Богданович А. И.: Критические заметки (старая орфография)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМЕТКИ.

Тускло, хотя и не безъ шума прошелъ минувшiй годъ въ литературе и "малое наследство оставилъ по себе". Ни въ области мысли, ни жизни оно не остановитъ особливаго вниманiя будущаго историка. Были, правда, несколько произведенiй, которыя сосредоточили на время общее вниманiе, но не столько сами по себе, сколько связанными съ ними вопросами. Прежде всего, конечно, вспоминаются "Мужики" г. Чехова, вызвавшiя какъ неумеренное гоненiе, такъ и непомерную хвалу. Автора сравнивали чуть не съ Шекспиромъ и Тургеневымъ, уверяли, что если "Мужики" не привлекутъ вниманiя къ деревне, какъ въ свое время "Записки охотника", значитъ, оскудело и очерствело сердце читателя. Другiе отказывали въ какомъ бы-то ни было значенiи "Мужикамъ", признавая за "суздальскую" мазню, за архитенденцiозную вещь, нарочито мрачную, одностороннюю, неверную, грубую, и проч. и проч. Какъ помнятъ наши читатели, мы заняли середину между этими крайними мненiями, и теперь не можемъ взять ни одного слова назадъ изъ нашего отзыва тогда. Поэтому, не останавливаясь, перейдемъ къ "Инвалидамъ" г. Чирикова, которымъ досталось еще больше отъ народнической критики всехъ оттенковъ.

Самъ по себе разсказъ г. Чирикова недостаточно художественъ, какъ вообще бываетъ съ произведенiями, въ которыхъ авторъ стремится отразить то, что въ самой жизни еще только "на ходу". Положительныя стороны разсказа слабы, да и не въ нихъ, правду говоря, его значенiе. По отрицательные типы, "инвалиды", какъ смело позволилъ себе авторъ окрестить представителей вымирающаго направленiя, очерчены имъ, не безъ известной живости. Если бы это было не такъ, еслибы его инвалиды не имели ни одной живой черточки, и авторъ ограничился бы чисто внешнимъ описанiемъ ихъ, то, право, народническая критика не была бы такъ пристрастна. Но, сквозь брань, всякiя ругательства, подчасъ совсемъ нелитературнаго свойства ("лакеи"), сыпавшiяся по адресу автора, вы слышите горькую ноту. Чувствуется, что люди, что называется, до глубины души задеты, и это вполне понятно.

въ свое время за непониманiе непрактичности, неприложимости къ жизни своихъ прекрасныхъ мыслей о служенiи народу, объ "отданiи ему долга" и т. п. Въ личной жизни человекъ отъ всего отрешившiйся, почти аскетъ, онъ стоекъ де конца въ вопросахъ общественнаго долга и морали, хотя подчасъ и своеобразно имъ понимаемыхъ. Но практически онъ мало способенъ, мало деятеленъ. Немного писатель, но безъ выдающагося таланта, онъ занимается корректурой, какъ средствомъ существованiя, и живетъ, какъ жидъ и всегда, въ мiре отвлеченности, несбыточныхъ грезъ. Самъ голубиной чистоты, онъ возмущается, встретивъ стараго товарища доктора, который успешной практикой зарабатываетъ тысячи и проживаетъ ихъ въ то время, когда народъ и проч. Во всей обрисовке Крюкова вы не видите ничего нарочито присочиненнаго для его осмеянiя, загрязненiя или оплеванiя. Симпатiи автора къ своему герою проглядываютъ на каждомъ шагу. Такъ, напр., въ сцене университетскаго праздника, когда местная интеллигенцiя пьянствуетъ "за идею", Крюковъ, единственное лицо, которое привлекаетъ читателя. И если вследъ затемъ происходитъ его смешное столкновенiе съ студентомъ, противникомъ народничества, то и здесь симпатiи автора на стороне Крюкова, котораго болезнь, раздраженiе, вызванное шумнымъ и пьянымъ торжествомъ, доводятъ до нелепаго взрыва, Я разве злоба и ненависть диктуютъ автору письмо, которое Крюковъ посылаетъ своему противнику? Въ виду техъ нелепостей и крайне несправедливыхъ обвиненiй, которыя распространяются по адресу автора, приводимъ это письмо целикомъ, какъ очень характерное и само по себе, и для обрисовки "инвалида".

