. Откройте двери!

И слышится нежный, кроткiй голосъ Чехова: - откройте двери! пока еще не поздно, откройте двери!

Чеховская поэзiя предчувствовала и предсказывала пробужденiе и восходъ солнца надъ свободнымъ и безбрежнымъ моремъ...