1914—1940 гг.
Первое отдельное издание прозы Чехова после войны появилось в 1920 г. Возобновленное издание “Дешевой библиотеки русской литературы” ознаменовалось небольшой книгой, в которую входили рассказы “То была она!”, “Страшная ночь”, “Знакомый мужчина” и “Злой мальчик”. Их перевел Н. Вукайлович91. В том же году печатаются “Восклицательный знак”, “Произведение искусства”, “В цирюльне”, “Тссс!...” и “Дамы”92. Переводчик М. О. Глушчевич опубликовал эти рассказы еще в 1906 г. в газете “Samouprava”. Сборник “То была она!” уже спустя год вышел вторым изданием, в которое, кроме старых переводов, вошел рассказ “Кривое зеркало”.
В 1921 г. вышло также шесть отдельных изданий прозы Чехова. В книге под названием «“Черный монах” и другие рассказы» напечатаны “Дама с собачкой”, “Роман с контрабасом”, “Душечка”, “Водевиль”, “Налим”, “Мужики”, “Унтер Пришибеев”, “Святою ночью”, “Ванька”, “Студент” и “Ведьма”. Перевел их Й. Максимович.
По “Рассказу неизвестного человека” получила название вторая книга, в которую вошли еще “Злоумышленник”, “Беда”, “Дачники”, “Живая хронология”, “Страх”, “Спать хочется”, “Детвора”, “Человек в футляре”, “Пересолил” и “Ионыч”. Переводчик Й. Максимович.
После этого вышли две небольшие книжки. Издательство З. Спасоевича выпустило “Цветы запоздалые” в переводе З. Велимирович, а Художественная библиотека — “Каштанку” в переводе Й. Максимовича93.
Без указания на год выхода в книге № 8 “Художественная библиотека” напечатала рассказ “Несчастье” в переводе Й. Максимовича. Сообщения и короткая заметка в журнале “Nova svetlost” свидетельствуют о том, что и эта небольшая книга вышла в 1921 г. 94 В следующем, 1922 г. Максимович опубликовал еще две книги своих переводов. В одной из них — “Дуэль”, в другой — “Холодная кровь”, “Володя большой и Володя маленький”, “Житейская мелочь”, “Скучная история”, “Несчастье”, “Анюта”, “Юбилей”, “Припадок” и “Шведская спичка”. И. Секулич в рецензии на последнюю книгу отмечает, что Чехов писал главным образом короткие, подчеркнуто ритмичные рассказы, “иногда печальные со смешным подтекстом, иногда наоборот; писал черным по белому, белым по черному, писал простые, истинно правдивые рассказы”. По оценке критика, Максимович переводит “легко, непринужденно, но наспех; с большой любовью, но с недостатком уважения”95.
Четвертым номером библиотеки “Svetlost” в 1922 г. в Вене вышла книга “Новеллы” Чехова, в которую вошли рассказы “Новогодние великомученики”, “Гриша”, “Душечка” и “Двадцать девятое июня”. Думая о доступности книги и для сербов, и для хорватов, издатель напечатал ее и латиницей, и кириллицей. В том же году в номере XI этой библиотеки напечатана повесть “Мужики”.
АНТОН ЧЕХОВ. ТРИ СЕСТРЫ
Загреб, 1922
Перевод М. Богданович
Титульный лист
В 1923 г. Максимович напечатал переводы рассказов “Дом с мезонином” и “Княгиня” под названием “Социальные новеллы”. В том же году сербское товарищество книгоиздателей опубликовало 18 рассказов в переводе Косары Цветкович: “Ведьма”, “Верочка”, “Враги”, “Зиночка”, “Несчастье”, “Поцелуй”, “На пути”, “Тоска”, “Лишние люди”, “Муж”, “Иван Матвеевич”, “Отец семейства”, “Необыкновенный”, “Кошмар”, “Холодная кровь”, “Длинный язык”, “Свадьба” и “Чтение”. В большом предисловии, о котором речь пойдет ниже, Яша Проданович подчеркнул, что большая часть рассказов Чехова производит впечатление немотивированных и незаконченных. “Рассказы Чехова с этой точки зрения, — пишет критик, — неодинаковы по ценности: есть рассказы, под которыми свободно мог бы подписаться и сам Тургенев, но есть и такие, под которыми не подписались бы даже неизвестные репортеры дневных газет. Художественное воздействие не всегда одинаково: иногда это выходящий из берегов стремительный поток, а иногда пересохший ручей. Великие писатели умеют направить буйный поток по нужному руслу и знают, что им делать на плотине. Чехов словно презирал эту профессиональную сторону творчества, с которой не могут не считаться даже гении...”96
В 1925 г. отдельным изданием был напечатан рассказ “Гриша”, а затем наступил период затишья, который длился вплоть до 1931 г., когда во второй раз появилась “Каштанка”. Новый сборник вышел в Белграде в 1933 г. под названием “Аптекарша” в переводе Владимира Бабича. Кроме этого рассказа, в сборник входят “Живая хронология”, “Кривое зеркало”, “То была она!”, “Сапоги”, “Счастливчик”, “Знакомый мужчина”, “Злой мальчик”, “Смерть чиновника”, “Шило в мешке”, “Клевета” и “Страшная ночь”. Спустя год Бабич выпустил книгу переведенных юмористических рассказов, в которую вошли “Хамелеон”, “Орден”, “Винт”, “Лошадиная фамилия”, “Роман с контрабасом”, “Ну, публика!”, “Perpetuum mobile”, “Загадочная натура”, “Певчие”, “Восклицательный знак”, “Оратор” и “В номерах”97.
А. П. ЧЕХОВ. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В 14 ТОМАХ
Титульный лист первого тома
Не известен год выхода рассказов “Каштанка” с иллюстрациями В. Жедринского, “Цветы запоздалые” в переводе З. Велимирович, “Беззаконие” и “Происшествие”, которые дважды вышли в переводе Милицы Яковлевич-Мирьям: в издательстве “Библиотека Фортуна” и “Библиотека русских писателей” С. Грузинцева. Обе книжки получили название по первому рассказу, и, судя по инвентарному номеру в Народной библиотеке, обе вышли в двадцатые годы98.
Не указан год издания рассказов “Новогодние великомученики” и “Гриша”, которые выпустило белградское издательство “Svetlost”. Текст перевода тождествен тому, который напечатан в венском издании “Новеллы” в 1922 г. Неизвестен год издания и рассказа “Протекция” в переводе К. Цветкович. Вместе с ним напечатан и рассказ “Святая простота”.