"Удаляясь со сцены жизни, я хочу вамъ, господинъ Игнатовичъ, сказать несколько словъ на прощанье. Безъ злобы, безъ всякой непрiязни къ вамъ, я скажу вамъ это последнее слово. Да, хотя мы съ вами и разстались врагами, но ведь это была ошибка, ужасная ошибка!.. Въ сущности, мы друзья, въ ослепленiи не узнающiе другъ друга. Ведь, смешно, мой хорошiй, честный юноша, еще самому себе создавать враговъ изъ людей, съ которыми связанъ общимъ интересомъ, общей задачей жизни - послужить, по мере силъ своихъ, униженнымъ и оскорбленнымъ. Я хочу вамъ сказать еще, юноша, что вы были жестоки и безсердечны ко мне, старику... Пусть я - психопатъ, никуда негодный человекъ, инвалидъ, смешной на вашъ взглядъ и окончательно безполезный... Но ведь я отдалъ всю свою жизнь, съ ея юностью, молодостью, съ ея житейскими радостями и благополучiемъ, на служенiе идее, которая делаетъ насъ братьями... Пусть все мое прошлое - одна сплошная ошибка, миражъ въ вашихъ глазахъ, но ведь для меня-то это прошлое все, чемъ я жилъ и чемъ былъ живъ... Вы еще молоды, и Богъ весть, что выйдетъ въ будущемъ, когда ваша голова станетъ седой и лысой, какъ у меня... Быть можетъ, на смену вамъ придутъ новые люди, которые признаютъ ваши взгляды и вашу деятельность тоже ошибкой... Какъ все это знать? Надо все это принимать во вниманiе... Я, действительно, больной и исковерканный человекъ, но неужели я былъ достоинъ такого оскорбленiя? Я вамъ и самъ скажу: да, я боленъ, боленъ и нравственно, и физически никуда негоденъ... Вы меня оскорбили и этимъ оскорбленiемъ только напомнили мне о томъ, что я зналъ и о чемъ давно думалъ, а именно о томъ, что моя песенка спета и больше мне нечего делать. Именно нечего делать. И моимъ последнимъ деломъ я считаю последнiй братскiй, товарищескiй советъ вамъ, советъ искренняго друга: не будьте жестоки къ людямъ!.. Исправляйте ошибки, но исправляйте ихъ осторожно, щадя человека; не думайте, что это легко и просто"...

Где же здесь злобствующая критика узрела насмешку, оплеванiе, оклеветанiе?

Могутъ заметить, что авторъ сочинилъ своего Крюкова. Такихъ не было и нетъ. Къ сожаленiю, мы должны подтвердить, что всякому, кому довелось жить въ нашей провинцiи, это хорошо знакомый типъ,-- типъ человека, разбитаго, унылаго и больного, чистаго и прекраснодушнаго, но часто неспособнаго къ живой деятельности.

Допускаемъ, что г. Чириковъ поступилъ безъ необходимой осторожности, безъ достаточного "пiэтета",-- ибо и инвалидамъ надлежитъ пiэтетъ. Ведь, и пни когда-то выходили гордые, смелые, окрыленные лучшими надеждами, несли на алтарь идеи чистейшую дань - юношескiй жаръ сердца, беззаветную преданность, веру, могущую горами двигать. Они, безразсчетные, ни въ чемъ середины не знавшiе, подняли на плечи тягу не по силамъ, и она ихъ сломила. Теперь, они вызываютъ сочувствiе къ себе и много горечи по адресу техъ жизненныхъ условiй, которыя ихъ сделали такими. Мы готовы отдать имъ полную дань уваженiя. Они сыграли свою роль, но память по себе они оставили хорошую, которою не всякiй можетъ гордиться. Это недостаточно оттенено въ повести г. Чирикова, написанной безъ нюансовъ, слишкомъ однотонно и потому не вполне ясно. Но отсюда еще далеко до техъ обвиненiй, о которыхъ мы упомянули выше. На одно изъ нихъ жизнь уже дала ответъ, и строгiй критикъ можетъ быть удовлетворенъ вполне...

вяло и безъ достаточнаго интереса. Большинство литераторовъ, коснувшихся этого вопроса, высказались противъ, наговорили достаточно пылкихъ фразъ о безкорыстiи, о просвещенiи, о высокихъ задачахъ литературы, какъ будто конвенцiя грозить существованiю последней, а не наоборотъ - не защищаетъ ее. Но въ нашей литературе установились некоторые жупелы, и прикасаться къ нимъ нельзя. Они - табу для всякаго непосвященнаго, кто желаетъ сохранить свой престижъ въ глазахъ жрецовъ отъ литературы. Къ числу такихъ табу принадлежитъ и безданное пользованiе произведенiями чужой, иностранной, литературы. Свой взглядъ мы уже высказали по этому вопросу и повторяться не станемъ, а наши противники не высказали ничего, на что въ своемъ разсмотренiи вопроса конвенцiи мы не возразили бы.

Ничтожны итоги минувшаго года въ литературе, хотя самъ по себе годъ былъ далеко не ничтоженъ, не значитъ-ли это, что все уже и уже становится кругъ доступнаго для литературы?

Къ добру или худу?-- мудрый Эдипъ, разреши.

"Я решительно не верилъ глазамъ: мне казалось, что кругомъ меня декорацiи, и въ эти декорацiи волшебною рукою загнаны заколдованные принцы, спящiя царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки"...

"Барская дочь". Д мы не находимъ лучшей характеристики для всехъ произведенiй этого автора, собранныхъ имъ въ трехъ увесистыхъ томахъ двухстолбцовой печати. Предъ нами не жизнь, не деревня, не городъ, не люди, а декорацiи расписанные самоучкой живописцемъ, припущено въ нихъ, сколько влезло, сусальнаго золота, яри-медянки и киновари, и въ нихъ "загнаны" всякiя редкостныя дива. Тутъ "золотокудрые пейзане и пейзанки", благочестивые Пиманы, сладкоглаголивые Минаи и Мины; рядомъ косноязычные Башкировы, "золотыя сердца", восторженныя девицы, малоречивыя, прерывающiя свою не мудрую речь многочисленными многоточiями; "мечтатели" всехъ сортовъ и видовъ, "заводскiе хлопцы", "вольные старцы" и прочiй людъ безподобный, и среди нихъ сладко улыбающаяся, добродушная физiономiя почтеннаго автора, сразу подкупающая своимъ благодушiемъ, мягкостью тона разсказа и мечтательностью.

