Верх / низ в рассказе «Гусев»
В последнее время при анализе творчества Чехова в отечественном литературоведении весьма успешно стали применяться приемы, основанные на соотнесении с мифом. В числе таких подходов и обращение к архетипам. Наиболее обстоятельным в этом ряду следует признать труд Р. Б. Ахметшина. Исследователь в результате анализа достаточно обширного материала пришел к следующему выводу: «В том, что сделал Чехов, проявился качественный отрыв от традиции использования мифа: писатель не просто намного опередил всех своих современников. Это был принципиальный поворот, который выразился в том, что миф утратил прежнее свое доминирующее значение в литературном тексте. В прозе Чехова миф перестал обладать таким влиянием на поэтику рассказа и на восприятие его читателями, как это было в творчестве его предшественников. Повествование хотя и не полностью демифологизировано, но соотнесение его с мифом обрело гораздо более тонкие очертания и неоднозначный характер <…>. Очевидно, что Чехов никогда не строит произведения по канве мифа. Когда же миф включается в структуру повествования, он дает дополнительные оттенки смысла, но не является ключом к истолкованию произведения» [1]. Не споря с выводом Р. Б. Ахметшина по сути, мы тем не менее попытаемся показать особенности смыслообразования на уровне функционирования архетипических мотивов в рассказе «Гусев».
Сюжетно рассказ представляет собой повествование о возвращении на родину на пароходе больных солдат и случайных пассажиров, трое из которых в дороге умирают; их хоронят, по морскому обычаю сбрасывая в воду. Содержание рассказа – страдания, бред и мысли умирающего солдата Гусева. Все это дает нам право интерпретировать рассказ как историю жизни маленького человека, непонятно для чего живущего и незаметно умершего, как «мимолетное впечатление, навеянное мыслями о неустроенности человеческих отношений, которые единственно и волнуют Чехова» [2]. Сентенции такого рода позволили Н. В. Капустину констатировать: «“Гусев” долгое время воспринимался и до сих пор зачастую воспринимается как произведение о социальной неустроенности жизни» [3]; однако, по замечанию исследователя, трагедия Гусева объясняется Чеховым «не только социальными факторами, но и трагизмом человеческой жизни как таковой. Иначе говоря, “Гусев” не социальное, а социально-философское произведение с экзистенциальной проблематикой» [4].
Главный герой чеховского рассказа по ряду признаков близок традиционным носителям мифологического сознания. Он безоговорочно верит в то, что «рыбина» может проломить днище судна, а ветер срывается с цепи: «Что странного или мудреного, например, хоть в рыбе величиной с гору и что спина у нее твердая, как у осетра; также положим, что там, где конец света, стоят толстые каменные стены, а к стенам прикованы злые ветры... Если они не сорвались с цепи, то почему же они мечутся по всему морю, как угорелые, и рвутся, словно собаки? Если их не приковывают, то куда же они деваются, когда бывает тихо?» [5] (Т. 7. С. 327-328). Картина мира Гусева по сути тождественна мифологической, где явления природы одушевляются (анимизм), а стихийные бедствия объясняются вмешательством высших сил (фатализм), часто персонифицированных в образах чудовищ. Заданная в самом начале повествования картина мира определяет не только поведение и характер центрального персонажа, но и всю создаваемую в рассказе модель бытия. Поэтому предметные мотивы, формирующие художественное пространство чеховского рассказа, могут быть проанализированы с учетом их архетипических значений.
«Особенность рассказа “Гусев” – в построении пространственных миров на основе контраста, резкого противопоставления» [6]. И в основе художественного пространства «Гусева» лежит одна из основных мифологических оппозиций – противопоставление «верха» и «низа». Мотив «низа» реализуется в сознании персонажа в предметных мотивах трюма и моря, а мотив «верха» – в предметных мотивах палубы и неба [7]. Н. В. Капустин пишет: «Море в “Гусеве” преимущественно изображается как жестокое, лишенное смысла начало <…>. Морю противопоставлено небо» [8]. Еще более углубляет интерпретацию этой оппозиции Е. К. Созина: «Архетипический, библейско-бытийный характер носит прослеживаемая в произведениях Чехова онтологическая диада: море-небо <…>. В рассказе Чехова “Гусев” особенно очевидна первичность и первостепенность океана рядом с небом» [9]. Через анализ оппозиции моря и неба Р. Е. Лапушин приходит к выводу о том, что «…“низ” и “верх” корабля (душный лазарет и палуба) соответствуют океану и небу» [10]. В трюме («низ») жарко и душно. Гусев боится задохнуться, и тогда солдат «обхватывает его здоровою рукой и несет наверх» (Т. 7. С. 336). Архетип «низа» содержит негативный для носителя мифологического сознания смысл, «верха» – позитивный. Аналогичным образом «срабатывают» в художественном пространстве рассказа мотивы трюма и палубы: на палубе («наверху») Гусев чувствует себя лучше, чем в трюме («внизу»).