В издательстве “Narodna prosveta” (“Народное просвещение”) под редакцией Милодрага Пешича в Белграде в 1939 г. вышло собрание сочинений Антона Чехова в 14 томах. В 12-ти первых напечатано в общей сложности 239 рассказов, а в двух последних — полное собрание драматических произведений, за исключением “Платонова” (или “Пьесы без названия”1*). Рассказы перевели Митар Максимович, Косара Цветкович, Десанка Максимович, Драгослав Илич, Милодраг Пешич, Сергие Сластиков, Милан Петрович-Шибица, Михайло Подольский, Драгомир Марич и Людмила Михайлович, а драмы — Славка Димич-Пишкин, З. Велимирович и Й. Максимович. В рецензии, напечатанной в журнале “Srpski književni glasnik”, Божидар Ковачевич отдал должное “изящно оформленному и хорошо напечатанному изданию”, подчеркнув, что оно дает возможность проследить весь творческий путь Чехова: от легких фельетонов до “самых высоких форм искусства”99.
А. П. ЧЕХОВ. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В 14 ТОМАХ
Белград, 1939
Содержание первого тома
поиска “новой истины” и новых средств художественного выражения. Между тем этот процесс не означал полного разрыва с предыдущим периодом. Прежде всего потому, что поиски современных литературных форм можно обнаружить и в предвоенный период: “Saputnici” И. Секулич (1913), “Priče, koje su izgubile ravnotežu” (“Рассказы, которые потеряли равновесие”) С. Винавера (1913), а также и потому, что значительное число признанных писателей продолжает писать в духе традиционного реализма, в этом за ними следуют и некоторые молодые.
Наиболее широким и значительным течением с начала двадцатых годов был экспрессионизм. В конце третьего и начале четвертого десятилетия тон литературной жизни задает группа белградских сюрреалистов, объединенных вокруг альманаха “Nemoguće” (“Невозможно”). Одновременно с сюрреализмом и в борьбе с ним возникло течение социальной литературы, которое придало особую окраску сербской литературе четвертого десятилетия XX века.
Словно утратив силу в непрерывной борьбе и дискуссиях, сербская литература периода между двумя мировыми войнами не дала большого числа выдающихся произведений. Это, по всей вероятности, одна из причин того, что издатели обратились к иностранным литературам, чем вызвали гнев своих писателей. В тридцатые годы часто пишут о кризисе отечественной книги и совершенно ошибочно ищут причины этого кризиса в наплыве переводной литературы. Дальше всех в этом пошел Црнянский. “Мы становимся колонией иностранной литературы”, — протестует он в 1932 г., выражая опасение, как бы “чужая” литература не отдалила от народа и не отравила молодое поколение100. Противоположной точки зрения придерживался Милан Богданович. Отвечая Црнянскому, он подчеркивает, что мало какая литература в мире так замкнута, как сербская, что в ней есть проявления таланта, но нет совести, и поэтому не следует удивляться тому, что читатели предпочитают другие литературы101. В ходе дискуссии выяснилось, что Црнянский не против иностранной литературы вообще, а прежде всего против «“коммунистической литературы” или ее предшественников, поскольку они означают смерть для нашей, югославской литературы»102.
“Почти все литературные течения у этих народов возникли благодаря переводам. Разве нужно специально доказывать, в какой степени переводы с русского, немецкого и французского повлияли на нашу литературу?”103
В период между Первой и Второй мировыми войнами было опубликовано в общей сложности 28 книг рассказов Чехова, которые, согласно официальным данным, вышли 30 изданиями. Между тем, по-видимому, издатели не всегда сообщали о повторных изданиях. Иначе как объяснить тот факт, что книги “Черный монах” и “Рассказ неизвестного человека”, напечатанные в 1921 г., можно было купить в книжных магазинах вплоть до самой войны?104
В этих книгах большую часть составляют юморески и рассказы для детей, но есть и повести, которые выдержали по несколько изданий. Собрание сочинений на сербском языке (1939) сделано по немецкому изданию, которое на русском языке выпустило берлинское издательство “Слово” в 1922 г. Отличий нет ни в содержании, ни в расположении материала по отдельным книгам. Там, где это было возможно, использованы уже существовавшие сербские переводы, а большое число рассказов и драма “Леший” были переведены впервые. В 14 книгах опубликовано в общей сложности 239 рассказов и 14 драматических произведений. Таким образом, сербские читатели в конце 1930-х гг. получили все самые значительные произведения Чехова.
Частота публикаций некоторых рассказов отдельными изданиями свидетельствует, что Чехов в Сербии был известен главным образом как юморист. Самое большое количество изданий имели “Страшная ночь” — 6, затем “То была она!”, “Знакомый мужчина” и “Злой мальчик” — по 5, “Роман с контрабасом”, “Злоумышленник”, “Кривое зеркало”, “Каштанка”, “Гриша” — по 4 и “Восклицательный знак”, “В цирюльне”, “Живая хронология”, “Новогодние великомученики”, “Душечка”, “Мужики”, “Цветы запоздалые”, “Дом с мезонином”, “Княгиня”, “Несчастье”, “Беззаконие”, “Холодная кровь”, “Происшествие”, “Ванька” и “Детвора” — по 3. В этом перечне, как это видно, нет сатирических рассказов, которые были наиболее популярны в период с 1905 по 1914 г. Их сменили рассказы о детях и для детей.
Большое количество изданий свидетельствует о том, что Чехов и в этот период был непосредственно связан с сербской литературой. Вопреки ожиданиям, в литературе двадцатых годов видное место занимают разочарованные, безвольные и неуравновешенные герои. Очевидно, победа над внешним врагом не решила накопившихся в стране общественных проблем. После тяжелых военных испытаний храбрые бойцы салоникского фронта столкнулись со спекулянтами, которые вернулись к своим прежним занятиям. Для этой второй битвы у многих не было ни сил, ни воли. “И у нас теперь, — писал Б. Чосич, — после победы, намного больше сломленных, чем кажется”105.
“Лирические миниатюры, — пишет Бранислав Милькович в 1925 г., — больше всего отвечали неспокойному времени и смятению каждого”106.
Короткий газетный рассказ, который надолго был забыт, занимает все более видное место. Его утверждению больше всего способствовали газеты “Politika” и “Naša knjiga”.
Сельский рассказ, хотя уже и не представляет главного направления в сербской литературе, все еще остается популярным. На показ экономического и морального разложения деревни сербских писателей могли вдохновить произведения Чехова. “Мужики”, например, в этот период издаются четыре раза.
Требования сторонников социальной литературы писать о действительности обычным, разговорным языком привели к расцвету очерковой, или, по выражению Глигорича, “репортажной” литературы. Понятие очерка издавна было очень расплывчатым и относилось к самым различным публикациям: от рассказа до злободневного общественно-политического комментария. Размышляя о положительных и отрицательных сторонах этого литературно-публицистического жанра, Миодраг Стаич пишет: “Сильным писателям никогда не помешают ограниченные рамки очерка. <...> Пример Чехова и Мопассана показывает, что короткий рассказ насколько обычен и прост, настолько же силен и глубоко человечен”107.