Открывая первый томъ, вы сразу натыкаетесь на премилые очерки "Разсказы заводскаго хлопца",-- заметьте - "хлопца", а не просто мальчика или парня. Слово хлопецъ настраиваетъ читателя на мечтательный ладъ, оно отдаетъ. Маллороссiеб, дидами, дивчинами, галушками и прочимъ аксесуаромъ хохлацкаго обихода. Васъ изумляетъ несколько, что далее нетъ ни мати Украины, ни галушекъ, а речь все время идетъ о стеклянномъ заводе, затерявшемся въ глуши исконно русскихъ муромскихъ лесовъ. Но ваше недоуменiе богато вознагражднно декоративнымъ искусствомъ разсказчика. Фигурируютъ тутъ все крохотные, но такiя очаровательныя фарфоровыя куколки, которыя умильно лепечутъ, сладка плачутъ, льютъ еще умильнее и еще слаще льютъ токи блаженныхъ слезъ.

"И пошелъ я, братики, вольный человекъ, по заводамъ и много-много я исходилъ ихъ, много люда разнаго виделъ, и везде люди заводскiе любили меня, потому приходилъ я къ нимъ съ добрымъ словомъ, съ утешенiемъ и весельемъ. Пришелъ я къ вамъ, братики, въ ваши дремучiе леса, приветъ вамъ принесъ отъ мiрского люда, что живетъ за вашими лесами... Примете меня - будемъ въ дружбе жить, и умирать здесь останусь, потому что некуда мне идти, старъ стадъ... Немного мне, милые, надыть: хлебушка да водки, да добраго слова отъ добрыхъ вашихъ душъ - и умирай старикъ... И запой, старче" пока живъ, песню въ усладу заводскому люду".

И запелъ старецъ, и заигралъ на гармонике, а заводскiй людъ дивуется-радуется: "И что это у насъ за человекъ проявился, старецъ Божiи?"

Эти разсказы были написаны въ 1868--1870 гг., какъ значится на стр. 27 перваго тома, и съ техъ поръ, вплоть до юбилея, который съ такимъ трогательнымъ единодушiемъ былъ отпразднованъ въ Москве въ конце прошлаго года, г. Златовратскiй не менялъ своей манеры "вольнаго старца", поющаго въ усладу русскому интеллигенту дива разныя о декоративномъ мужичке. Вначале песни его льются, какъ тихiй ручеекъ, катятся, какъ струйки по чистому песочку, журча по светлымъ камушкамъ, шелестя по травушке-муравушке. Но чемъ далее, чемъ более приходитъ въ возрастъ г. Златовратскiй, темъ громче становится песня добрая, раскатистее, и начинаетъ, наконецъ, въ "Устояхъ" литься каскадомъ, широко шумящимъ и бурнымъ, переходя въ мерный гекзаметръ эпическаго разсказа:

"Спитъ счастливый Пименъ и снится ему: какъ, чемъ и за что онъ сподобился этого счастья. То было давно, летъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде коснулось сознанiя его, былъ "мiръ" деревенскiй. Страшное было въ немъ что-то, и вместе въ. немъ было все - и защита, и сила, и правда".

Такъ начинается въ "Устояхъ" глава "Сонъ счастливаго мужика". Певецъ русской общины, мiра, мужичка созрелъ окончательно и пелъ - себе въ усладу, читателямъ въ поученiе, критике на радость, русской литературе въ честь и утешенiе. Въ песняхъ г. Златовратскаго есть что-то гипнотизирующее, нужно некоторое усилiе, чтобы стряхнуть навеянныя ими сладкiя гризы и увидеть, что все это вымыселъ доброй души. А въ свое время, когда этотъ гипнозъ поддерживался дружно всей народнической литературой - и совсемъ было невозможно оторваться отъ декоративныхъ очерковъ г. Златовратскаго со всемъ антуражемъ народническаго жанра. Въ свою очередь, современному читателю совершенно невозможно войти теперь въ настроенiе сладкоголосаго певца деревенскаго мiра, и на каждомъ шагу, даже въ лучшихъ его произведенiяхъ вы чувствуете деланности, искусственность построенiя, сочинительство и отсутствiе здоровой, жизненной правды. Остановимся на некоторыхъ его разсказахъ подробнее, чтобы подтвердить наше положенiе.

