Три разсказа Ан. Чехова: «Случай изъ практики», «Новая дача», «По деламъ службы»
Въ новыхъ произведенiяхъ Ан. Чехова, появившихся въ теченiе последняго месяца въ «Рус. Мысли», «Рус. Ведомостяхъ» и «Неделе», опять тревожно стучатся въ душу читателя неразрешимые вопросы жизни, которые съ особой болью и остротой даютъ себя чувствовать въ минуты глубокаго общественнаго затишья.
Бываютъ такiя времена, когда кажется, будто телега жизни остановилась, застрявъ въ какомъ то болоте, изъ котораго не выбраться – ни влево, ни вправо податься некуда, и при каждой Попытке только глубже и глубже засасываетъ тина. Такое впечатленiе, конечно, обманчиво по существу, и процессъ жизни не останавливается. Только онъ совершается, где-то глубоко-глубоко, носитъ почти молекулярный характеръ, и въ этомъ, пожалуй, заключается его огромное органическое значенiе. Но на поверхности, где мы только и можемъ наблюдать этотъ процессъ,– это обманчивая тишина, отсутствiе движенiя и мертвящая гладь вызываютъ нечто въ роде мистическаго ужаса при мысли, что жизнь такъ и замерла въ своей современной уродливой форме. Чувство неопределенной тревоги сжимаетъ сердце, а больная совесть возбуждаетъ вопросъ за вопросомъ, на которые текущая жизнь вовсе не даетъ ответа, и вниманiе все более и более сосредоточивается на жизни внутри насъ. Кажется, именно здесь скрыта причина всехъ причинъ, и важнейшiе общiе вопросы сводятся къ решенiю прежде всего вопроса личной жизни. Какъ будто каждый изъ насъ живетъ вне времени и пространства, какъ будто окружающее не имеетъ ни малейшаго къ намъ отношенiя, есть лишь отраженiе нашего я, которое властно повернуть жизнь такъ и этакъ! И нужно много стойкости, усилiй воли, той особой дисциплины ума, которая вырабатывается опытомъ, наблюденiемъ и размышленiемъ, чтобы поставить вопросъ совершенно обратно, взглянуть на себя, какъ на маленькую часть огромнаго общественнаго организма, часть, которая всецело подчинена законамъ этого организма, влiяющимъ на нее такъ же стихiйно, какъ законъ тяготенiя, какъ солнце и воздухъ.
другихъ, чувствительнее и нежнее. Въ первомъ изъ этихъ чудесныхъ по яркости художественнаго выполненiя разсказовъ предъ нами настоящая больная, нервная и разбитая, хрупкое и симпатичное существо, на которое судьба взвалила тяжесть пяти огромныхъ фабричныхъ корпусовъ, где тысячи рабочихъ вырабатываютъ гнилые ситцы для азiатскихъ рынковъ. Огромные доходы отъ этой каторжной работы камнемъ ложатся на душу бедной владелицы, которой въ сущности такъ мало нужно. Умный и вдумчивый врачъ, приглашенный къ этой оригинальной больной, раздавленной ея миллiонами, невольно останавливается передъ этимъ вопiющимъ противоречiемъ.
Пацiентка возбуждаетъ въ немъ глубокую жалость. Вначале она кажется ему неинтересной и незначительной, но когда въ нервномъ припадке она зарыдала, «впечатленiе существа убогаго и некрасиваго вдругъ исчезло, и Королевъ (врачъ) уже не замечалъ ни маленькихъ глазъ, ни грубо развитой нижней части лица; онъ виделъ мягкое страдальческое выраженiе, которое было такъ разумно и трогательно, и вся она казалась ему стройной, женственной, простой, и хотелось уже успокоить ее не лекарствами, не советомъ, а простымъ, ласковымъ словомъ».
Окружающая обстановка, мать, любящая и ничего не понимающая, богатство, не скрашенное даже внешнимъ лоскомъ культуры, угрюмый гулъ фабричныхъ корпусовъ, и среди этого неуютнаго, ничемъ не осмысленнаго мiра чахнущая отъ безсмыслицы жизни бедная девушка – наводятъ доктора на размышленiя. Зачемъ все это? Кому это нужно?
