Оппозиция «столица / провинция» в рассказе «Дама с собачкой»
«Много написано о мифологии Петербурга, но тот же Петербург (вместе с Москвой) образует один из полюсов очень важного для русской культуры противопоставления – противопоставления столицы / центра и провинции / периферии» [1]. В этой связи очевидно, что место жительства персонажа, среда его постоянного обитания может служить важной характеристикой этого персонажа.
За каждым из членов оппозиции «столица / провинция» в русской литературе XIX века закрепились, начиная с Пушкина, устойчивые характеристики, во многом определяющие творчество Чехова. Для Чехова «“Большой город” – вовсе не тема и не образ <...>, а именно способ, принцип художественного виденья, который объединяет разные сферы изображения <...>», город «не в пейзаже, а в структуре героя и мира» [2]. Особенно актуален для понимания чеховских текстов анализ категории «провинция», т. к. действие большинства рассказов происходит именно в провинциальных городках [3].
«почти весь Чехов поздний связан с образами провинциального городка или дворянской усадьбы <...>. Доминантный же хронотоп чеховского творчества <в отличие от традиционного. – Ю. Д.> строится на иных, прямо противоположных предпосылках, разомкнутости, неограниченности мира вместо его замкнутости и структурности, психологической неоднородности вместо прежней однородности и контакта полюсов» [4]. А. С. Собенников, рассмотрев противопоставление столицы и провинции в драматургии Чехова, пришел к следующему выводу относительно авторской позиции и реализации в точках зрения персонажей этого противопоставления: «Чехов, сохраняя в символе мироустройства “Столица – Провинция” реально-историческую конкретику, выходит за рамки исторического времени <…>. “Столица” и “Провинция” приобретают значение вневременных нравственно-философских категорий. У каждого человека, независимо от его национальной принадлежности, есть своя “Столица” и своя “Провинция”» [5]. С точки зрения актуализации важной для русской культуры оппозиции столицы и провинции мы рассмотрим рассказ «Дама с собачкой».
«Дамы с собачкой», – Ялта, Москва и город С. Ялта амбивалентна: «Ялта в рассказе совмещает, с одной стороны, обстановку курортного романа, с другой – море и горы, воплощающие красоту и вечность. Персонажи принадлежат к ялтинской толпе, но они соприкасаются и с вечным. Это заставляет угадывать за курортным романом нечто большее, чего сами персонажи еще не осознают» [6]; «Ялта выступает как город-набережная, город перед морем; при этом именно набережная оказывается сценой, где разыгрывается драма человеческого бытия» [7]. В Ялте, с точки зрения героев, царит провинциальная скука (Гуров: «А я уже дотягиваю здесь вторую неделю» – Т. 10. С. 129. Анна Сергеевна: «Время идет быстро, а между тем здесь такая скука» – Т. 10. С. 129), в комнатах душно, на улицах пыль, единственное развлечение – посмотреть на прибытие парохода да завязать курортный роман. И, однако, Ялта с точки зрения Гурова занимает особое место по отношению к русской провинции вообще: «Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда “Ах, скучно! Ах, пыль!” Подумаешь, что он из Гренады приехал» (Т. 10. С. 130). Таким образом, Ялта – место, где лишь принято говорить о скуке. Добавим, что в приведенной сентенции Гурова отчетливо реализуется точка зрения москвича на провинцию, вернее, стереотип, сложившийся и в обыденном сознании, и в культуре. Гуров, будучи москвичом, и сам живет по некоему стереотипу, который может быть определен как стандартное мироощущение столичного жителя. И «ялтинский роман развивался в целом в соответствии со стереотипом» [8], а перерождение героя, его «переход в новое состояние» связан в числе прочего с отказом «от некоторых стереотипов» [9]. Москвичом ощущает себя Гуров и в Ялте, тем самым как бы подчиняя «безликий» город своему стандартному представлению. С одной стороны, Гурову-москвичу скучно в провинциальной Ялте – в той мере, в какой столичному жителю скучно в провинции. С другой стороны, Гуров полагает, что провинциалу, приехавшему в Ялту, скучно быть не должно. Таким образом, Ялта для героя занимает промежуточное место между столицей и провинцией.
Гуров воплощает тот тип москвича, о котором Чехов пишет, что любовное приключение «у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все казалось так просто и забавно» (Т. 10. С. 129). Так происходит и у Гурова, возвращение которого в Москву становится возвращением к стереотипу: «…погружение Гурова в привычную московскую жизнь, совпадение со своим малосимпатичным характером начинается именно с того, что он “надел шубу и теплые перчатки”» [10]. «Жизнь в Москве, куда Гуров вернулся в начале зимы, казалось бы, подтвердила, что герой не изменился» [11].
