А. П. Чеховъ – талантъ мертвой полосы
Бываютъ таланты двоякого рода – действенные и созерцательные. Первые задаютъ тонъ жизни, такъ или иначе руководятъ ею, создаютъ направленiя въ литературе, вызываютъ последователей и подражателей. Они ищутъ новыхъ путей, если жизнь вдругъ замкнулась, ушла въ глубь, въ которую они вдумываются и проникаютъ. Если ихъ даже захватитъ мертвая полоса общественной жизни, когда надъ всеми преобладаетъ сумеречное настроенiе и ни одного яркаго пятна не выделяется на общей серой картине, – действенные таланты сами выступаютъ особенно ярко и внушительно, неотразимо привлекая къ себе все сердца, какъ одинокiе яркiе светочи, разгоняющiе тьму и ободрительно действующiе на усталыхъ, потерявшихъ надежду путниковъ.
Но есть таланты и иного рода, пожалуй, не уступающiе по внешней силе и блеску, только какiе-то мертвые. Въ нихъ нетъ творческаго начала, которое въ себе самомъ находитъ источникъ жизни и делится имъ съ окружающими. Таланты такого рода, какъ превосходно отшлифованные зеркала, великолепно отражаютъ жизнь, но лишь въ одной плоскости. Лучъ света, упавшiй на такое зеркало, отразится правильнымъ и ослепительнымъ пучкомъ, такъ что глазамъ больно. Только въ немъ нетъ игры, разнообразiя, – онъ одноцветенъ, и при самыхъ различныхъ положенiяхъ остается все тотъ же.
настроенiе этой жизни нашло въ немъ лучшаго своего выразителя. Какъ художникъ, г. Чеховъ несравненно умеетъ живописать все, что видитъ, и эта его особенность, подкупающе действующая еще въ раннихъ его произведенiяхъ, какъ «Пестрые разсказы», остается неизменной. Но онъ напоминаетъ близорукаго художника, который не можетъ охватить всей картины, и потому центра въ ней нетъ, перспектива неверна, и въ общемъ, при всей сложности, его большiя произведенiя всегда страдаютъ однообразiемъ. Масса деталей, превосходно выписанныхъ, и нетъ чего-то объединяющаго, что придавало бы всему определенность и ясность. Очень характерной въ этомъ отношенiи является его «Степь», первое большое произведенiе, съ которымъ выступилъ г. Чеховъ после ряда превосходныхъ минiатюръ. «Степь», въ сущности, не что иное, какъ рядъ такихъ же отдельныхъ маленькихъ картинокъ, своего рода шедевровъ по яркости красокъ и тщательности отделки, но все оне не слагаются въ одно стройное целое, которое художникъ осмыслилъ бы идеей, обобщилъ, представилъ бы зрителю подъ определеннымъ угломъ зренiя. Читая подъ-рядъ произведенiя г. Чехова, выносишь такое впечатленiе, что для автора вся жизнь представляется какой-то степью, въ которой живутъ люди безъ цели, безъ желанiй, безъ страстей. На всемъ лежитъ отпечатокъ великой тоски существованiя, не согретаго ни любовью, ни ненавистью, не возбужденнаго борьбой, хотя бы и ничтожной по существу. Тоска и усталость томятъ его виднейшихъ героевъ, какъ, напримеръ, стараго знаменитаго ученаго профессора, или его Иванова (въ драме того же названiя). Къ полному собранiю своихъ произведенiй г. Чеховъ могъ бы взять эпиграфомъ безотрадное четверостишье Пушкина:
Это не та «великая грусть», на которую иностранная критика указываетъ, какъ на отличительную черту въ душе русскихъ писателей. А именно тоска жизни, taedium vitae римлянъ временъ имперiи, потерявшихъ смыслъ существованiя.
повидимому, даже усилилось. Его «Печенегъ», разсказъ, появившiйся въ одномъ изъ октябрьскихъ номеровъ «Рус. Ведомостей», производитъ впечатленiе безысходнаго мрака. Герой разсказа, уезжая со станцiи, где въ ожиданiи лошадей его удручали и хозяинъ, и его жена, и вся окружающая обстановка, бросаетъ имъ на прощанiе: «Вы все мне надоели». Этотъ небольшой, превосходно написанный очеркъ, производитъ впечатленiе именно такого вырвавшагося изъ души вопля замученнаго жизнью человека, котораго ничто-ничто уже не можетъ заинтересовать, увлечь, возбудить. Все и все надоели своей мелочностью, низостью, безсознательной жестокостью и, главное, ненужностью своего существованiя.