И докторъ совершенно правъ, когда, разсматривая всю эту нелепую картину жизни съ исключительно личной точки зренiя, приходитъ къ оригинальному выводу, что Христина Дмитрiевна тутъ только подставное лицо, а «главное, для кого здесь все делается – дьяволъ».
Отъ этихъ грустныхъ мыслей докторъ возвращается къ своей пацiентке, которую застаетъ еще более слабой и разбитой после нервнаго припадка. Она, какъ бы провидя его думы, сама идетъ ему на встречу, жалуетеся на одиночество, на пустоту жизни. Ему кажется, что есть только одинъ хорошiй советъ, который могъ бы улучшить ея душевное настроенiе – бросить всю эту жизнь, фабрику, миллiоны и уйти.
«Случай изъ практики» есть конечно только «случай», не поддающiйся обобщенiю. Въ разсказе превосходно очерчено настроенiе «мятущейся души», подавленной непосильнымъ бременемъ жизни. Выхваченъ изъ сложной картины жизни одинъ яркiй моментъ, въ которомъ съ особой силой проявляются противоречiя, непримиримыя ни съ какой логикой, нелепыя сами по себе и темъ более тягостныя. Такiе моменты важны и поучительны всегда, и дорогъ художникъ, умеющiй съ поразительной живостью воспроизвести ихъ. Они важны, потому что именно тогда, какъ глубокою ночью при блеске молнiи, вырезывается на хаотическомъ фоне житейской неурядицы вся нелепость исключительно личной жизни, не осмысленной и не упорядоченной одной общей, все объединяющей идеей, которая могла бы служить руководящей нитью сквозь мракъ и хаосъ удручающей современности. Они поучительны, потому что съ особой силой чувствуется въ эти моменты вся слабость уединенной личности, ея роковая зависимость отъ стихiйной силы, действительно оказывающейся «дьяволомъ» для личности, не понимающей значенiя этой силы. Въ темныхъ легендахъ средневековья только магъ и волшебникъ, близко изучившiй тогдашняго дьявола, могъ справляться съ нимъ. Такихъ же прiемовъ – изследованiя и изученiя – требуеть и современный «дьяволъ», который при свете науки оказывается вовсе не такъ страшенъ, какъ его малюютъ…
Уезжая отъ своей пацiентки въ ясное воскресное утро, мечтательный докторъ «думалъ о томъ времени, быть можетъ, уже близкомъ, когда жизнь будетъ такою же светлой и радостной, какъ это тихое, воскресное утро». И мы разделяемъ съ нимъ ту же надежду, иначе и жить бы не стоило,– но способъ, къ которому, по его мненiю, прибегнутъ дети и внуки для достиженiя этой жизни, намъ представляется мало действительнымъ, не говоря уже объ его неосуществимости.
Въ другомъ разсказе «Новая дача» Чеховъ рисуетъ не менее яркую картину житейской нелепости, которая разыгрывается въ деревне, где такая же «мятущаяся душа» желаетъ найти примиренiе съ жизнью въ работе для деревни – и не находитъ.
По художественности «Новая дача», пожалуй, лучшая вещь изъ написанныхъ за последнее время Чеховымъ. Въ ней все движенiе и жизнь, крестьянскiе типы очерчены съ тонкимъ юморомъ, смягчающимъ резкость и неприглядность мрачной деревенской жизни. Разсказъ, какъ и все произведенiя Чехова, не замысловатъ и простъ. Въ глухую деревушку, вблизи которой проводятъ железную дорогу, прiезжаетъ строитель моста и устраиваетъ себе усадьбу. Его небольшая дача, лежащая въ стороне, ни мало не мешаетъ деревне, но жители сразу настраиваются къ новымъ поселенцамъ враждебно. Они и сами не знаютъ, что имъ такъ мешаетъ новая дача. Но при первой возможности они устраиваютъ инженеру пакость, загоняютъ его лошадей и дорогой скотъ, хотя сами травятъ его лугъ и лесъ. Инженеръ пытается уладить эти отношенiя и при встрече съ крестьянами заводитъ длинное объясненiе.