Стремясь объяснить то сильное впечатление, которое русская литература производит на читателей, Бора Чосич пришел к выводу, что большинство молодых писателей, “не подражая прямо и не ссылаясь непосредственно на то, о чем рассказывалось в произведениях Чехова или Достоевского”, сознательно перенимают характер и настрой этой литературы и таким образом проходят через «то, что можно было бы назвать “русским периодом”»108
Говоря о своих любимых писателях, Бранко Чопич никогда не забывал Чехова. Например в беседе с Н. Дреновцем он сказал: “Как мне кажется, самое большое влияние на меня оказали Андрич, Горький, Чехов и Гоголь”109. Аналогичное признание он сделал и в 1972 г., когда ему была присуждена премия Негоша. При этом он упомянул Гоголя, Сервантеса, Гашека, Андрича и “мягкого Чехова”110.
Рассказчик и романист Милан Кашанин признается, что не является усердным читателем, и добавляет: “Но, как и все, я знаю основных мировых писателей и нет-нет, да и прочитаю вечером страницу-другую из Эсхила или Монтеня, из Чехова или Пруста”111.
Вспоминая о том, что он изучал в свои студенческие годы, Младен Лесковац заявил: “Я, как говорится, начал с русских писателей, но ни Толстой, ни тем более Достоевский не удовлетворяли меня до конца и надолго: все больше я возвращался к Чехову. Думаю, что и сегодня он мне ближе всех великих русских писателей”112.
“Есть вещи, которые временем и годами уносятся безвозвратно, но есть и что-то такое, что именно временем и годами возвращается человеку. Эти старые русские писатели — мои постоянные гости, постоянно я с ними”113.
Среди русских писателей, которых он “страстно” читал, Танасие Младенович выделяет Достоевского, Толстого, Чехова и Гоголя114. Юморист Миле Станкович признает, что он любил Вергилия, Змая, Домановича, Чехова, Кафку, О. Генри, Роллана и Рембо115. Академик Милан Будимир упоминает Кочича, Нушича, Андрича и Б. Станковича. “Из иностранных писателей моему сердцу ближе всех Чехов. Его человечность, теплота, манера удивительного, сдержанного повествования! Это мой писатель! Теперь мало таких писателей; нынешние писатели больше говорят, чем пишут...”116 И в числе любимых книг выдающегося журналиста Предрага Милоевича был Чехов. “Если бы меня спросили, что я читал, — говорит он, — я бы не смог ответить. Но при упоминании Чехова меня обволакивает каким-то теплом: это впечатление от давнего чтения”117.
что Петрович щадит и сердце, и душу, и себя считает более важным, чем свои произведения и искусство вообще, она пишет: “Чехов, например, совершенно очевидно, не скрывая, проявлял добродушное пренебрежение и к публике, и к художественному творчеству, как своему, так и чужому”118. И. Секулич упоминает Чехова также при разборе отдельных рассказов Петровича. Так, например, о рассказе “Perica je nesretan” (“Несчастный Перица”) она пишет, что это “чеховский сюжет” и что его герою, как и чеховскому маленькому Ваньке, “несчастливая судьба уготована с детства”119.
В рецензии на книгу “Borovi i masline” (“Сосны и оливы”) И. Секулич отметила, что в сербской литературе нет “более спокойного” славянского рассказа, чем рассказ Миличича. В нем властвует “тишина картины” и ощущается сдержанность в ритме и выражении. «Есть случаи, когда, подобно тому, как это описано в грандиозно спокойной чеховской “Степи”, все же должен налететь ветер и привести в движение все в природе, или когда нужно что-то ответить на позвякивание колокольчиков на отправляющихся в путь мулах»120. И. Секулич упоминает Чехова и в рецензии на два других сборника Миличича: “Žena” (“Женщина”) и “Čovek i more” (“Человек и море”)121.
В тридцатые годы внимание сербской общественности привлек Душан Радич, который за короткое время опубликовал несколько сборников рассказов и роман “Selo” (“Деревня”). Исследуя возможные влияния на этого писателя, Ж. Миличевич пишет: “Врачу Радичу как писателю во всем значительно ближе врач и писатель Чехов, чем, например, знаменитые французские писатели Мопассан и Золя, у которых он, вероятно, также учился”122 сербский реалистический рассказ, используя опыт, вынесенный им “из чтения французской реалистической и натуралистической литературы и произведений русского реализма конца девятнадцатого века, в первую очередь — Чехова”123.
И проза Боры Станковича дает материал для исследования. Например, атмосфера в его незаконченном романе “Gazda Mladen” (“Хозяин Младен”) очень близка чеховской “жизни в футляре”. Следы влияния Чехова можно найти и в творчестве Ефты Угричича и Момчило Милошевича, особенно в отдельных рассказах, которые в тридцатые годы вышли в издательстве “Naše knjige” (“Наши книги”)124. Заслуживает исследования и творчество Жака Конфина. Среди возможных источников книги “Što godina — dvadeset groša” (“Что ни год — двадцать грошей”) Миодраг Протич назвал и Чехова125.
Четыре десятилетия спустя после случая с рассказом Нушича “Jedna vedra noč” в сербской литературе произошло еще одно событие, в котором фигурировало имя Чехова. На этот раз дело касалось поэта и прозаика Милутина Йовановича, опубликовавшего в 1928 г. в газете “Politika” рассказ “Ambicije majora Milije”126. Вскоре после этого в журнале “Srpski književni glasnik” появилась заметка, в которой приводились некоторые абзацы из рассказа, опубликованного в “Политике”, и из перевода Максимовича. Сопоставление этих абзацев доказывает, что Йованович почти дословно использовал рассказ Чехова “Орден”127 языка фигурирует чиновник Тимотие. Случай этот настолько вызывающий, что наводит на мысль, не хотел ли Йованович, возможно, на пари, проверить сербских читателей и критиков, сможет ли кто-нибудь из них узнать Чехова. Но в таком случае было бы естественно, если бы он, когда его раскрыли, публично ответил на заметку в журнале “Srpski književni glasnik” и на острую критику Й. Ослера в загребском журнале “Kritika”128. Поскольку этого не произошло, можно высказать другое предположение: Йованович только перевел рассказ Чехова и изменил на сербский манер имена героев, а по ошибке был назван автором.