Вследъ за хлопцами идутъ "Крестьяне присяжные", написанные въ начале семидесятыхъ годовъ, когда суды съ присяжными только что еще начали действовать. Выбранные изъ крестьянъ присяжные идутъ въ городъ, и здесь начинается сочинительство, которое растетъ, все возростая. На первомъ хе ночлеге они слышать изъ устъ крестьянина извозчика благословенiе и напутствiе: "за благодушнаго-то судью молитва въ народе не пропадетъ". Далее они встречаютъ суроваго деревенскаго "статистика", усчитывающаго деревенскiе грехи. "Плохо, братцы, дико въ нашей Палестине! Судите строго-праведно, други мои! можетъ, и поослабнетъ грехъ-то!" Подъ влiянiемъ этого моралиста, крестьяне задумываются, а вместе съ ними и авторъ: "Такъ называемые "культурные люди" не могутъ иметь даже смутнаго ощущенiя этой близости (къ народу и къ его несчастью). Для нихъ народный "грехъ", "несчастiе" есть не более, какъ "абстрактная идея" права (выражаясь ихъ словами); для народа - это "боль человека съ плотью и кровью". Фомушка (одинъ изъ присяжныхъ), вспоминая Архипа (встреченнаго моралиста), думалъ, ежели осудить человека "греха и несчастiя", то какъ бы не превысить меру Господня наказанiя, и какъ бы тому человеку больнее не стало, чемъ по совести следуетъ. Въ то время, какъ, по понятiямъ однихъ, "грехъ" начинается съ момента преступнаго акта и требуетъ наказанiя. - для крестьянина онъ уже самъ по себе есть часть "кары и несчастiя", начало взысканiя карающаго Бога за одному ему ведомые, когда-то совершенные шоступки". Такими поясняющими отступленiями и далее руководитъ авторъ неопытнаго читателя въ у разуменiи всей глубины крестьянскаго мiровоззренiямъ то же время устраивая на пути своихъ присяжныхъ рядъ сценъ, где они какъ бы испытуютъ свое призванiе предварительно. Такъ, они судятъ лесника и лесовора, устраивая сцену суда, отрывокъ изъ которой позволимъ себе привести для характеристики декоративной живописи г. Златовратскаго. Тотъ самый Фомушка, размышленiя котораго мы привели выше и который, по автору, въ группе присяжныхъ олицетворяетъ "мiрскую совесть", вступается за злополучнаго мужичка, пойманнаго на месте кражи лесникомъ.

"-- А ты вотъ что подумай,-- заговорилъ Фомушка,-- добро-то тебе здесь, по лесной жизни, не часто, чай, делать приходится? А намъ на старости нашихъ летъ съ тобою, на гробъ-то смотрючи, добро-то бы не следъ упускать... И такъ отъ него, отъ лесу-то, душа черствеетъ, такъ не дело бы тебе еще на себя зверское то обличiе напущать...

"-- Поблажники и есть... Свой братъ!

"-- Ну, скажи-ка ты намъ, судьямъ, какъ мы его осудимъ, обличiе твое вспоминаючи, строгiй воинъ? Нну?-- наступалъ на него Фомушка.

"-- Мы въ это не входимъ.

"-- Ежели ты въ это не входишь, такъ ты хоть образъ-то зверскiй сокрой... Да сходи ты въ Божью церковь,-- все грознее говорилъ Фомушка,-- да возьми ты къ себе въ хижину-то ребячью душу, какихъ много но нашимъ местамъ сиротливыми бродитъ. Оеа-то, душа ребячья, сведетъ съ тебя узоры-то зверскiе, что мягкiй воскъ растаетъ сердце твое отъ нея... Верь, по себе знаю! Былъ и я лесникомъ. Обнялъ меня лесъ, охватилъ, не вынесла душа, руки хотелъ на себя наложить... И случись тутъ старуха странная; говоритъ: возьми, Фома, младенца на воскормленье,-- лесъ надъ тобою силу потеряетъ, тоска у тебя съ души сойдетъ, отъ ребячьяго лика рукой тугу сниметъ... Сиротинка у насъ на селе былъ,-- взялъ".

Умиленный лесникъ отпускаетъ мужичка, а присяжные шествуютъ дальше, подготовляясь по дороге къ ожидающему ихъ делу на "наглядныхъ" примерахъ, которые имъ устраиваетъ услужливый авторъ. Въ городе происходитъ столкновенiе мiрской правды съ городскимъ зломъ, подкупомъ и обольщенiемъ, отчего одинъ изъ присяжныхъ сбегаетъ, а Фомушка, разнемогшись еще въ дороге, умираетъ.

Не менее искусственно построенъ разсказъ "Въ артели". Разсказъ ведется отъ перваго лица,-- это излюбленная форма г. Златовратскаго, кладущая еще более субъективный отпечатокъ на все, что онъ рисуетъ. И въ артели нетъ живыхъ лицъ, а созданья благодушной фантазiи автора, выдумывающей какую-то сладостную идиллiю въ петербургскихъ углахъ, где артельщики водовозы ведутъ душевнейшiе разговоры, а авторъ ихъ подхватываетъ и заноситъ въ поученiе интеллигенцiи.