Какова же Москва в чеховском рассказе? В пространстве Москвы «обозначаются этапы изменения героя. На фоне композиционной симметрии произведения, четко разделяющегося на половины, Москва своим неравномерным присутствием в обеих половинах создает смысловую асимметрию. Это сосредотачивает внимание на московской жизни героя как на его базовом бытийном состоянии, из которого совершаются значимые выходы: с одной стороны – к морю, с другой – в глубь “материка”, – оказывающие на него соответствующее воздействие» [12]. Прежде всего, Москва в рассказе – это привычный для героя быт: «Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковороде...» (Т. 10. С. 136). Осознание мнимости и неподлинности жизни приходит и к самому Гурову после реплики чиновника об осетрине в ответ на попытку заговорить с ним о своем любовном романе, открыть тайну сердца [13]. Именно в этот момент Гуров, по замечанию Г. П. Бердникова, «увидел <...> отражение своей и всей окружающей его жизни, жизни, с которой он так долго мирился и которая стала ему теперь невыносима» [14]. Московский образ жизни после данного эпизода осуждается Гуровым: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовые игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или арестантских ротах!» (Т. 10. С. 137). Теперь герой входит в конфликт со средой, частью которой он еще недавно себя ощущал. Как видим, многое в характере и поступках Гурова до его преображения в любви определялось, по сути дела, именно тем, что он москвич; мироощущение героя было подчинено стереотипам топоса [15].
Москва, таким образом, оценивается как город, где все неподлинно и мнимо, где нет места настоящему чувству, где жизнь «сводится к функционированию характера в соответствующих обстоятельствах, лишается личностного элемента» [16]. Преображение героя происходит как бы вопреки Москве с ее привычками и образом жизни. Поэтому можно говорить об античеловечной сущности Москвы. Даже «подлинная близость» [17] Гурова и Анны Сергеевны в Москве не реабилитирует старую столицу, а лишь еще более усугубляет ее античеловечную сущность. Свидания происходят в «Славянском базаре», где герои «создают вокруг себя атмосферу домашней интимности» [18]. Но это все-таки не дом, а гостиница, что и проецируется на отношения героев [19]. Гостиница лишь эквивалент, вынужденный заменитель дома. Поэтому свидания в «Славянском базаре» знаменуют отнюдь не гармонию, а лишь временное «Чехов вновь возвращает нас к устоявшейся норме жизни, против которой так яростно восстал Гуров пред поездкой в город С. Парадокс этой жизни заключается в том, что они стали отщепенцами, вынуждены были таиться от людей именно тогда, когда стали чище, человечней» [20]. И здесь неизбежна параллель с провинциальной гостиницей. «Запылившаяся чернильница <...> – один из серых предметов, которые окружают Гурова в городе С.»; вместе с серыми сукном на полу, одеялом и забором «чернильница аргументирует горькую мысль, ранее томившую Гурова: живешь, “точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!”» [21]. Казалось бы, провинция тоже далека от идеала: вспомним описание провинциального театра, где «только встреча влюбленных <...> уникальна, непредсказуема, неповторима» [22], или тот факт, что «в журнальном варианте тема конфликта Анны Сергеевны с укладом жизни в городе С. была дана более обстоятельно. Так, она говорила, что С. стал ей противен с первых же дней приезда» [23]. Однако именно в провинции «начнется для Гурова отсчет новой его жизни» [24].
Таким образом, провинция, хотя Гуров видит ее серой, а именно точка зрения Гурова господствует в рассказе [25], в отличие от Москвы, способна переродить человека, живущего московскими стереотипами и осознавшего их пагубность. Однако Анной Сергеевной ее город так же нелюбим, как Москва Гуровым. Это во многом, казалось бы, снимает наметившуюся оппозицию, тем более что «банальная история курортного романчика перерастает в обличенье самих основ общественного бытия, как чего-то глубоко противоестественного» [26] вне зависимости от места действия. И вместе с тем перерождение москвича Гурова актуализирует оппозицию «Москва / провинция». И в ней совершенно особое место, как уже отмечалось выше, занимает Ялта. Учитывая, что Гуров продолжает вести в Ялте обычный свой образ жизни и что его преображение «в первой половине рассказа <Ялтинская часть. – Ю. Д.> было мнимым» [27], можно утверждать следующее. Ялта являет собой топос как бы «без значимости», топос, где человек ведет тот образ жизни, который предпочитает вести у себя дома; следовательно, Ялта, не имея своего лица, может быть рассмотрена как «летний филиал» любого города России. Однако именно в Ялте, куда отдыхающие как бы привозят с собой свои города, открывается возможность «перехода» из своего топоса в топос противоположный: для Гурова это знакомство с жительницей провинции Анной Сергеевной, приносящее впоследствии изменение не только образа жизни, но и представлений о мире.