***
Йован Максимович, писавший о Чехове до войны, продолжал заниматься его творчеством и после войны. В предисловии к “Дуэли” он подчеркивает, что русская критика не единодушна в оценке творчества Чехова. Представители старой реалистической школы считали его тенденциозным писателем. “Чехов, — цитирует Максимович А. А. Измайлова, не называя его имени, — смотрел на русскую жизнь, и слезы застилали его глаза. Он оплакивал то, что больше всего заслуживает сострадания: оскорбленные и разбитые женские мечты, утопленные в водке таланты, недосягаемость идеала и раннюю утрату радостей жизни”129. Между тем молодые по-другому воспринимают Чехова. “Но что же делали его герои? — пересказывает Максимович строки из некролога Чехова, написанного А. Белым. — Они говорили глупости, ели, спали, жили в своих четырех стенах и шли узкими серыми тропинками, чувствуя в душе, что все эти серые тропинки — тропы вечной жизни и что там нет стен, там вечные неизведанные просторы... Известно наверняка, что если и дальше идти этими тропами, то там, где румянится на западе небо, можно увидеть отблеск неземного и вечного”130. Принимая во внимание обе точки зрения, Максимович приходит к выводу, что Чехов стоял на рубеже двух эпох: “с одной стороны, он принадлежал старой реалистической школе, в которой его непосредственными предшественниками были Тургенев и Толстой, а с другой, — его считали своим декаденты и символисты”131.
“Рассказы” Проданович дает подробный обзор жизни и творчества Чехова, основываясь главным образом на данных Измайлова.
Проданович отмечает, что русская критика попыталась раскрыть основную идею Чехова, его этический идеал. В то время как одни утверждали, что он неизлечимый пессимист, другие находили какой-нибудь веселый рассказ, чтобы провозгласить его оптимистом. “Зачем нужна Чехову такая защита, которая основана на шатких доводах?” — задается вопросом Проданович. — Разве художник не может сказать правду о жизни, не считаясь с какой бы то ни было существующей этической школой и политико-социальной доктриной? Разве ему нужна какая-то высшая цель, кроме той, чтобы представить жизнь такою, какая она есть на самом деле?”132
Благотворное влияние медицины на литературный труд Чехова отмечают многие критики этого периода133. Без исключительной интуиции и тонкого понимания человеческих душ Чехов, по мнению А. Погодина, не был бы ни хорошим врачом, ни великим художником134.
О Чехове пишут и русские эмигранты. В числе первых — Петр Митропан, преподаватель университета в Скопле и один из редакторов издания “Južni pregled”. Русская литература последнего десятилетия XIX в., по его мнению, с полным правом могла бы называться чеховским периодом, т. к. он его лучший и самый яркий представитель. Ссылаясь на Овсянико-Куликовского, Митропан подчеркивает, что Чехов в своих произведениях поставил социально-психологический диагноз, который относится не только к поколению восьмидесятых годов, но и к России вообще: “Эти психологические особенности имеют свою историю и восходят к Онегину, Рудину и Обломову, изменившись только по форме в соответствии с духом времени”135.
“Несмотря на совершенно бесспорную реалистичность картин и типов, Чехов только кажется реалистом и объективным писателем. В глубине его реализма, как говорит критик Волжский, родился и вырос импрессионистический символизм, а в его объективизме свила себе гнездо лирика субъективных настроений. <...> Реализм постепенно тает и переходит в импрессионизм”136.
Александр Погодин написал первую послевоенную историю русской литературы, которая на сербско-хорватском языке была опубликована в 1927 г. Последние главы в ней посвящены Чехову и его поколению. Творчество Чехова рассматривается как отражение исключительно сложной общественной обстановки, которая сложилась в России в конце XIX в. Поэтому у него преобладают люди рефлектирующие и слабовольные. Однако в последние десять лет жизни Чехов, наряду с “отчаянными по своему реализму” “Мужиками”, “Человеком в футляре” и “Ионычем”, написал и несколько произведений, проникнутых верой в человека, как, например, “Рассказ старшего садовника” и “Студент”137.
Два года спустя Погодин в журнале “Misao” напечатал подробную статью о жизни и творчестве Чехова. В действительности это обзор, который, подобно обзору Продановича, написан в соответствии с концепцией Измайлова, поэтому на нем нет необходимости останавливаться. Достаточно сказать, что он изобилует выдержками из писем Чехова, из воспоминаний Станиславского, Куприна и Амфитеатрова138.
Для Павла Аскоченского Чехов — первый настоящий поэт русской интеллигенции, которая в столкновении с действительностью потеряла веру в свои идеалы: мужика, прогресс и революцию. Действительность сильнее людей, и Чехов, у которого от религии осталась только любовь к церковному перезвону, в конце жизни в письмах к жене неоднократно упоминает Христа и Бога. На основании этого Аскоченский делает вывод: «Когда в жизни ничего не остается, когда наука и великий “ratio” беспомощны перед “t. b.” (“тайной Божьей”), когда везде и всюду скука и разочарование, то и тогда остается некий кажущийся “Бог-создатель”!.. Не свидетельствуют ли эти выражения о том, что у Чехова все же была подсознательно тяга к религии?»139
Среди исследований, которыми была отмечена двадцать пятая годовщина со дня смерти Чехова, выделяется статья Евгения Спекторского, напечатанная в журнале “Srpski književni glasnik” на сербско-хорватском языке и в белградской газете “Novo vreme” на русском. В 1930 г. в Белграде эта работа без изменений вышла отдельной книгой на русском языке. Не скрывая своей любви к великому писателю, Спекторский старается как можно более объективно и всесторонне его показать. Поэтому в первую очередь он дает лаконичные высказывания современников о Чехове, цитируя при этом Буренина, Михайловского, Венгерова, Скабичевского, Айхенвальда, Струве, Амфитеатрова, Иванова-Разумника, Батюшкова. Между тем все их оценки не могут объяснить огромную популярность Чехова за рубежом, где его объявили последним великаном (Ниден) и первым европейцем в русской литературе (Ганс Гальм). Поэтому Спекторский призывает читателей еще раз обратиться к творчеству Чехова, особенно к его письмам.
— время, когда в литературу входят “маленькие люди” и “маленькие идеи” и когда она становится натуралистической. Аналогичный процесс наблюдается и в русской литературе, но она не впала в натурализм, а обратилась к этическим проблемам. Русские классики открыли миру величие маленьких людей. Чехов пошел по их стопам: люди, которых он изображает, ему дороги. Их тоска часто может найти свое выражение только в музыке, и поэтому ее так много у Чехова.
Все герои Чехова, как отмечает Спекторский, вдвойне несчастливы. Объективно — потому, что далеки от идеала, и субъективно — потому, что они знают свои недостатки. В отличие от них, героини почти знают, что им нужно делать. Они готовы пойти на жертву, и прежде всего из сострадания. Такова, например, Саша в “Иванове”.
В заключительной части статьи Спекторский отдался во власть своего поэтического вдохновения, подчеркивая, что Чехов — единственный писатель, который умел разделить печаль с читателями: “Именно этим Чехов особенно привлекает. И это действительно основной, ведущий мотив, которым он вошел в симфонию не только русской, но и мировой литературы. Этот мотив не перестает звучать”140.