"Крестьяне присяжные" и "Въ артели" лучше другихъ. Въ нихъ не такъ сильно отдаетъ елейностью г. Златовратскаго, они написаны хорошимъ языкомъ, безъ слащавости и приторнаго умиленiя. Но и въ нихъ фигурируютъ не люди, а скорее абстракцiи, хотя эта особенность г. Златовратскаго еще не проявилась здесь съ такой силой, какъ въ главныхъ его произведенiяхъ - "Устои", "Деревенскiя будйи" и "Золотыя сердца". Что г. Златовратскiй не чуждъ "пониманiя художественной правды и не всегда рисовалъ фарфоровыхъ мальчиковъ и мужичковъ, видно какъ въ упомянутыхъ разсказахъ, такъ и въ некоторыхъ другихъ, напр., "Предводитель золотой роты", начало котораго сделало бы честь Гл. Успенскому. къ сожаленью, и этотъ разсказъ испорченъ деланнымъ концомъ, въ которомъ проглядываетъ никогда не покидающее автора желанiе не столько рисовать, сколько морализировать и поучать, крайне затрудняющее чтенiе произведенiй г. Златовратскаго. Художественный талантъ, отпущенный ему отъ природы, онъ окончательно потопилъ въ фантастическихъ представленiяхъ о какой-то неведомой правде, которую надо искать въ деревне, для чего предварительно требуется - "отрешенiе", а затемъ "вера сердца".

"Золотыя сердца" должны иллюстрировать эти две особенности истиннаго человека, какимъ онъ представляется г. Златовратскому. Его излюбленный герой Башкировъ "отрешается" оiъ города и уходитъ въ деревню, где лечитъ мужиковъ. Онъ не то цыганъ, не то башкиръ по рожденью, не русскiй во всякомъ случае. Почему понадобилась эта чисто внешняя черта, непонятно. Имей мы дело съ авторомъ французомъ, было бы ясно, что авторъ желаетъ показать влiянiе наследственности, напр., и ужъ, конечно, ни въ чемъ подобномъ нельзя заподозрить нашего автора. Башкировъ физически уродъ, но темъ совершеннее его душевныя качества. Онъ - "двухъ-етажная башка", все ему дается съ полуслова, память, способности - все первый сортъ, и онъ, что самое главное, понимаетъ и знаетъ народъ. У него есть "устои", а каковы они, авторъ особенно не распространяется, но пытается въ одной сценке выяснить, въ чемъ дело, почему Башкирову доступенъ народъ. Приводится следующiй знаменательный дiалогъ.

"-- Скажи, Башкировъ,-- заговорилъ прiятель,-- ты хорошо, ведь, знаешь простой народъ?

"-- Чаво я знаю? знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю! (Нужно заметить, что Башкировъ говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смесь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ; да кроме того, онъ говорилъ протяжно, лениво ворочая языкомъ).

"-- Ну, да хоть этого Петра да Сидора изучилъ же ты? Вотъ они съ тобой сходятся, тебе доверяютъ. Ты, значитъ, знаешь, чемъ разрушить ту стену недоверiя, которая существуетъ между нами и ими?

"-- Знаю,-- протянулъ Ванюшка, хитро улыбнувшись.

"-- Въ чемъ же, въ чемъ же штука-то?-- вскрикнулъ обрадовавшiйся юноша: - трудно?

"-- Нетъ, ничего... легко!

"-- Легко?

"-- Не сумлевайся... легко...

"--Ну такъ въ чемъ же штука-то?

"-- Штука-то?.. Быть нешщастнымъ!

"Прiятель отчего-то переконфузился..."

Отчего переконфузился прiятель, действительно, трудно понять, и авторъ этого не объясняетъ.

Вотъ этотъ-то "нешщастный" Башкировъ и есть соль земли, отрешившiйся отъ всего и ушедшiй въ себя. Можно думать, что для отрешенiя надо уйти въ народъ, но это неверно, такъ какъ и въ народе соль земли составляютъ две бабы-начетчицы, которыя тоже отрешаются и поясняютъ это такъ.

"-- Какъ же вы решили?-- спросилъ я.

"-- А такое наше решенiе: все сдать на мiръ и отрешиться... Будетъ ужъ, Миколаичъ, пожили для мiру...

"--И уйти?

"--И уйти.

"-- Куда же?

"-- Нигде путь не заказанъ тому, кто отрешился,-- сказала Павла.

"-- И это не тяжело вамъ, тридцать летъ проживши здесь?

"-- Возьми крестъ свой, сказано... Чемъ тяжелее, темъ и богоугоднее. Въ томъ-то, милушка, и сила, что умей отъ куска, отъ жилища, отъ живота отрешиться, и будетъ вера твоя велика. А безъ этого - все тленъ и слабость..."

Въ нимъ присоединяется Батя, майорская дочь, которая открываетъ еще одинъ элементъ - "веру сердца". Въ чемъ заключается вера сердца, авторъ не поясняетъ. Онъ, впрочемъ, ничего не поясняетъ, полагаясь на читателя, который въ то время, когда писалось это апокалипсическое произведенiе, можетъ быть, и понималъ, но намъ теперь все это "темна вода во облацехъ". Не думаемъ, чтобы и самъ г. Златовратскiй понималъ теперь, что онъ написалъ тогда, въ 1878 г. Если понимать его "золотыя сердца" какъ символъ заблудшей интеллигенцiи, которая должна отрешиться отъ культуры и уйти въ деревню, то здесь мы наталкиваемся на начетчицъ, которыя жалуются на ослабленiе мiра, не умеющаго отрешаться.