Особое место в мотивной структуре рассказа занимает пароход, который не раз привлекал внимание исследователей: Н. В. Капустин полагает, что «образ плывущего в Одессу парохода в рассказе Чехова символизирует жизнь с ее социальной полярностью, жесткостью, неопределенностью движения, приводящего, однако, человека к известному неизбежному итогу» [11]; Р. Е. Лапушин считает, что пароход в рассказе «только безнадежно воспроизводит стихию» [12]; по наблюдению Е. К. Созиной, «и корабль, и океан наделяются одним “лицом”, чудовищным и страшным для Гусева» [13]. На наш взгляд, пароход, находящийся между «традиционными», устойчиво архетипическими «верхом» и «низом» – небом и морем, становится как бы моделью мира людей со своими «верхом» (палуба) и «низом» (трюм). Пространство парохода моделирует «средний» мир, постигаемый человеческим опытом. И поэтому Гусев занимает в пространстве промежуточное положение: «Оба, он и солдат, тихо пробираются к носу, потом становятся у борта и молча глядят то вверх, то вниз. Наверху глубокое небо, ясные звезды, покой и тишина – точь-в-точь как дома в деревне, внизу же – темнота и беспорядок. Неизвестно для чего, шумят высокие волны. На какую волну ни посмотришь, всякая старается подняться выше всех, и давит и гонит другую; на нее с шумом, отсвечивая своей белой гривой, налетает третья, такая же свирепая и безобразная» (Т. 7. С. 337). В приведенном фрагменте отчетливо прослеживается мифологическое понимание мотивов «верха» и «низа»: мир людей по отношению к небу занимает нижнее положение, а по отношению к водному миру – верхнее. Х. Е. Керлот отмечает, что «“нижние воды” означают первичный хаос» [14].
В «Гусеве» небо-«верх» и море-«низ» не просто противопоставлены друг другу, но и находятся в состоянии постоянной борьбы. Небо при этом может быть проинтерпретировано как космос («покой и тишина»), а море как хаос («внизу же темнота и беспорядок»). Сопутствующими мотивами, усугубляющими противопоставление моря и неба, оказываются в рассказе и архетипически оппозиционные мотивы темноты и света. Борьба «верха» и «низа» в «Гусеве» идет с переменным успехом: море то буйствует, то под влиянием «верха» принимает цвет неба и успокаивается.
Особую роль в пространственной картине рассказа выполняет предметный мотив «окошка» [15]. «Окошко» является одновременно и границей между «низом» (трюмом) и «верхом» (небом и поверхностью моря), и соединительным звеном между «внешним» и «внутренним» пространствами: благодаря окошку «реальное пространство впервые размыкается, расширяется, приобретая совершенно иное качество» [16], а «верхний мир» иногда проникает в «нижний», внося тем самым гармонию в хаос, – «Круглое окошечко открыто и на Павла Ивановича дует мягкий ветерок» (Т. 7. С. 332). Важно, что архетипическое значение мотива «окна» (рубеж и соединенье одновременно) сохраняется в точке зрения не только автора, но и персонажа, для которого окошко является отдушиной и в прямом, и в переносном смысле, единственным предметом, связующим «низ», где Гусев находится, с «верхом», куда он стремится, и вместе с тем предметом, отграничивающим трюм от неба: «Гусев не слушает и смотрит в окошечко. На прозрачной, нежно-бирюзовой воде, вся залитая ослепительным, горячим солнцем, качается лодка» (Т. 7. С. 334).