Журнал “Ruski arhiv”, который выходил в Белграде, отметил двадцатипятилетие со дня смерти Чехова исследованием Марка Слонима. Его автор пытается прежде всего объяснить неожиданную популярность Чехова во всем мире и обращается к его героям. Это совсем обычные, усталые и разочарованные люди, у которых нет сил освободиться от власти житейской тривиальности. Вначале Чехов рисовал их сатирическими красками, а потом — с большей или меньшей симпатией. При этом интеллектуалов он “наделил поэтической меланхолией, изобразил их скорее жертвами, чем виновниками своей неудачи в жизни”141. Они жаждут гармонии и правды, недовольны своей жизнью и мечтают о какой-то другой, лучшей и более справедливой. Эти мечты заполняют многие страницы чеховских произведений.
“полон жизни”, умел вдохновляться природой, людьми, книгами и искусством, любил путешествовать, интересовался наукой и общественными проблемами. Поэтому он не мог простить русской интеллигенции, что она ленива и апатична, уклоняется от своих обязанностей, желая найти удовлетворение в отрицании всего. В своих современниках он показал человека вообще, и поэтому его произведения не утратили актуальности: “Как это ни странно, инертные, пассивные и хмурые люди чеховских драм оказались очень близки деятельным и энергичным американцам, которые <...> испытывают такую же тоску и печаль в беспощадной скорости развития и жизни своих гигантских городов, как и персонажи Чехова в провинциальной пустыне дореволюционной России”142.
Чехов не описывал подробно чувства своих героев, а создавал их портреты, используя внешние признаки; показывал их не в действии, а в “настроении”. Поэтому критики объявили его импрессионистом. Его стиль прост и ясен, а предложения коротки и сжаты. Он экономил слова, считая, что в литературном произведении не должно быть ничего лишнего и что всякая деталь в нем должна быть мотивирована. Будучи реалистом “до мозга костей”, он в то же время был и утонченным лириком. Его произведения, как подчеркивает Слоним, наполнены особым лирическим настроением, для них характерна своя “ритмика, в которой скрывается одна из тайн неувядаемой красоты” его творений. Как самый крупный стилист в русской литературе, Чехов оказал сильное влияние на молодых писателей. После него, как отметила критика, уже нельзя было плохо писать. Он воздействовал на молодых писателей, помогая им “отказаться от мелодраматичности и бульварщины”, он “предостерегал их больше всего от вульгарности и тривиальности”143.
В издании “Letopis Matice srpske” в 1930 г. была напечатана монография Ивана Сергеева, которая позже вышла отдельной книгой. В своем творчестве, как подчеркивает Сергеев, Чехов идет от деталей. Вначале он удовлетворяется тем, что их развертывает и объясняет. Между тем позже он начинает использовать нагромождение деталей, которое в “Степи”, например, бросается в глаза. Он реалист, который творит так, что фиксирует во времени и пространстве мгновения, сами по себе непонятные, а затем подчиняет их законам логики. Он дает не абсолютно полную картину, а лишь обозначает самые впечатляющие линии, оставляя за читателями право их дополнить и сделать выводы. Это импрессионистический реализм144.
Чехов не идеализирует людей, но и не обвиняет их. Он их, по мнению Сергеева, просто жалеет и желает облегчить им страдания, как врач больным. В отличие от других русских писателей, которые взяли на себя роль обвинителя или пророка, Чехов смотрел на жизнь прежде всего как художник. “Он также выступал с обвинениями против современной жизни, но они были эстетического характера. Он находил, что жизнь наша лишена красоты, что она банальна, что люди не умеют жить красиво и что они несчастливы, так как им не хватает красоты. Но в то же время он верил, что люди откроют тайну, как сделать жизнь прекрасной”145.
Евгений Ляцкий выпустил в Белграде в 1935 г. “Oglede о ruskoj književnosti XIX veka” (“Очерки русской литературы XIX века”). Последняя глава этой интересной книги посвящена Чехову. В ней в первую очередь дается обзор состояния литературы конца XIX в., когда от писателя требовалось, чтобы он был прежде всего художником, хотя социальная основа произведения, разумеется, продолжает оставаться важной.
Чехов ее безмерно любил. Хотя он и был врачом по профессии, он хорошо сознавал, что “область духовной жизни не поддается лабораторным исследованиям, что красоту жизни измерить нельзя и что за человеком — животным, с его телом, всегда подверженным тлению и смерти, скрывается еще что-то неизвестное, но ощутимое в том дыхании жизни, которое и смертному человеку позволяет мечтать о счастье всего человечества”146. В такие минуты, замечает Е. Ляцкий, прояснялось хмурое чеховское небо: “И тогда все герои, до которых докатилась волна его исцеляющего лиризма, переставали быть безобразными, странными, глупыми, скучными, больными людьми и становились людьми без эпитетов и кавычек, собирались в одну семью, выполняя не индивидуально, а сообща чью-то другую волю во имя другого разума, еще не изученного позитивной наукой”147.
Стиль Чехова отличается скупым употреблением деталей и эпитетов. Обычно он показывает только часть портрета или картины, предоставляя возможность читателям их дополнить. Любое явление, случай, которому затем придаются “признаки явления, длительного по времени”. В начале своего литературного творчества Чехов шел от действительного события, от конкретного случая, который не нуждался ни в каком объяснении. Между тем позже, по мере накопления жизненного опыта, возрастало и его участие в повествовании. Наиболее очевидно оно проявляется в лирических отступлениях, например, в последних абзацах повестей “В овраге” и “Дуэль”.
Под названием “Великие русские писатели” в 1941 г. в Белграде вышла книга доктора Радована Казимировича, который учился в России. Однако глава, посвященная Чехову, не содержит каких-то новых оригинальных идей.
В статье “Французская критика о русской литературе” (1931) Елена Извольская изложила мнение французского писателя Эдмонда Жалу о Чехове. Отметив, что Тургенев показал жизнь такой, какой она была на самом деле, Жалу подчеркивает, что Чехов пошел дальше: его повествование трогает искренностью и правдивостью. Он не только реалист; у него есть и другая, загадочная духовная жизнь, для которой действительность — “только оболочка”. Эта особенность отличает Чехова от Мопассана, с которым его часто и ошибочно сравнивают. “У героев Чехова есть какая-то тайна, которую они не могут разгадать: они носят в себе другое существо, которое стремится к свободе и счастью, но никак не может родиться”148.
повлияли на формирование мнения о Чехове и его творчестве. Югославы, по мнению Миодрага Пешича, высказанному в журнале “Život i rad”, — всегда больше любили и переводили Чехова-юмориста и сатирика, чем художника несчастной русской интеллигенции или драматурга, которого они признали лишь после гастролей Художественного театра.