А ведь когда-то этимъ зачитывались, жизнь свою ломали по рецептамъ Башкирова и Бати, не задумываясь, не видя всей вздорности этихъ рецептовъ, мало чемъ отличныхъ отъ знахарскихъ наговоровъ отъ "лихой болести", "трясовицы" и т. п. Это одинъ изъ любопытнейшихъ вопросовъ общественной психологiи - влiянiе такихъ произведенiй, какъ "золотыя сердца", представляющихъ сплошной бредъ, наборъ недосказанныхъ, оборванныхъ фразъ, непонятныхъ словъ и смутныхъ образовъ. Перечитывая и пересматривая это произведенiе, мы старались найти въ немъ какую-либо руководящую мысль, какое-либо указанiе, что желалъ сказать авторъ, и, признаемся,-- не нашли. Или въ наши дни секретъ пониманiя ультранародническихъ шедевровъ утерянъ? Правду говоря, мы ни мало не скорбимъ объ этомъ.

"Вера сердца", какъ определяетъ Батя, нечто такое, чему "еще нетъ названiя". Думала ли бедная героиня г. Златовратскаго, что двадцать летъ спустя никто и не поинтересуется подъискать ему названiе? Въ томъ и заключается огромный шагъ впередъ, сделанный общественной мыслью за эти годы, что пустопорожними, хотя и таинственно звучащими словами теперь никого не удивишь и не уловишь, темъ менее наставишь на истинный путь. "Вера сердца", просто выражаясь, это вера въ слова, и чемъ они были мудренее, темъ казались глубже. "Правда народной жизни", "мiръ",-- беремъ первыя, подвернувшiяся подъ перо,-- все это были спасительныя словечки, которыя должны были заблудшему интеллигенту уготовить путь въ душу народа, где ждетъ его спасенiе отъ волъ себялюбiя, индивидуализма, капитализма и прочихъ культурныхъ бедъ, несущихя къ намъ съ гнилого Запада. Охранить не только себя, но и народъ отъ тлетворнаго влiянiя последняго, вотъ задача интеллигенцiи.

Въ "Устояхъ" развивается борьба общиннаго и личнаго начала. "Устои" - самое крупное произведенiе г. Златовратскаго и, надо сказать, самое неудачное детище его. Читать ихъ теперь нетъ возможности, до того въ нихъ все схематично, придумано, сочинено и наворочено одно на другое. Написаны они гекзаметромъ, вероятно, съ целью придать имъ нарочитую важность. Разбираться въ нихъ мы отнюдь не намерены, такъ какъ это трудъ и неблагодарный, и несвоевременный. Думаемъ, что теперь доказывать ложность взглядовъ автора на спасительность "деревенскихъ устоевъ" совершенно лишнее. Темъ более, что и самъ авторъ въ силу этихъ устоевъ не веритъ. Расписавъ ихъ самыми радужными красками, онъ заставляетъ ихъ рухнуть отъ вторженiя одного "умственнаго" члена, побывавшаго въ городе Петра, который заразился тамъ духомъ индивидулизма. Что же могло остаться отъ бедной "Вальковщины", когда городъ стадъ напирать на нее со всехъ сторонъ, когда каждая линiя железной дороги приноситъ туда новый духъ, каждая книга - новые запросы, новыя требованiя и желанiя, какiя и не снились отцамъ "Вальковщины"?

Декоративная манера автора получила въ "Устояхъ" самое широкое развитiе. Тутъ "пейзане и золотокудрыя пейзанки" разыгрываютъ роли крестьянъ и крестьянокъ, повторяя до известной степени то, что было въ моде въ литературе временъ Карамзина. Только тамъ они говорили о чувствахъ, здесь - объ общине, мiре, правде, но въ обоихъ случаяхъ одинаково естественно и правдиво.

Г. Златовратскiй является въ "Устояхъ" романтикомъ общины и мiра. Въ "Деревенскихъ будняхъ" онъ выступаетъ изследователемъ деревни, заявляя въ_% предисловiи, что "настала эпоха новой деревни - деревни крестянскаго самоуправленiя, вольнаго труда, деревни-общины, какъ самостоятельно-активнаго элемента русскаго государственнаго строя. Мало того, наступило время, когда эта деревня "свободнаго труда" оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманiе интеллигенцiи". Онъ, находитъ, что никто "не вникъ", не вдумался въ эту деревню, что все "программы" изученiя ея были неправильно составлены, потому что и составители, и исполнители не такъ брались за дело. Можно подумать, что самъ г. Златовратскiй проявитъ необычайное вниманiе, безпристрастiе, глубину и пониманiе народной жизни. "Пора, наконецъ, убедиться,-- восклицаетъ онъ съ пафосомъ,-- что светскiй человекъ - плохой наблюдатель, что наблюденiе деревенской жизни безъ предварительной подготовки - недобросовестно, что, въ противномъ случае, наши выводы, какъ бы ни были они остроумны, ложь, что, наконецъ, сами художники, вышедшiе изъ среды интеллигенцiи и берущiеся за сюжеты изъ народной жизни, должны, во имя добросовестности, изменить методъ своихъ отношенiй къ деревне, основывая ихъ до сихъ поръ только на непосредственныхъ впечатленiяхъ: они должны заняться такой же предварительной солидной подготовкой, какую имеютъ солидный этнографъ и историкъ народной жизни". Можно думать, что самъ авторъ вполне обладаетъ такой подготовкой. Ничуть не бывало. Выбравъ небольшой удаленный уголокъ, онъ заноситъ личныя наблюденiя, которыя и обобщаетъ, строя въ самомъ начале "схему народно-бытовыхъ основъ" и исходя затемъ изъ имъ же самимъ созданной системы. Такая замена "непосредственныхъ наблюденiй" едва ли убедительна, какъ не убедительна и "вера въ сознанiе народа", которою онъ заканчиваетъ свои "Будни". Можетъ быть, въ то время, когда сочинялись эти "Будни", въ 1878--1879 гг., они имели известное значенiе для изследованiя деревни, но въ настоящее время они не имеютъ никакого для насъ интереса, что едва ли станутъ отрицать даже самые ярые поклонники г. Златовратскаго.