«– Я давно уже хочу поговорить съ вами, братцы,– говоритъ онъ,– дело вотъ въ чемъ. Съ самой ранней весны каждый день у меня въ саду и въ лесу бываетъ ваше стадо. Все вытоптано, свиньи изрыли лугъ, портятъ огородъ, а въ лесу пропалъ весь молоднякъ. Сладу нетъ съ вашами пастухами; ихъ просишь, а они грубятъ. Каждый день у меня потрава, и я ничего, я не штрафую васъ, не жалуюсь,– между темъ вы загнали моихъ лошадей и бычка, взяли пять рублей. Хорошо ли это? Разве это по соседски? – продолжалъ онъ, и голосъ у него былъ такой мягкiй, убедительный, и взглядъ не суровый. – Разве такъ поступаютъ порядочные люди? Неделю назадъ кто-то изъ вашихъ срубилъ у меня въ лесу два дубка. Вы перекопали дорогу въ Ереснево, и теперь мне приходится делать три версты кругу. За что же вы мне вредите на каждомъ шагу? Что я сделалъ вамъ дурного, скажите ради Бога? Я и жена изо всехъ силъ стараемся жить съ вами въ мире и согласiи, мы помогаемъ крестьянамъ, какъ можемъ. Жена моя сердечная, добрая женщина, она не отказываетъ въ помощи, это ея мечта быть полезной вамъ и вашимъ детямъ. Вы же за добро платите намъ зломъ. Вы несправедливы, братцы. Подумайте объ этомъ. Убедительно прошу васъ, подумайте. Мы относимся къ вамъ по человечески, платите и вы намъ тою же монетой».
«Платить, говоритъ, надо… Монетой, говоритъ… Монетой не монетой, а ужъ по гривеннику со двора надо бы. Ужъ очень обижаемъ барина. Жалко мне»… Родiонъ человекъ душевный, любитъ миръ, тишину, врагъ пьянства и буйства. Зато другiе, въ особенности его сынъ, Володька, и Лычковы отецъ съ сыномъ,– это буйные протестанты. Они вечно противъ всего и всехъ, хотя, конечно, и сами решительно не могутъ понять, почему ихъ возмущаетъ и строющiйся мостъ («не надо намъ моста… жили безъ него»…), и новая дача, такая нарядная и красивая, и пришлая барыня, тихая, добрая, ласковая. Они несчастны, вечно избиты, пьяны, грязны, голодны, и въ этомъ противоречiи между собой и новыми непонятными имъ явленiями чувствуютъ поводъ для постояннаго раздражительнаго недовольства. Оно вспыхиваетъ съ особенной силой въ те минуты, когда обращаются къ ихъ добрымъ чувствамъ. Безотчетно, но съ темъ большею жестокостью проявляется эта враждебность по отношенiю къ барыне, которая всей душой стремится быть полезной, нужной именно имъ, такимъ забитымъ нуждою, всеми забытымъ людямъ.
Родiоновой жены, добродушной старухи, что богатымъ и на этомъ, и на томъ свете живется лучше, она отвечаетъ отрицательно и въ примеръ приводитъ себя.
Ея трогательный разсказъ о себе и наивный призывъ къ любви, миру и согласiю не вызываетъ сочувствiя, разбиваясь о скептицизмъ глупаго Козова и враждебное настроенiе прирожденныхъ протестантовъ Володьки («не надо намъ школы!..») и пьяныхъ Лычковыхъ. Бедная барыня совсемъ съеживается, пугается и спешитъ уйти. Толпа тупо глядитъ ей въ следъ, и только добрушно-глуповатый Родiонъ пытается по своему утешить ее, разъяснить, что дело не въ грубости Козова или Володьки, а въ чемъ-то другомъ.