Петр Митропан в журнале “Južni pregled” пишет, что в Москве годовщина смерти Чехова отмечена специальными мероприятиями, самыми значительными из которых были “Неделя Чехова” и новое издание его произведений. Здесь говорилось о непреходящей ценности чеховской критики бездушного бюрократизма и формализма, о значении творчества писателя для воспитания новых поколений. Это вызвало резкий протест со стороны русской эмигрантской печати, которая доказывала, что Чехов с симпатией рисовал царских офицеров и помещиков. Ссылаясь на выдержки из писем Чехова и на мнение Б. Зайцева (о том, что Чехов вне партий и литературных течений), Митропан делает вывод, что к оценке великого писателя нельзя подходить с политической точки зрения. «Политикой Чехов никогда не занимался, по своему характеру он не был борцом. Он был созерцательной поэтической натурой. Его могущество заключается в способности проникать в самые глухие уголки души людей, независимо от того, “правые” они или “левые” <...>. Он весь в своем собственном видении национальной судьбы и в мистических устремлениях русского духа. Он носит траур по бесцельно прожитой жизни целого поколения, ужасную катастрофу которого он предугадывает. Лучший сын русской провинции, он предчувствует надвигающуюся бурю, которая уничтожит “застоявшееся и мертвое море провинциалов”»149.
Эмигрантская газета “Новое время”, которая выходила на русском языке в Белграде и редактором которой был сын А. С. Суворина, отметила эту дату статьями и заметками: “Антон Павлович Чехов” и “Болезнь и смерть Чехова” П. Стахова, “Чехов — классик” С. Никитина, “Писатель-интеллигент” А. Плетнева, “Чеховское” Н. Рыбинского, “А. П. Чехов и Суворин” Читателя150.
Тридцатую годовщину со дня смерти Чехова (1934) издание “Vardar” отметило статьей, в которой наряду с другими были и выдержки из критических работ Оболенского, а также воспоминания Вишневского и Короленко151.
Интересными заметками было отмечено семидесятипятилетие со дня рождения Чехова (1935). Разделяя мнение о том, что Чехов “художник серого времени и серых людей”, хроникер газеты “Štampa” обращает внимание на следующее: «Обычно, когда выносят подобное суждение, говорят, что и сам Чехов полон печали и отчаяния. Но это не так! ... Когда в начале XX века мрачные тучи сгустились над общественной жизнью России, Чехов сказал свои пророческие слова: “Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку”»152.
Белград, 1957
Суперобложка
О непреходящем значении творчества Чехова пишет Клавдия Жухина. Подчеркивая, что герои Чехова еще живут, она делает вывод, что это наилучшее доказательство, что его произведения являются не только историческим документом, но и не потеряют своей актуальности “до тех пор, пока в человеке живет раб, которого Чехов, как он сам уверял, вытравлял из себя постоянно всю свою жизнь”153.
Алексей Ремизов свое восприятие Чехова выразил в форме исповеди. Он пишет, что очень рано полюбил Чехова какой-то “сыновьей любовью” и, читая его книги, отдыхал душой, хотя и не видит в нем великого писателя. По его мнению, Чехов входит не в первый (Гоголь, Толстой, Достоевский), не во второй (Лесков, Тургенев, Писемский, Гончаров, Мельников-Печерский), а лишь в третий ряд русских писателей со Слепцовым и Гаршиным. Ремизов не знал Чехова, между тем, когда он заново прочитал “Хмурых людей”, с ним произошло что-то необычное. «Приснилось мне, — пишет он, — что в Святой Софии цареградской выставили фрески: мучения Богородицы показывают Замятин и Муратов, а в это время на полотне появляются семь мудрецов: Эйнштейн, Шестов, Шаляпин и Горький — прямо как живые, между тем Шестов с ключом не выходит из рамки, а Шумский сразу разбросал по столу и показывает пластинки с фантастическими сценами; открывается дверь в комнату: Антон Павлович Чехов в черном пальто сидит на зеленой садовой скамейке и как бы изнутри излучает серебристый свет. “Вот и Вы к нам теперь совсем пришли! — говорю я и перехожу через мост, весь уставленный мраморными скульптурами, разноцветными бутылками и сосудами”»154.
“Воспоминания” печатаются в газетах: “Novosti” (1921), “Srpska riječ” (1922), “Beogradske novine” (1924), “Glas Šumadije” (1932) и “Pravda” (1939). Несколько неизвестных писем Горького к Чехову публикует в журнале “Srpski književni glasnik” в 1936 г. Милан Предич. Об этих двух литераторах пишет и газета “Politika” в 1939 г.155
Описание последних минут жизни великого писателя на основании воспоминаний О. Л. Книппер-Чеховой присутствует во всех заметках и статьях этого периода. Более полные выдержки из “Воспоминаний” вдовы Чехова напечатали газеты “Jedinstvo” (1923) и “Štampa” (1934). Фрагменты из писем, которые Книппер писала Чехову, и заметку о них опубликовала газета “Vreme” в 1934 г.156
В более или менее значительных отрывках до сербского читателя дошли воспоминания В. Ладыженского, В. Короленко, И. Бунина, А. Куприна, К. Станиславского, Вл. Немировича-Данченко, А. Суворина, А. Вишневского, М. Первухина, Е. Чирикова и др. Один очерк родился и на нашей земле. Это воспоминания Виктора Ланина, сына известного нижегородского адвоката, у которого Горький работал писарем. Воспоминания напечатаны в форме интервью в газете “Vreme” в 1940 г. Ланин утверждает, что он переписывался с Горьким и был его гостем в Ялте во время гастролей Художественного театра. После исполнения пьесы Гауптмана “Одинокие” у Горького собралось довольно большое общество, и вскоре речь зашла о спектакле. Как говорит Ланин, Горький неодобрительно отозвался о герое пьесы Гауптмана, подчеркнув, что такие безвольные люди не нужны в жизни. На что Чехов мягко ответил: “Алексей Максимович, видите эту слабую молодую березу под вашим окном. Ее от бури защищают большие кипарисы, которые находятся около нее, и они будут защищать ее до тех пор, пока она не окрепнет. Точно так же должно быть и у людей. Если человек слаб для борьбы, обязанность сильных защитить его, помочь ему окрепнуть и направить его туда, где он может быть полезным и себе и другим”157. Вспоминая об этом разговоре, Ланин делает вывод, что Чехов был и остался мягким и нежным человеком, тогда как Горький прошел долгий путь от застенчивого, сентиментального птицелова до революционера.
Продолжая изучение произведений Чехова, сербская критика межвоенного периода шла одновременно и вширь и вглубь. Был сделан обзор всего творчества Чехова, восполнены многие пробелы, возникшие в предшествующее время. Одним из самых больших пробелов оставался период начала творчества, который оказался недостаточно освещенным в связи с тем, что в Сербии о Чехове стали писать только с 1888 г. Значительный вклад в это внес Л. Захаров, который сообщал о записных книжках Чехова в издании Е. Коншиной; о сборнике “А. П. Чехов” под редакцией М. Беляева и А. Долинина; о сборнике, который был издан Обществом по изучению творчества Чехова; о собрании писем Чехова под редакцией Н. Пиксанова и Л. Фридкеса и о книге ранних рассказов, вышедшей в издательстве Academia в 1929 г. В рецензии на это последнее издание Захаров подчеркивает, что эволюция Чехова от пародий и газетных статей до “Дома с мезонином” очень велика, “одна из самых значительных в истории русской литературы”158.