причины этого влiянiя лежали вне этихъ произведенiй. Туманно-идеалистическое настроенiе, проникающее ихъ, отвечало неясному представленiю о народе, тому мистическому "нечто". что каждый хотелъ найти въ немъ. Именно неопределенность, смута воззренiй и взглядовъ г. Златовратскаго какъ нельзя лучше отвечала такой же смуте въ умахъ читателей. Таинственныя слова - "отрешиться", "быть несчастнымъ", "вера сердца" - возбуждали известнымъ образомъ настроенное воображенiе, которое въ каждомъ работало по-своему и создавало разнообразные фантомы на общую тему "народъ", "мiръ", "община". По мере того, какъ этотъ туманъ таялъ, умалялось и значенiе г. Златовратскаго, какъ выразителя общественнаго настроенiя. Его место постепенно занялъ другой писатель, который сначала далеко не имелъ такого значенiя. Гл. Успенскiй писалъ одновременно съ г. Златовратскимъ, его читали, но не увлекались имъ, ne создавали себе понятiй и представленiи "по Успенскому". Онъ былъ слишкомъ ярокъ и ясенъ, какъ художникъ, его нельзя было понимать въ "разныхъ смыслахъ", въ немъ нетъ ничего мистическаго. Значенiе его стало выясняться именно тогда, когда началось знакомство съ народной жизнью, какъ она есть, безъ декоративныхъ украшенiй, мистическихъ представленiй о какихъ-то народныхъ глубинахъ, тайникахъ народной души и т. п. Значенiе Успенскаго, какъ великаго художника, растетъ еще и будетъ расти, чемъ дальше мы уходимъ отъ его времени. Все наносное, временное постепенно умаляется и исчезаетъ для насъ въ его произведенiяхъ, и вместе съ темъ, все ярче выступаетъ на первый планъ художественная правда. Словомъ, съ нимъ происходитъ совершенно обратное тому, что мы наблюдаемъ по отношенiю къ г. Златовратскому. Уже теперь последняго трудно читать, ключъ къ пониманiю его героевъ потерянъ, и еще одно-два поколенiя, и онъ станетъ вполне историческимъ явленiемъ, важнымъ и многозначительнымъ для оценки настроенiй 70-хъ годовъ, но мало привлекающимъ вниманiе читателя. Разве некоторые только изъ его небольшихъ разсказовъ уцелеютъ отъ забвенiя и, на ряду, съ разсказами Слепцова, Решетникова, Левитова, займутъ въ библiотекахъ определенное место въ отделе народнической беллетристики.

Обилiе сборниковъ поэтическихъ произведенiй составляетъ теперь удручающiй литературный балластъ, среди котораго трудно разобраться и опытному рецензенту, не говоря уже о читателяхъ. Зато какое удовольствiе испытываешь, когда неожиданно появляется что-либо свежее, талантливое, проникнутое духомъ истинной поэзiи и мысли. Именно такое впечатленiе производитъ небольшой, къ сожаленiю, сборникъ стихотворенiй г. П. Я. Съ первой же страницы онъ приковываетъ вниманiе, и до конца вы остаетесь подъ впечатленiемъ оригинальнаго и сильнаго таланта, захватывающаго глубиной и содержательностью.

Поэтовъ нетъ, не стало светлыхъ песенъ,
Будившихъ мiръ, какъ предразсветный звонъ,
Какъ горизонтъ невыносимо-тесенъ,

И гражданъ нетъ! О, сколько благородныхъ,
Красивыхъ словъ, но... лишь безплодныхъ словъ:
Въ ненастный день не больше волнъ холодныхъ
Рокочетъ у скалистыхъ береговъ.

Душисты рощи, нивы и цветы.
Въ пуринахъ звездъ, въ толпе людской, въ пустыне
Все столько же безсмертной красоты,
И также скорбь безмерна, скорбь людская...

по темъ образцамъ, которые отъ времени до времени печатались на страницахъ нашего журнала. Но эти отрывочныя стихотворенiя не давали, конечно, сколько-нибудь яснаго представленiя о физiономiи г. П. Я., какъ лирическаго поэта по преимуществу.