«– Не обижайся барыня! чего тамъ, ты потерпи. Года два потерпи. Поживешь тутъ, потерпишь, и все обойдется. Народъ у насъ хорошiй, смирный… Народъ ничего, какъ передъ Истиннымъ говорю… Иной, знаешь, радъ бы слово сказать по совести, вступиться, значитъ, да не можетъ. И душа есть, и совесть есть, да языка въ немъ нетъ… Ты ничего…– бормоталъ онъ. – Потерпи годика два. И школу можно, и дороги можно, а только не сразу. Хочешь, скажемъ къ примеру, посеять на этомъ бугре хлебъ, такъ сначала выкорчуй, выбери комки все, да потомъ вспаши, ходи да ходи… И съ народомъ, значитъ, такъ… ходи да ходи, пока не осилишь»…
Въ конце концовъ инженеръ не выдерживаетъ постоянной мелкой травли соседей и бежитъ, продавъ дачу чиновнику, который огородился, заперся и знать не знаетъ ни мужиковъ, ни ихъ нуждъ и желанiй. Изредка, возвращаясь съ работы, крестьяне вспоминаютъ прежнихъ господъ и думаютъ. «Въ ихъ деревне, – думаютъ они, – народъ хорошiй, смирный, разумный, Бога боится, и Елена Ивановна тоже смирная, добрая, кроткая, было такъ жалко глядеть на нее, но почему же они не ужились, а разошлись, какъ враги? Что это былъ за туманъ, который застилалъ отъ глазъ самое важное, и видны были только потравы, уздечки, клещи, и все эти мелочи, которыя теперь при воспоминанiи кажутся такимъ вздоромъ? Почему съ новымъ владельцемъ живутъ въ мире, а съ инженеромъ не ладили»?
поставленъ каждый изъ насъ,– какъ это хотела сделать Елена Ивановна? Объясненiе добродушнаго Родiона, можетъ быть, и верно, но оно не менее нелепо, чемъ самый фактъ. Чтобы делать людямъ добро, надо ходить около нихъ целые годы, «терпеть» предварительно и путемъ терпенiя добиться права быть добрымъ, не возбуждая злобныхъ выходокъ и подозренiй…
Тема, затронутая Чеховымъ, не новая и часто служила для Гл. Успенскаго иллюстрацiей непримиримости деревенскаго мiросозерцанiя и кающагося интеллигента, который вместо распростертыхъ объятiй встречаетъ въ деревне вражду. Только Успенскiй обобщалъ эти столкновенiя, видя въ нихъ продуктъ старыхъ крепостныхъ отношенiй, не допускающихъ вполне человечныхъ отношенiй въ деревенскомъ люде, для котораго и самый искреннiй интеллигентъ все же представлялся бариномъ. Теперь эти старыя воспоминанiя значительно сгладились, но не создалась зато и новая почва, на которой обе стороны могли бы сойтись какъ равныя. Такая почва создается только общностью интересовъ, а они такъ еще спутаны и не ясны для обеихъ сторонъ, что если и есть какая почва для взаимныхъ отношенiй, то безъ крупныхъ недоразуменiй дело никогда не обходится. Деревня можетъ понять только определенный, матерiально выражающiйся интересъ, и трогательныя наивныя речи Елены Ивановны ей чужды и непонятны, какъ показались бы странны такiя же речи со стороны деревни по адресу того или иного интеллигента, котораго деревня не знаетъ и къ которому обратилась бы вдругъ съ излiянiями любви, дружбы и всяческихъ симпатiй. Теперь между нами и деревней существуютъ тысячи перегородокъ, и ложно годами жить въ деревне и не быть съ ней связаннымъ непосредственно хотя бы въ пустякахъ, въ роде, напримеръ, выбора общаго сотскаго. А интересы такiе существуютъ несомненно, и время все настойчивее указываетъ на необходимость разбить перегородки, окружающiя деревню своего рода стекляннымъ колпакомъ. Теперь существуетъ назойливо бьющая въ глаза ненормальность, что масса