—1940-х гг. уделено анализу самых значительных произведений Чехова, прежде всего таких, как “Степь”, “Скучная история”, “Палата № 6”, “Мужики”, “Невеста” и др. Об этих произведениях появилось больше всего исследований. Не оставлен без внимания и вопрос о традиции творчества Чехова. Большинство критиков видит в Чехове продолжателя и последнего представителя русского реализма XIX в. Когда пишут о предшественниках и тех, у кого он учился, обычно упоминают Гоголя, Тургенева, Толстого. Как мастер слова Чехов приравнивается к Пушкину и называется самым лучшим стилистом в русской литературе. Здесь прежде всего следует отметить работы Слонима, Пешича и Стахова.
Все критики подчеркивают, что Чехов реалист, но немало и таких, которые указывают на новшества в его художественной манере, характерные для импрессионизма и символизма. Писатель, как они отмечают, изображает не всю жизнь своих персонажей, а только один эпизод из нее, дает не подробный портрет героя, а только самые характерные черты, предоставляя читателю возможность самому дополнить их, не проникает в душу героев, а показывает их настроения через внешние детали. Для одних это импрессионизм, для других — импрессионистический лиризм, для третьих — импрессионистический реализм, для четвертых — импрессионистический символизм. В одном все единодушны: после Чехова невозможно писать по-старому; Чехов — классик и в то же время новатор. Подчеркивая, что в нем соединяются Тургенев и Толстой — с одной стороны, и символисты — с другой, Максимович, по существу, повторял мысль А. Белого о том, что в Чехове Толстой соприкасается с Метерлинком, что он одинаково “примыкает и к старым, и к новым авторам”159.
Некоторые критики пишут об асоциальности и аполитичности Чехова, подчеркивая при этом, что художник имеет право говорить правду о жизни, не принимая во внимание политико-социальные доктрины. Эта точка зрения, по всей вероятности, взятая из какого-то русского источника, настолько соответствовала настроениям, которые были присущи сербской литературе, что может быть найдена в ряде исследований и даже в предисловии Продановича (см. примеч. 132).
Вопрос о чеховском пессимизме, соответственно — оптимизме, рассматривается в непосредственной связи с русской действительностью. Те, кто видят в Чехове пессимиста, склонны объявить его типичным представителем времени и отождествить с его героями. С наибольшей определенностью такой позиции придерживаются Спекторский и Витезица. Те же, кто видят в Чехове оптимиста, подчеркивают, что Чехов, несмотря на тяжелую болезнь, был человеком, полным жизни, и стоял высоко над своими героями, к которым относился критически. Утверждению этой точки зрения больше других способствовали Слоним, Ксюнин и Митропан.
Вместо пантеизма, о котором достаточно много писали раньше, теперь говорят о мистицизме и спиритуализме в произведениях Чехова, в чем, без сомнения, ощущается воздействие сербского символизма. Им обусловлен и повышенный интерес к русским и французским критикам, которые в творчестве Чехова искали загадочную духовную жизнь и символы Вечности (“серые тропы Вечности”) и т. д. Еще один шаг сделал Аскоченский, приписав Чехову религиозные чувства. Процитировав Вишневского, отметившего, что от религии у Чехова осталась лишь любовь к колокольному звону160“Вишневого сада” перед смертью все же вернулся к Богу. При этом, конечно, не случайно он пропускает письмо 1903 г., в котором Чехов помимо всего прочего пишет: “... я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего” (XI, 234). Попытка Аскоченского осталась единственной. Из других критиков этим вопросом больше всего занимался Спекторский. Ссылаясь на воспоминания современников и выдержки из писем, он утверждал, что Чехов был далек от всякой религиозности.
Никто больше не считает, что Чехов был равнодушен к событиям и героям, о которых он писал. Наоборот, многие доказывают, что Михайловский заблуждался, когда говорил, что Чехов одинаково спокойно пишет и о слоне, и о самоубийце. Между тем некоторые впадают в другую крайность, представляя Чехова утешителем, сочувствующим всем людям и призывающим к всеобщему взаимопониманию и всепрощению. Это мнение, весьма распространенное в русской критике (Д. Философов, в частности, утверждал, что Чехов своих маленьких героев утешал добрым словом, как старая нянька липовым чаем161), чаще всего встречается в работах эмигрантов. В то время как газета “Štampa” осталась одинокой в попытке показать Чехова борцом за новое, социалистическое общество, русские эмигранты представляли его как своего единомышленника. Отсюда стремление изобразить русского прозаика флегматиком, характерная черта которого статичность; отсюда любовь к России, которую он рисовал; отсюда и готовность отождествить Чехова с его героями. Это сожаление о старых временах проявлялось критиками-эмигрантами и в работах о других русских писателях, чего сербская действительность им не прощала. Так, например, газета “Vreme” (1924) напоминает русским эмигрантам, что старая Россия, о чьей боли и ужасах рассказывали Гоголь, Достоевский, Толстой и Чехов, сама себя разрушила, и делает вывод: “Свободная Россия будет настоящей Россией. Та, вчерашняя, царская умерла”162.
Некоторые статьи требуют специального рассмотрения. Как уже было сказано, Проданович в своем предисловии к рассказам Чехова очень часто ссылался на А. Измайлова. При этом у него были странные критерии. А. Измайлов поставил Чехова в один ряд с самыми крупными русскими писателями, такими, как Гоголь, Тургенев, Достоевский и Толстой. Проданович же считает, что и в этическом плане и по таланту Чехов слабее не только четырех упомянутых писателей, но и Чернышевского и Щедрина. Проданович использовал также и книгу Волжского. Сравнив отношения русских и французских писателей к крестьянину, он пишет: “Мопассан нашел массу недостатков, пороков, страстей и у французских крестьян, и у мелкой буржуазии, и в высшем свете, но его это даже не задело, а не то чтобы вызвало боль”163. В аналогичном контексте Волжский отмечает: “Мопассан рисует французского крестьянина таким, как он есть, не испытывая при этом никакой боли”164
Почти все критики, которые в этот период писали о Чехове, опирались на русские источники. Благодаря этому сербские читатели познакомились с Михайловским, Скабичевским, Оболенским, Бурениным, Розановым, Струве, Ивановым-Разумником, Батюшковым, Овсянико-Куликовским, Волжским, Измайловым, Айхенвальдом, Луначарским, Венгеровым, Ходасевичем и др. Когда дело касается сведений о жизни и деятельности Чехова, больше всего цитируют Измайлова, а когда речь идет об оценке творчества, чаще всего ссылаются на Волжского и Айхенвальда, знакомство сербских критиков с которыми не было случайностью. Волжский воспринимался как представитель неоидеализма с примесью мистических настроений, а Ю. Айхенвальд — как один из видных русских символистских критиков. Также стал известен в Сербии и французский критик Э. Жалу, открывший в творчестве Чехова нечто большее, чем обычный реализм: духовную жизнь, для которой действительность является “только оболочкой”.