То же самое, хотя не столь сконцентрированное, чувствуется въ большой повести «Моя жизнь», разсказъ провинцiала. Повесть издана въ одномъ томике съ «Мужиками», и критики, накинувшiеся на г. Чехова за сугубо-мрачный взглядъ его на деревню, могутъ утешиться, такъ какъ взгляды автора на городъ, выраженные въ «Моей жизни», еще безотраднее. Въ деревне г. Чеховъ указалъ на ея некультурность, невежество, дикость нравовъ, но ни однимъ словомъ не попрекнулъ мужиковъ, что они заедаютъ чужую жизнь, высасываютъ соки у другихъ. Не то въ городе, какъ онъ представляется его герою, молодому человеку, одному изъ техъ неудачниковъ, которыхъ такъ много можно встретить въ любомъ провинцiальномъ городке. Его образованiе жалкое, обрывочное. Систематическаго курса онъ не могъ одолеть, такъ какъ всемъ существомъ понималъ ненужность, непригодность мертвящей схоластики, составляющей по ныне суть нашей средней школы. Канцелярская работа, къ которой его принуждаютъ ради добыванiя куска хлеба, еще более противна, такъ какъ ея безсмысленная сторона только и открыта ему. «Въ гимназiи у меня было непобедимое отвращенiе къ греческому языку, такъ что меня должны были взять изъ четвертаго класса. Долго ходили репетиторы и приготовляли въ пятый классъ, потомъ я служилъ по различнымъ ведомствамъ, проводя большую часть дня совершенно праздно, и мне говорили, что это – умственный трудъ; моя деятельность въ сфере учебной и служебной не требовала ни напряженiя ума, ни таланта, ни личныхъ способностей, ни творческаго подъема духа: она была машиной». Оглядываясь на жизнь другихъ, онъ видитъ ту же машинную работу, съ нехорошей подкладкой эксплуатацiи чужого труда. «Я не любилъ и не понималъ этихъ людей», говоритъ онъ. Они были ему скучны, чужды и даже гадки.
«Я не понималъ, для чего и чемъ живутъ все эти шестьдесятъ пять тысячъ людей. Я зналъ, что Кимры добываютъ себе пропитанiе сапогами, что Тула делаетъ самовары и ружья, что Одесса портовый городъ, но что такое нашъ городъ и что онъ делаетъ – я не зналъ. Большая Дворянская и еще две улицы почище жили на готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками изъ казны; но чемъ жили остальныя восемь улицъ, которыя тянулись параллельно версты на три и исчезали за холмомъ, – это для меня было всегда непостижимой загадкой. И какъ жили эти люди, стыдно сказать! Ни сада, ни театра, ни порядочнаго оркестра; городская и клубная библiотеки посещались только евреями подростками, такъ что журналы и новыя книги по месяцамъ лежали неразрезанными; богатые и интеллигентные спали въ душныхъ, тесныхъ спальняхъ, на деревянныхъ кроватяхъ съ клопами, детей держали въ отвратительно грязныхъ помещенiяхъ, называемыхъ детскими, а слуги, даже старые и почтенные, спали въ кухне на полу и укрывались лохмотьями».
Такова внешность «города», и приходится признать, что въ ней собрано много верныхъ черточекъ, хорошо знакомыхъ всякому, кому случалось подолгу жить въ провинцiи. Огромное большинство русскихъ городовъ возникло и существуетъ неизвестно какъ и неизвестно для чего. Когда-то просто административные центры, они и теперь держатся только этимъ, жизнь ихъ обходитъ, выбирая русло для себя по условiямъ, ничего общаго не имеющимъ съ административными требованiями. Внешняя культура этихъ городовъ только жалкiй покровъ, подъ которымъ скрыта примитивность нравовъ русскаго городского обывателя, разве на одну ступень стоящаго выше мужика. Не лучше обстоитъ дело и съ сущностiю этой жизни, какъ ее рисуетъ герой, устами котораго, очевидно, говоритъ авторъ.