П. Я. - лирикъ несомненный, но какъ далека его лирика отъ пустыхъ вздоховъ, воспеванiя луны и "ея" и тому подобнаго, до тошноты прiевшагося антуража поэтовъ последняго времени, съ которыми намъ приходится иметь постоянное дело! Этимъ мы отнюдь не желаемъ сказать, что ему чужды простые, но вечно юные мотивы любви, грусти и тоски. И у него они занимаютъ не мало места, вызываютъ въ немъ нежныя и тихiя настроенiя, волнующiя питателя и навевающiя мечтательныя грезы. Только къ этимъ мотивамъ примешивается въ его стихахъ еще нечто, что углубляетъ ихъ и заставляетъ читателя волноваться совсемъ иными чувствами. Личныя страданiя, личная тоска никогда не выдвигаются въ стихахъ П. Я. на первое место,-- они какъ бы связаны особыми узами съ чемъ-то несравненно большимъ, передъ чемъ бледнеетъ я исчезаетъ все личное, чему ея" поэта служитъ лишь слабымъ выраженiемъ. Поэтъ оттеняетъ эту разницу между собой и своими собратьями по поэзiи въ стихотворенiи, которое очень хорошо выделяетъ основную ноту его лирики:

Я также петь бы могъ:
Заката пышный блескъ,
Луны сребристый рогъ,

О! я, какъ вы бъ, нашелъ
И нужный складъ, и слогъ,
Ко мне не хуже бъ шелъ
Дешевый вашъ венокъ.

Въ испуге увидалъ -
Въ печали край рядной,
Въ позоре идеалъ.
И рой надеждъ моихъ

Вотъ отчего мой стихъ
Такъ непохожъ на вашъ!

Родина и идеалъ - вотъ то, что постоянно витаетъ передъ глазами поэта, что вдохновляетъ его, то вызывая пылкiя, полныя горечи строфы, то исторгая изъ измученной усталой груди вопли отчаянiя и безконечной муки. Проникающая стихи искренность заставляетъ чувствовать, что въ нихъ каждый звукъ выстраданъ, нетъ ни одного слова ради красоты. Подчасъ поэтъ бываетъ даже небреженъ, видимо, не выбирая выраженiй, употребляя первое, которое вырвалось само въ минуту удручающей тоски. Формой г. П. Я. можетъ владеть прекрасно, но онъ предпочитаетъ силу и искренность. Формой никого теперь не удивишь и не привлечешь, а искренность давно уже исчезла у современныхъ поэтовъ, если только это слово применимо къ многочисленнымъ сочинителямъ, наполняющимъ книжный рынокъ своими "сборниками".

Родина, страстная любовь къ ней занимаетъ первое место въ сердце поэта. Къ ней постоянно направлены его думы, ей посвящены его мысли, и ради нея только онъ желаетъ слышать голосъ поэзiи "вечно-прекрасной".

И звучныя песни допеты!
Зловеще молчанье, и сумракъ глубокъ...
- О, генiй поэзiи, где ты?
Где голосъ твой прежнiй, что юность зажечь

Свободная, смелая, честная речь
Съ ея обаяньемъ и властью?
Ужели навекъ ты отъ насъ отвратилъ
Свой ликъ лучезарно-прекрасный,

А ночи тревожно-ненастной?

О, нетъ! Эти тучи безсилья и сна
Промчатся надъ родиной бедной,
И снова придешь ты, какъ жизни весна,

И песня, поникшая грустно челомъ,
Какъ птица въ предчувствiи бури,
Очнется внезапно, ударитъ крыломъ -
И гордо взовьется къ лазури!

суровый край, который онъ, темъ не менее, вовсе не идеализируетъ...

Ярко небо странъ далекихъ,.
Но затмить оно не въ силахъ
Красоты небесъ родимыхъ,
Полинялыхъ и унылыхъ!

Все созвучья въ поднебесной
За шуршанiе осоки
Въ речке мшистой и безвестной!

Красотой, довольствомъ, счастьемъ

Но милей въ своихъ лохмотьяхъ
И слезахъ страна родная!

Эта страстная любовь, жажда жить горестями и радостями своей родины получаютъ особую силу въ стихотворенiи "Къ родине". Вначале поэтъ задается вопросомъ, за что онъ можетъ любить ее, когда она дала ему такъ мало радостныхъ минутъ, и затемъ отвечаетъ:

За что, не знаю я; но каждое дыханье,

Тебе посвящены, тебе до издыханья!

И чтобъ еще хоть разъ твой горизонтъ обширный
Мой глазъ увидеть могъ, твой серый небосводъ,


За то, чтобъ день одинъ могъ снова подышать я
Свободою полей и воздухомъ лесовъ,
Я крестъ нести бы радъ безъ стона и проклятья,

Я бъ умереть готовъ безъ тайныхъ сожаленiй
Въ лохмотьяхъ нищеты, въ недуге роковомъ,
На куче мусора подъ чуждымъ мне окномъ,

Среди современныхъ поэтовъ и поэтиковъ, декадентовъ, "самоучекъ" и просто сочинителей стиховъ, г. П. Я. стоитъ совершенно одиноко. Въ немъ чувствуется своеобразная сила и оригинальность, въ его стихахъ, иногда не отделанныхъ и грубоватыхъ, дышитъ подкупающая искренность, неподдельная скорбь и жажда дела, борьбы, энергичная ненависть и не менее страстная любовь. Если бы не пометки подъ некоторыми стихотворенiями, указывающiя, что П. Я. уже давно пишетъ, - мы бы приветствовали въ лице его новую будущую силу.