Примечания
91 Čehov A. To je bila ona. Sv. 1. Beograd; Novi Sad (Jevtina biblioteka ruske literatura), 1920.
92 Čehov A. Znak čuđenja. S rus. O. G. Beograd; Novi Sad, 1920.
93 Čehov A. Pozno cveće. Sv. 43—44. Beograd; Novi Sad (Jevtina biblioteka ruske literature), 1921; Čehov A. štanka. Beograd, 1921.
94 Nova svetlost. 1921. № 5. S. 62.
95 Srpski književni glasnik. 1922. Kn. VII. Sv. 8. S. 639.
96 Čehov A. Pripovetke. Beograd, 1923. S. V—XXX.
97 Čehov A. Kameleon. Beograd, 1934.
98 Инвентарный номер на издании Грузинцева меньше, что дает основание предполагать, что оно вышло раньше. На экземпляре в Народной библиотеке карандашом написано: 17/VIII 1926.
99 Srpski književni glasnik. 1940. Kn. LIX. S. 319.
100 Crnjanski M.
101 Bogdanović M. Prevoditi ili ne prevoditi // Politika. 1932. № 8562. S. 6.
102 Bogdanović M. Stari i novi. Kn. I—V. Beograd, 1931—1955. Kn. III. S. 494—502.
103 ć B. Prevodilačka umetnost // Srpski književni glasnik. 1940. Kn. 59. S. 187.
104 О продаже этих двух книг сообщает “Politika”. 1939. № 10996. С. 74.
105 Ćosić B. Deset pisaca — deset razgovora. Beograd, 1931.
106 ć B. Originalnost u književnosti // Srpski književni glasnik. 1925. Kn. 16. Sv. 4. S. 349.
107 Stajic M. Marginalije. Kn. II. Beograd, 1940. S. 149.
108 Ćosić B. ževnost. 1968. Sv. 47. S. 267.
109 Drenovac N. Pisci govore. Beograd, 1964. S. 80.
110 Politika. 1972. 14. X. S. 11.
111 Drenovac N.
112 Politika. 1974. № 21661. S. 19.
113 Ibid. 1974. № 21836. S. 17.
114 Ibid. 1974. № 21843. S. 19.
115 Ibid. 1975. № 22152. S. 17.
116 22166. S. 17.
117 Ibid. 1974. № 21941. S. 17.
118 Sekulić I. Veljko Petrović kao pripovedać // Sekulić I.
119 Ibid.
120 Srpski književni glasnik. 1926. 16. II. S. 305—308.
121 Ibid. 1928. 16. II. S. 302—305.
122 Miličević Ž. ći. Subotica; Beograd, 1958. S. 172.
123 Ćosić D. Predlog za čitanje Dušana Radića // Srpska književnost između dva rata. Kn. II. S. 366.
124 Milošević M. Mali ljudi. Beograd, 1938. Например, рассказы “Čudan čovek” и “Azil”.
125 ževnost. 1953. Sv. 5. S. 483.
126 Politika. 1928. № 7176. S. 12.
127 Srpski književni glasnik. 1928. Kn. 24. Sv. 4. S. 316.
128 Osler J. Oficir kao plagijator // Kritika. 1928. № 8. S. 228.
129 А. П. Чехов. М., 1916; Čehov A. Dvoboj. Beograd, 1922. S. 8.
130 Čehov A. Белый А. Чехов // Весы. 1904. № 8. С. 1—9.
131 Čehov A. Dvoboj. S. 10.
132 Čehov A. Pripovetke. Beograd, 1923. S. XIX (предисловие Я. Продановича).
133 Подробнее об этом пишет Dr B. Đorđević. Medicina i književni rad Antona Čehova // Misao. 1924. Kn. XVI. Sv. 113—119. S. 1469—1478.
134 Pogodin A. A. P. Čehov // Misao. 1929. Kn. XXIX. Sv. 5—6. S. 314.
135 Stvaralački rad A. P. Čehova // Misao. 1925. Kn. XVII. Sv. 5—6. S. 321—329.
136 Ibid.
137 Pogodin A. Istorija ruske književnosti. Beograd, 1927. S. 234.
138 A. P. Čehov. S. 313—327.
139 Askočenski P. Pesnik ruske inteligencije // Nova Evropa. 1929. Kn. XX. Sv. 7. S. 224.
140 Srpski književni glasnik. 1929. Kn. XXVIII. Sv. 6. S. 446.
141 Čehovljevo delo, s rus Pešić M. // Ruski arhiv. 1929. Sv. 5—6. S. 5—15.
142 Ibid. S. 14.
143 Ibid. S. 13—14.
144 Sergejev I. Čehov // Letopis Matice srpske. 1930. Kn. CCCXXIII. Sv. I. S. 43—52.
145 Ibid. S. 51.
146 Ljacki E. Ogledi о ruskoj književnosti XIX veka. Beograd, 1935. (Poučnih Srpske književne zadruge. VIII). S. 277.
147 Ibid.
148
149 Mitropan P. Borba око Čehova // Južni pregled. 1929. Kn. IV. S. 398.
150 Новое время. 1929. № 2459.
151 Vardar. 1934. № 247. S. 7 (б/п).
152 V. T. Štampa. 1935. № 350. S. 6.
153 Žuhina K. Čehovljevi junaci još ni danas nisu izumrli. // Politika. 1935. № 9606. S. 9.
154 Remizov A. Povodom tridesetogodišnjice smrti Čehova. // Ruski arhiv. 1935. Sv. XXX—XXXI. S. 13.
155 133; Srpska riječ. 1922. № 199; Beogradske novine. 1924. № 118; Glas Šumadije. 1932. № 42; Pravda. 1939. № 12551; Srpski književni glasnik. 1936. Kn. XLIX. Sv. 2. S. 151—153; Politika. 1939. № 11178. S. 8.
156 Jedinstvo. 1923. № 1254. S. 4; Štampa. 1934. № 189. S. 3; Vreme. 1934. № 4615. S. 6.
157 Tri susreta sa Maksimom Gorkim // Vreme. 1940. № 6654. S. 9.
158 Misao. 1931. Kn. 35. Sv. 5—6. S. 389.
159 См.: А. Белый. Антон Павлович Чехов // В мире искусств. 1907. Кн. 11—12.
160 Клочки воспоминаний. Л., 1928. С. 100.
161 Философов Д. Липовый чай // Чеховский юбилейный сборник. М., 1910. С. 197—202.
162 Anonim 741. S. 2.
163 Čehov A. Pripovetke. S. XXVII.
164 Волжский. Указ. соч. С. 161.
1* См.: 11, с. 5—180 (под загл. “Безотцовщина”).