«Во всемъ городе я не зналъ ни одного честнаго человека. Мой отецъ бралъ взятки и воображалъ, что это ему даютъ изъ уваженiя къ его душевнымъ качествамъ; гимназисты, чтобы переходить изъ класса въ классъ, поступали на хлеба къ своимъ учителямъ, и эти брали съ нихъ большiя деньги; жена воинскаго начальника во время набора брала съ рекрутовъ; во время набора брали и врачи, а городовой врачъ и ветеринаръ обложили налогомъ мясные лавки и трактиры; въ уездномъ училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали съ подчиненныхъ причтовъ и церковныхъ старостъ; въ городской, мещанской, во врачебной и во всехъ прочихъ управахъ каждому просителю кричали во следъ: «благодарить надо!» – и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 к. А те, которые взятокъ не брали, какъ чины судебнаго ведомства, были надменны, подавали два пальца, отличались холодностью и узостью сужденiй, играли много въ карты, много пили, женились на богатыхъ и, несомненно, имели на среду вредное, развращающее влiянiе. Лишь отъ однехъ девушекъ веяло нравственною чистотой; у большинства изъ нихъ были высокiя стремленiя, честныя, чистыя души; но оне не понимали жизни и верили, что взятки даются изъ уваженiя къ душевнымъ качествамъ, и, выйдя замужъ, скоро старились, опускались и безнадежно тонули въ тине пошлаго, мещанскаго существованiя».
и въ деревне. Народникамъ нечего жаловаться на односторонности г. Чехова, который не щадитъ города, но, какъ увидимъ дальше, также бежитъ изъ города, где не видитъ ничего, что примирило бы его съ нимъ, дало бы надежду на возможность лучшей жизни, лучшей будущности для этихъ тысячъ ничтожествъ, скопившихся въ восьми улицахъ, «теряющихся за холмомъ».
«интеллигентную» жизнь, т. е. отказывается праздно сидеть въ канцелярiяхъ и этимъ путемъ добывать хлебъ. А «хлебъ» въ его жизни, какъ и въ жизни остальныхъ, лишенныхъ капитала и взятокъ, играетъ первое место. Около него, по наивному признанiю героя, сосредоточиваются все его мечты. Онъ постоянно чувствуетъ себя недостаточно сытымъ. Его постоянно тяготитъ физическое ощущенiе голода, что сближаетъ его съ массою людей, которая «работаетъ только для куска хлеба и можетъ говорить только о харчахъ». Разсказчикъ становится маляромъ, благодаря знакомству съ мастеровымъ Редькой, который фигурируетъ въ повести, какъ представитель физическаго труда. И здесь мрачный тонъ разсказа не меняется. Тоска автора скорее усиливается, когда онъ разсматриваетъ этого тщедушнаго труженика, жалкаго, вечно больного, съ порывами къ лучшей жизни, выразившимися въ комичной философiи что «тля есть траву, ржа есть железо, а лжа – душу». Въ немъ копошатся безсознательные инстинкты, которые не находятъ исхода. Онъ, въ сущности своего рода художникъ и философъ. Любитъ театръ, для котораго расписываетъ декорацiи, любитъ размышленiя о бренности жизни, иногда разражается глубокомысленными замечанiями въ роде следующаго: «Я такъ понимаю, ежели какой простой человекъ или господинъ беретъ даже самый малый процентъ, тотъ уже есть злодей. Въ такомъ человеке не можетъ правда существовать».
Въ обществе Редьки и его мастеровъ герой лучше себя чувствуетъ, не видя, по крайней мере, праздной жизни, взятокъ, поеданiя другихъ для собственнаго существованiя. «Я жилъ теперь среди людей, для которыхъ трудъ былъ обязателенъ и неизбеженъ и которые работали, какъ ломовые лошади, часто не сознавая нравственнаго значенiя труда и даже никогда не употребляя въ разговоре самаго слова трудъ. Около нихъ и я тоже чувствовалъ себя ломовикомъ, все более проникаясь обязанностью того, что я делалъ, и это облегчало мне жизнь, избавляя отъ всякихъ сомненiй. Въ первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился. Я могъ спать на земле, могъ ходить босикомъ, а это чрезвычайно прiятно; могъ стоять въ толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на улице падала извозчичья лошадь, то я бежалъ и помогалъ поднять ее, не боясь запачкать свое платье. А, главное, я жилъ на свой собственный счетъ и никому не былъ въ тягость». Но тутъ и все удовлетворенье, которое онъ получаетъ отъ подобной жизни. Въ своихъ товарищахъ онъ замечаетъ и ложь, и надувательство заказчиковъ, и кражу матерiаловъ, и затаенную злобу ко всемъ, кто лучше живетъ. Поражаетъ его также безсмысленная злость окружающихъ, которые никакъ не могутъ примириться съ мыслью, что человекъ ушелъ отъ сравнительно праздной и обезпеченной жизни въ простые рабочiе, опустился, по ихъ мненiю. Очень комичное впечатленiе производитъ сцена съ губернаторомъ, который по просьбе отца героя уговариваетъ его бросить «предосудительный образъ жизни». Въ спорахъ съ прiятелемъ-докторомъ, который на глазахъ опростившагося героя ухаживаетъ за его сестрой и соблазняетъ ее въ конце концовъ, выясняется основной мотивъ жизни героя, вначале неясный для него самого.