Как архетипические могут быть рассмотрены и некоторые другие мотивы рассказа, не имеющие ярко выраженной пространственной закрепленности, но являющиеся ключевыми для понимания художественного мира «Гусева». В число таких ключевых мотивов рассказа Чехова может быть включен мотив «жертвоприношения»: состояние моря зависит от приносимых ему «жертв». (Этот мотив воплощается через точку зрения автора и является элементом его картины мира.) Похороны на корабле напоминают языческий обряд жертвоприношения морскому богу: человека бросают в пучину, чтобы умилостивить море и прекратить шторм. Но море в «Гусеве» принимает не все жертвы, ему приносимые. Успокаивается оно лишь в двух случаях из трех – после похорон солдата и после похорон Гусева. После похорон солдата «на прозрачной, нежно-бирюзовой воде, вся залитая ослепительным, горячим солнцем, качается лодка <...>. Лениво колышется вода, лениво носятся над ней белые чайки» (Т. 7. С. 334); после похорон Гусева море успокаивается на глазах читателя. Вероятно, для автора важно показать сам процесс, описать успокаивающееся после «жертвоприношения» море: «А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака <...>. Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый... Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно» (Т. 7. С. 339). Все это позволяет Р. Е. Лапушину сделать принципиальный вывод: «В самом Гусеве <…> есть свое “небо” (то, что связано с родиной) и свой “океан” – бычья голова без глаз <…>. Силовые линии океана и неба проходят сквозь человека, поставленного в центр повествования. Вольно или невольно он участвует в их противостоянии и влияет на его исход» [17].
После похорон Павла Ивановича – «воплощенного протеста» и критика простонародных суеверий (т. е. мифов!) – на море царят «темнота и беспорядок». Эту жертву море не принимает и требует следующей.
Одним из атрибутов «низа» (моря) является акула, принимающая Гусева «внутри» водной стихии в финале произведения (напомним, что в начале рассказа фигурирует рыба, потопившая корабль). Архетип акулы, если исходить из ее мифологических характеристик, несет в себе отрицательный для человека смысл: это либо одно из воплощений хтонических существ (океанийские Аниту, гавайский Тангароа), либо морское чудовище, приносящее людям несчастья (японский Вани, индийский Макара). Архетипическое значение мотива акулы связано с «низом» и в прямом, и в переносном смысле.
Значение, тождественное архетипическому, имеет мотив акулы (гигантской рыбы) и в модели бытия, воплощенной в чеховском рассказе: Гусев верит в легенду о том, что некое судно «на рыбину наехало и днище себе проломило» (Т. 7. С. 327). Таким образом, рыба в «Гусеве» – представитель «низа», противостоящий человеку. И, согласно вере своей, Гусев, приносимый в жертву, принимает «вторую смерть» в зубах реальной акулы, «сверху» падает «вниз» и тем самым умиротворяет на какое-то время «низ»-море и его воплощение – рыбу-акулу.
Однако путь Гусева в пасть морского чудовища – это путь не совсем «вниз»: «Он быстро идет ко дну. Дойдет ли? До дна, говорят, четыре версты. Пройдя сажен восемь – десять, он начинает идти тише и тише, мерно покачивается, точно раздумывает, и, увлекаемый течением, уже несется в сторону быстрее, чем вниз» (Т. 7. С. 338). Анализ данного фрагмента позволяет предположить, что Гусев, не являясь носителем конкретно-исторической морали, выступает тем не менее как носитель нравственности вообще, некоей общечеловеческой категории, существующей вне зависимости от национальной, культурной, исторической и т. п. закрепленности человека; и потому он не достигает дна «низа» (того абсолютного низа, где должно быть сосредоточено не менее абсолютное зло) и «несется в сторону быстрее, чем вниз». Уже это дает возможность увидеть в рассказе не только размышления о месте человека в мире-пространстве, но и более глубинный смысл, связанный с нравственным аспектом, когда пространственная закрепленность предполагает закрепленность нравственного порядка [18].
Реальному «низу» (трюму, находящемуся «внутри» моря, ниже ватерлинии), где находится Гусев, противопоставлен в сознании героя некий, условно говоря, идеальный «верх» (или «параллельный» мир), существующий в видениях персонажа и основанный на его воспоминаниях о родной деревне, которая является для Гусева «центром мира <…> – обжитой, ни с кем не воюющий уголок Вселенной <…> этот человеческий, сделанный, т. е. вторичный покой и уют сближается с небом» [19]. О том, что трюм и деревня в сознании персонажа противопоставлены друг другу, говорит оппозиция «духота, жара / мороз, холод», где первая пара компонентов соотносится с реальным трюмом и имеет знак «минус», а вторая – со знаком «плюс» – есть характеристика идеальной, ирреально-реальной деревни. Когда Гусеву совсем плохо, он совершает мысленное путешествие из «низа» (трюма) «наверх» (в деревню).