лицъ, живущихъ въ пределахъ деревни, лишены правъ обсуждать вместе съ нею общiя дела, какiя встречаются на каждомъ шагу. Последнiй пропойца можетъ принимать участiе въ сходе и подавать голосъ, выбирать судей и должностныхъ лицъ, но не принадлежащiй къ обществу, хотя не менее его заинтересованный местный обыватель, живи онъ тутъ хоть сто летъ,– лишенъ права и возможности непосредственнаго воздействiя на дела мiра. Идетъ ли вопросъ объ учрежденiи школы, въ которой будутъ учиться и его дети, или о проведенiи новой общей для всехъ дороги, или о необходимости столь важныхъ для деревни противопожарныхъ меръ, выборе новыхъ должностныхъ лицъ, на которыхъ и съ него идетъ следуемая сумма,– все равно, такой обыватель, кто бы онъ ни былъ, стоитъ въ стороне. А между темъ, за последнiе годы такихъ не приписанныхъ къ обществамъ жителей можно встретить въ любой деревне,– есть такiя села, где они составляютъ особыя поселенiя,– и по большей части это самый культурный слой деревенскаго населенiя, прямое участiе котораго въ жизни деревни не только желательно, но необходимо. Къ сожаленiю, имъ можно фигурировать въ деревенской жизни только въ роли разныхъ благотворителей, – почва, самая ненадежная, даже при самыхъ искреннихъ отношенiяхъ съ обеихъ сторонъ.
Жизнь стучится въ замкнутыя двери деревенскаго мiра, и въ более или менее близкомъ будущемъ эти двери откроются, только не для слабыхъ и больныхъ душою, хотя такихъ искреннихъ и добрыхъ людей, какъ бедная Елена Ивановна. Здесь нужны здоровые, сильные люди, которые были бы живо заинтересованы всеми неурядицами современной деревни и могли бы принять непосредственное участiе въ борьбе съ ними. До сихъ поръ ихъ деревня знаетъ лишь въ образе случайно занесеннаго человека – «По дедамъ службы», какъ называется третiй разсказъ Чехова, напечатанный въ «Неделе». Какъ два предыдущiе, разсказъ проникнутъ однимъ общимъ для нихъ настроенiемъ печали, грустнаго сознанiя ненужности того, что делается, и тоски о лучшихъ человечныхъ отношенiяхъ между людьми, теперь такими чуждыми другъ другу, разрозненными и одинокими.
Въ деревне застрелился молодой человекъ, земскiй страховой агентъ, и на следствiе прiезжаютъ два молодыхъ чиновника, докторъ и следователь. Они запоздали, явились только на третiй день, да и то къ ночи, и следствiе опять откладывается на утро. Докторъ уезжаетъ къ соседнему знакомому помещику, а следователь Лыжинъ решается заночевать въ земской квартире, где въ другой половине лежитъ трупъ самоубiйцы подъ охраной понятыхъ и сотскаго. Этотъ сотскiй, или, какъ онъ самъ себя величаетъ «цоцкай», Лошадинъ, суетливый, добродушный старикъ, принимаетъ живейшее участiе во всемъ деле и является центральной фигурой разсказа. Приготовивъ следователю постель и самоваръ, онъ занимаетъ его разговоромъ, повествуя и о своей несложной жизни, и о покойномъ земскомъ агенте Лесницкомъ, трупъ котораго сторожатъ за перегородкой понятые. Вся жизнь сотскаго ушла въ ходьбу. «После воли черезъ пять летъ сталъ ходить, вотъ и считай. Съ этого время каждый день хожу. У людей праздникъ, а я все хожу. На дворе Святая, въ церквахъ звонъ, а я съ сумкой… Въказначейство, на почту, къ становому, къ земскому, къ податному, въ управу, къ господамъ, къ мужикамъ, ко всемъ православнымъ христiанамъ. Ношу пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки разные, ведомости».