«Нужно, – говоритъ онъ, – чтобы сильные не порабощали слабыхъ, чтобы меньшинство не было для большинства паразитомъ или насосомъ, высасывающимъ изъ него хронически лучшiе соки, т. -е. нужно, чтобы все, безъ исключенiя – и сильные, и слабые, богатые и бедные, равномерно участвовали въ борьбе за существованiе, каждый самъ за себя, а въ этомъ отношенiи нетъ лучшаго нивеллирующаго средства, какъ физическiй трудъ, въ качестве общей, для всехъ обязательной повинности». Последняя фраза какъ бы взята у Беллами, а общая постановка вопроса напоминаетъ толстовскiя доктрины. Но мы жестоко разочаровались бы, если бы причислили г. Чехова къ сонму проповедниковъ опрощенiя. Скорее, напротивъ, вся повесть является, какъ бы доказательствомъ непригодности этой философiи къ жизни. Печальный тонъ разсказа все усиливается, переходя къ концу въ мрачный. Полная безнадежность, ничего, кроме жалкаго существованiя ради «хлеба». Девушка, которая, увлекшись оригинальной жизнью героя-маляра, становится его женой, уходитъ отъ него, справедливо негодуя на такое почти животное существованiе. Счастье его сестры, которую онъ не сумелъ и не могъ поддержать вовремя, разбито. Она, какъ и онъ, уходитъ изъ этого «города», въ которомъ ложь и взаимная ненависть служатъ единственными связующими узами. Последняя картина, когда братъ и сестра уходятъ ночью изъ «интеллигентнаго» общества на окраину города, где ютится герой, наводитъ удручающую тоску.
Где же выходъ? Куда же идти бедному изможденному герою? Авторъ не даетъ ответа, оставляя героя въ среде маляровъ, где онъ находитъ одно утешенiе, что онъ никому не въ тягость, не высасываетъ, не заедаетъ чужую жизнь. Плохое утешенiе, отъ котораго отвернулась его жена. «Мы много работали, – говоритъ она, – много думали, мы стали лучше отъ этого, – честь намъ и слава, – мы преуспели въ личномъ совершенстве; но эти наши успехи имели-ли заметное влiянiе на окружающую жизнь, принесли ли пользу хоть кому-нибудь? Нетъ. Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность, – все осталось, какъ и было, и оттого, что ты пахалъ и сеялъ, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше. Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя». И герой ничего не находитъ въ ответъ, ничемъ не въ силахъ удержать страстно и нежно любимую женщину. Онъ чувствуетъ, что съ ней уходитъ изъ его жизни светъ и тепло, что впереди все сведется только къ добыванiю хлеба, къ жалкому прозябанiю, на манеръ его прiятеля Редьки съ его примитивной философiей. Авторъ оставляетъ его примирившимся съ жизнью, но читатель разстается неудовлетвореннымъ, подъ смутнымъ впечатленiемъ, что и эта «Моя жизнь» такая же ненужная, безцельная, какъ и жизнь техъ шестидесяти тысячъ, отъ которыхъ герой хотелъ уйти и все-таки не ушелъ, потому что безъ нихъ и его малярный трудъ потерялъ бы всякое значенiе.
«Моя жизнь» не даетъ цельной картины, а рядъ прекрасно выписанныхъ отдельныхъ моментовъ. Лучше всего выходятъ у автора не главныя лица, а те, которыхъ онъ затрагиваетъ мимоходомъ, какъ, напр., мельникъ въ деревне, где герой проводитъ лето съ женою, Редька, инженеръ, отецъ жены и другiе. Некоторыя картины природы удивительно живы, захватываютъ своей яркостью, но къ нимъ мы уже привыкли у такого мастера внешней живописи, какъ, г. Чеховъ, и не на нихъ, конечно, сосредоточивается вниманiе. Въ общемъ «Моя жизнь» – произведенiе, любопытное лишь какъ попытка въ художественной форме решить одинъ изъ жгучихъ вопросовъ. Попытка неудачна, потому что авторъ самъ не веритъ въ исключительную правду физическаго труда. Къ тому же, г. Чеховъ слишкомъ художникъ, чтобы быть проповедникомъ, и не можетъ, если бы даже хотелъ, «сочинять» то, чего жизнь ему не дала и не даетъ.
–1906). Сборникъ критическихъ статей.Книгоиздательство «Мiръ Божiй», Спб., 1908