«бычьей головы без глаз». Он, на первый взгляд, в какой-то мере разрушает созданный в сознании Гусева идеальный мир («верх»). Н. В. Капустин пишет: «…светлые представления о доме, родственниках, родной деревне, зиме <…> объединяются с образами облаков черного дыма, бычьей головы без глаз, то едущих, то кружащихся на одном месте саней, черной телочки, шьющей рубаху и о чем-то плачущей Домны. Семантика их прозрачна и связана с символикой смерти, что становится особенно очевидным в свете мифологических параллелей, которые нетрудно подобрать к каждому из перечисленных образов» [20]. Д. Хаас тоже полагает, что «в безглазой бычьей голове найден яркий символ самой смерти» [21], при том, что весь рассказ толкуется этим исследователем, как «радостный рассказ о смерти» [22]. Р. Е. Лапушин проводит параллель между амбивалентностью видения Гусева и амбивалентностью окружающего его пространства: небо соотносится «с родиной Гусева, а слепая ярость океана воскрешает в памяти бычью голову без глаз» [23]. А. Ю. Антоневич анализирует видения Гусева через их оценку: «Восприятие Гусевым своего бреда амбивалентно: он однообразно мучителен <…> и в тоже время приносит Гусеву облегчение» [24]. Но чтобы полнее понять функцию гусевского видения, необходимо выявить не только очевидные мифологические параллели, но и архетипический смысл всех его элементов, прежде всего учитывая «странность» такого мотива, – бычьей головы без глаз. В древности бык толковался одновременно как символ земли и как символ неба. Бык, по мнению Х. Е. Керлота, «чрезвычайно сложный образ как с исторической, так и с психологической точки зрения» [25]. А. Голан полагает, что «голова быка имела сакральное значение в славянском язычестве» [26]; в то же время «бык имеет отношение к “нижнему миру”» [27]. «Луна обожествлялась в связи с тем, что серп полумесяца ассоциировался с рогами быка <...>. В некоторых мифологиях полумесяц считался символом моря, но море – сфера бога “низа” вселенной» [28]. Таким образом, мотив «бычьей головы без глаз» в рассказе Чехова можно истолковать как победу «верха» над «низом» [29].
Правда, возможна и иная интерпретация архетипического предметного мотива «бычьей головы без глаз». Если исходить из утверждения Голана, что «сочетание головы быка с тем или иным символом выражало, в разных вариантах, присущую неолитическим верованиям идею связи бога земли и богини неба» [30], то функцию предметного мотива «бычьей головы без глаз» в «Гусеве» можно определить и как предвещение гармонии неба и моря в финале рассказа. Однако такая интерпретация не учитывает специфики сознания героя: «бык» в восприятии Гусева страшен.
«верх» (космос), создаваемый в сознании Гусева, не до конца «идеален»: наряду с положительными для персонажа компонентами в его видении можно вычленить целый ряд мотивов, имеющих отрицательный архетипический смысл. Это не только мотивы «бычьей головы» и «зайца», но и «черного дыма», «маленькой, но кусающейся лошадки»... Все названные элементы, благодаря своему архетипическому смыслу, могут быть проинтерпретированы как компоненты «низа», вторгающиеся в идеальный «верх» и вносящие в него дисгармонию, хаос, разрушающие его [31].
«бычьей головы без глаз» в модели бытия рассказа «Гусев» выполняет функцию элемента «нижнего мира» (хаоса), ворвавшегося в идеальный «верхний мир» (космос) героя и предвещающего Гусеву – носителю мифологического сознания – скорое его слияние с «низом» (морем, акулой...) ради хотя бы временной победы «верха», хотя бы временного успокоения «низа».
Да и сам Гусев не принадлежит до конца ни «верхнему», ни «нижнему» миру. Подобно героям мифологических сюжетов, он все время перемещается из одной сферы в другую: тяжело больной, он поднимается на палубу, затем спускается в трюм, где умирает; мертвого Гусева поднимают наверх для отпевания, чтобы потом сбросить в море – вниз.
Такая «реставрация» мифологического (архетипического) сюжета позволяет интерпретировать модель бытия чеховского рассказа как архетипическую картину мира. Поэтому и сюжет рассказа, движение героя между «верхом» (как идеальным, вымышленным – деревня, так и реальным – палуба) и «низом» (трюм, море), есть, в сущности, «реставрация» архетипического сюжета, показывающего, что человек лишь игрушка в руках всесильных «верха» и «низа», лишь орудие в борьбе между «космосом» и «хаосом», причем независимо от того, активную или пассивную позицию он занимает, верит ли в высшие, иррациональные силы или отрицает их существование, полагая себя всемогущим. Однако человек вместе с тем необходим космосу в его хотя бы временной победе над хаосом, необходим в качестве жертвы. Таким образом, роль человека, его активности, его характера сведена в борьбе высших начал к минимуму. Это лишь роль жертвы [32].