Особое место в рассказе занимает и Петербург. Он упоминается дважды: Анна Сергеевна выросла в Петербурге и лишь замуж вышла в город С., а Гуров, отправляясь в С., говорит жене, что едет в Петербург. Петербургское происхождение Анны Сергеевны, указывает на возможную близость мироощущений героев как столичных жителей, противопоставляющих себя провинциалам. Напомним, что в журнальном варианте рассказа воспитанная в Петербурге Анна Сергеевна восклицает: «Живут же другие в провинции, отчего мне не жить? Но мне С. стал противен с первой же недели; как выгляну в окно, а там серый забор, длинный, серый забор – о, боже мой! Ложилась в девять часов спать, и только развлечения, что в три часа обед, а в девять – спать» (Т. 10. С. 263). Происхождение из схожей – столичной – среды предопределяет в какой-то мере сам факт знакомства героев. А то, что Гуров говорит о Петербурге как цели своей поездки, является веским аргументом для его жены, типичной москвички. Петербург для нее – столица, стоящая по административному статусу выше Москвы, а значит поездка мужа туда действительно необходима. В обоих случаях Петербург оказывается фактически тождествен Москве. Традиционная оппозиция Москвы и Петербурга снимается, и оба города предстают как столицы, противоположные провинции. Таким образом, применительно к чеховскому рассказу можно говорить не только об оппозиции «Москва / провинция», но и об оппозиции «столица / провинция».
сущность места своего обитания – Москвы. Не менее античеловечной оказывается для героев и провинция. Оппозиция же столицы и провинции актуализируется прежде всего в том, что после Ялты москвич Гуров переосмысливает свое существование, а окончательное прозрение приходит к нему именно в городе С. Все топосы рассказа «Дама с собачкой», таким образом, обладают особой значимостью, взаимодействуют друг с другом и соотносятся с состоянием героев.
Примечания
[1] Белоусов А. Ф. «Город Эн» // Писатель Леонид Добычин. Воспоминания, статьи, письма. СПб., 1996. С. 201.
[2] Сухих И. Н.
[3] Категории «провинция», ее функции в русской культуре в соотнесении с категорией «столицы» посвящены статьи в сб.: Русская провинция: миф – текст – реальность. М.; СПб., 2000; Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь, 2001.
[4] Сухих И. Н. Указ. соч. С. 136.
[5] Собенников А. С.
[6] Кожевникова Н. А. Язык и композиция произведений А. П. Чехова. Нижний Новгород, 1999. С. 87.
[7] Разумова Н. Е. Творчество А. П. Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001, С. 412.
[8] Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 262.
[9] Там же. С. 254.
[10] Тюпа В. И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989. С. 46.
[11] «Дама с собачкой» А. П. Чехова. К вопросу о традиции и новаторстве в прозе Чехова. Л., 1976. С. 31.
[12] Разумова Н. Е. Указ соч. С. 411-412.
[13] Подробнее об этом см.:
[14] Бердников Г. П. Указ. соч. С. 33.
[15] Так, Н. Е. Разумова замечает: «Москва становится эквивалентом “я” героя, и характерно, что она включает в себя “другого” (Анну Сергеевну) и нуждается в контакте с его пространством (поездка в “С.”)» ( Указ. соч. С. 418).
[16] Тюпа В. И. Указ. соч. С. 54.
[17] Там же. С. 45.
[19] «Чехов упомянул в рассказе любимый им “Славянский базар”» (Цит. по примечаниям – Т. 10. С. 424), в котором часто останавливался. Ср.: «Лазаревский заметил Чехову: “А из московских гостиниц Вы очень любите "Славянский базар"”, на что Чехов ответил: “Это оттого, что я москвич. В "Славянском базаре" можно было когда-то вкусно позавтракать”» (Цит. по примечаниям – Т. 10, С. 424).
[20] Бердников Г. П. Указ. соч. С. 37.
[21] Тюпа В. И.
[22] Там же. С. 46.
[23] Бердников Г. П. Указ. соч. С. 28-29.
[24] Катаев В. Б.
[25] См.: Там же. С. 255.
[26] Бердников Г. П. Указ. соч. С. 37.
[27]