«какъ все это – и метель, и изба, и старикъ, и мертвое тело, лежавшее въ соседней комнате,– какъ все это было далеко отъ той жизни, какой онъ хотелъ для себя, и какъ все это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Если бы этотъ человекъ убилъ себя въ Москве, где-нибудь подъ Москвой, и пришлось бы вести следствiе, то тамъ это было бы интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по соседству съ трупомъ; тутъ же, за тысячу верстъ отъ Москвы, все это какъ будто иначе освещено, все это не жизнь, не люди, а что-то существующее только „по форме“, какъ говоритъ сотскiй Лошадинъ, все это не оставитъ въ памяти ни малейшаго следа и забудется, едва только онъ, Лыжинъ выедетъ изъ деревни. Родина, настоящая Россiя – это Москва, Петербургъ, а здесь провинцiя, колонiя; когда мечтаешь о томъ, чтобы играть роль, быть популярнымъ, быть, напримеръ, следователемъ по особо важнымъ деламъ, или прокуроромъ окружного суда, быть светскимъ львомъ, то думаешь непременно о Москве. Если жить, то въ Москве, здесь же ничего не хочется, легко миришься со своей незаметной ролью и только ждешь одного отъ жизни – скорее бы уйти, уйтн»…
– съ такой поразительной легкостью превращается въ зауряднейшихъ людей, живущихъ и действующихъ «по форме». Лыжинъ только типичный представитель молодыхъ деятелей въ русскомъ вкусе. Въ годы университетской жизни человекъ кипитъ, горитъ, всемъ сердцемъ чувствуетъ свою связь съ общей массой не только своего народа, но даже всего мiра. Но вотъ человекъ вступаетъ въ жизнь, сталкивается въ действительности съ «соцiальными факторами», только не въ виде священныхъ формулъ того или иного признаннаго учителя, а въ виде живыхъ людей, страдающихъ и борющихся,– и ничего не понимаетъ, не видитъ и не слышитъ. Получается именно то, что метко выражаетъ Чеховъ въ думахъ Лыжина; все это мелочь, пустяки, не жизнь, а такъ себе, а важное, существенное где-то тамъ – въ книге, въ спорахъ, въ увлекательныхъ стройныхъ положенiяхъ разработанной научной системы.
Въ герое разсказа старыя задушевныя мысли всплываютъ подъ влiянiемъ виденнаго имъ страннаго сна, но врядъ-ли надолго. Какъ и огромное большинство, онъ подчинится условiямъ жизни, где нетъ места этимъ важнымъ мыслямъ, где нетъ почвы для ихъ проведенiя въ жизнь. Чтобы чувствовать на каждомъ шагу живую связь съ массою, надо, чтобы между людьми были постоянно живыя нити взаимнаго общенiя, взаимныхъ интересовъ. Где каждый живетъ въ перегородкахъ, отделяющихъ его живую личность отъ другихъ, где форма на первомъ плане, а содержанiе сводится къ бумаге, къ отношенiямъ и предписанiямъ, властно подчинившимъ себе живую жизнь, тамъ не на чемъ развить мысль въ дело. Огромное большинство, масса, составляющая нацiю, народъ, состоитъ не изъ героевъ, а изъ среднихъ людей, которые подчиняются охотнее чемъ борются, и всегда идутъ въ направленiи наименьшаго сопротивленiя. И пока незаметно созидающiеся новые запросы и требованiя не разобьютъ этихъ перегородокъ, до техъ поръ наталкивать и наводить на эти мысли будетъ литература, а не жизнь.
Темъ ценнее для насъ эти чудные разсказы Чехова, въ которыхъ столько острой боли и щемящей сердце тоски.
и деятельности. Художникъ является въ данномъ случае выразителемъ техъ глубоко скрытыхъ общественныхъ настроенiй, которыя назреваютъ въ массе общества, еще безсознательныхъ, но уже властныхъ и многозначительныхъ. «Такъ жить дольше нельзя»,– этотъ горькiй выводъ воплощается въ ряде грустныхъ картинъ, понятныхъ всемъ, кто еще имеетъ уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть.
Февраль 1899 г.–1906). Сборникъ критическихъ статей.Книгоиздательство «Мiръ Божiй», Спб., 1908