на частном случае, это «небольшое по объему изображенных явлений жизни <...> прозаическое произведение» [33] воплощает преимущественно одну из сущностных черт персонажа. Однако независимо от воли автора в рассказе через архетипические мотивы реализуется сущностная модель бытия, определяющая место человека в мире-пространстве и, как следствие этого, представления о человеке как носителе «общепринятых» нравственных положений, зафиксированных мифом.
Примечания
[1] Ахметшин Р. Б. Проблема мифа в прозе А. П. Чехова. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. М., 1997. С. 17.
[2] Бердников Г. П.
[3] Капустин Н. В. Рассказ А. П. Чехова «Гусев»: Святочный контекст и пушкинские параллели // Наш Пушкин. Иваново, 1999. С. 61.
[4] Там же. С. 62.
[5] Тексты Чехова цит. по: Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Письма: В 12 т. М.,1974-1983. Все ссылки даются в тексте с указанием тома и страниц в скобках.
[6] Антоневич А. Ю. Деформация художественного пространства в рассказе А. П. Чехова «Гусев» (К вопросу о психологизме чеховской прозы) // Филологические штудии. Иваново, 1999. Вып. 3. С. 34.
[7] «“Низ” и “верх” корабля – душный лазарет и палуба – соответствуют океану и небу» ( Указ. соч. С. 35).
[8] Капустин Н. В. Указ. соч. С. 66.
[9]
[10] Лапушин Р. Е. Не постигаемое бытие…: Опыт прочтения А. П. Чехова. Минск, 1998. С. 47.
[11] Капустин Н. В. Указ. соч. С. 65.
[12] Указ. соч. С. 47.
[13] Созина Е. К. Указ. соч. С. 203.
[14] Керлот Х. Е.
[15] Мотив окна достаточно подробно рассмотрен А. Шехватовой на примерах его функционирования в целом ряде рассказов Чехова. Исследовательница приходит к выводу, что «в чеховском мире зарешеченное окно прямо противопоставляется образу открытого настежь окна <…> “окно” – динамичный, движущийся образ чеховского мира» (Шехватова А. «Окно» на грани двух миров (Об одном мотиве чеховской прозы) // Молодые исследователи Чехова. III. М., 1998. С. 164).
[16] Антоневич А. Ю.
[17] Лапушин Р. Е. Указ. соч. С. 49.
[18] Это подтверждает закономерность вывода о том, что «судьба Гусева не частность, а следствие общей алогичности действительной жизни» (Лапушин Р. Е.
[19] Указ. соч. С. 203.
[20] Капустин Н. В. Указ. соч. С. 65.
[21] «Гусев» – светлый рассказ о мрачной истории // Чеховский сборник. М., 1999. С. 85.
[22] Там же. С. 79.
[23] Лапушин Р. Е. Указ. соч. С. 47.
[24] Указ. соч. С. 33.
[25] Керлот Х. Е. Указ. соч. С. 102.
[26] Голан А.
[27] Там же.
[28] Там же. С. 56.
[29] Приведенное толкование подтверждается и архетипической интерпретацией еще одного предметного мотива гусевского «идеального верха» – мотива «убитого зайца». У славян заяц связан с нечистой силой, т. е. с «нижним миром» (таков в основном и архетипический смысл мотива зайца). Убитый заяц, следовательно, знаменует победу «верхнего мира» над «нижним». Однако эта победа одерживается лишь в воображении Гусева, реально находящегося «внизу» и лишь мечтающего о соприкосновении с идеальным для него «верхом» – родной деревней.
[30] Там же. С. 58-59.
«бычьей головы» к вышеприведенным толкованиям мотива «бычьей головы без глаз» в «Гусеве» добавляется еще одно – Гусев ради торжества «верха» должен быть принесен в жертву «низу».
[32] Н. Е. Разумова настаивает на значимости позиции Гусева, полагая, что она, по сравнению с позицией Павла Ивановича, «при всей ее примитивности, оказывается более плодотворной, поскольку содержит зачаток той гармонии на материальной основе, которая развертывается в финале. Рассказ в целом утверждает идеал творческого участия в этой гармонии человека, реализующего тем самым все свои возможности» (Разумова Н. Е. Гусева вряд ли имеет смысл.
[33] Поспелов Г. Н.