На могилу Антона Павловича Чехова.
Ум. 3 iюля 1904 г.
С. -Петербургъ
Изданiе Е. Д. Жуковскаго
1906
"Вишневаго сада", - открылась исторiя. Одной "великой могилой" стало больше на Руси; еще сиротливее сделалось въ литературе. Со смертью Чехова ушло дарованiе первой величины современной литературы. Умолкъ певецъ "лишнихъ людей", певецъ тоски по недосягаемомъ идеале, по Боге живомъ человека.
Плачь, родная страна, объ угасшемъ певце!
Чеховъ ушелъ отъ насъ, но осталось его огромное литературное наследство. Оно крупнымъ слагаемымъ войдетъ въ общую сумму вечныхъ ценностей духовнаго богатства русской литературы. Драгоценная сокровищница его творчества еще при жизни великаго писателя много разсматривалась и оценивалась; критическая литература, посвященная произведенiямъ Чехова, давно уже разраслась до огромныхъ размеровъ, разраслась, если не вглубь, такъ вширь, но для разработки и оценки его литературнаго наследiя остается все еще широкое поле. И чемъ дальше вглубь грядущаго, темъ больше будетъ вырастать величiе Чехова, какъ истинно художественнаго творца. Еще при жизни Чеховъ занялъ свое почетное место въ славномъ пантеоне классиковъ русскаго слова; яркимъ светиломъ вошелъ онъ въ великое созвездiе первоклассныхъ силъ русской художественной литературы. И чемъ дальше, темъ заметнее, неоспоримее будетъ представляться огромное значенiе Чехова въ исторiи русской литературы; чемъ дальше, темъ рельефнее будетъ выделяться сiянiе его художественнаго генiя. И техъ, кого еще не убедила или не вполне убедила въ величiи Чехова - жизнь, техъ убедитъ смерть. Смерть здесь, какъ въ судьбе многихъ великихъ людей, сделаетъ то, чего не сделала жизнь, - она победитъ косность сужденiй, победитъ нашу вековечную робость въ признанiяхъ величiя вблизи...
Впрочемъ, по общему признанiю почти всей критики последняго времени, Чеховъ ставился обычно на второе место въ современной художественной литературе, тотчасъ за Толстымъ. Во многихъ отношенiяхъ онъ долженъ быть поставленъ даже выше Толстого; изящество художественной формы поднимаетъ его здесь безусловно на первое место. Некоторыми основными моментами своего творчества Чеховъ восходитъ къ Тургеневу, но и Тургенева онъ превзошелъ красотой формы и тонкостью художественнаго рисунка. Теперь, когда для Чехова въ некоторомъ смысле уже открылась исторiя, когда мы смотримъ на него, взятаго во весь ростъ, огромнаго и цельнаго, - явственно, чувствуется какъ выросла, какъ утончилась русская художественная литература за последнюю четверть века. Часто говорятъ, что Чеховъ заключительное звено, последнее слово той школы русской литературы, которая беретъ свое начало въ Гоголе, что въ Чехове замыкается кругъ литературнаго развитiя, зачатый въ Гоголе. Но Чеховъ не только заключительная точка, но и исходная. "Чеховъ не только конецъ, но и начало", пишетъ одинъ изъ недавнихъ его критиковъ, возражая другому, который, ища новыхъ путей, захотелъ ликвидировать счеты съ Чеховымъ. Да, Чеховъ не только конецъ, но и начало. Въ немъ русская классическая художественная литература, органически развиваясь, поднимается на новую, высшую ступень; старое Гоголевское преображается въ новое Чеховское; реализмъ незаметно, чудодействiемъ творческаго генiя, претворяется въ импрессiонизмъ.
Какъ все творцы нашей классической художественной литературы, Чеховъ, помимо всехъ другихъ квалификацiй, -
Русская философiя не богата оригинальными философами. Кроме того оригинальный философскiй умъ, если онъ не уходитъ весь целикомъ на комбинированiе европейскихъ философскихъ системъ, чаще всего прятался у насъ подъ скромнымъ внешнимъ покровомъ публицистики, где исторiя философiи, сильно пропитанная духомъ академичности, еще не скоро его отыщетъ, если вообще захочетъ искать. Но небогатая оригинальными философскими системами, русская литература темъ не менее очень богата философiей, своеобразной, яркой и сочной. Русская художественная литература - вотъ истинная русская философiя, самобытная, блестящая философiя въ краскахъ слова, сiяющая радугой мыслей, облеченная въ плоть и кровь живыхъ образовъ художественнаго творчества. Всегда отзывчивая къ настоящему, преходящему, временному, русская художественная литература въ то же время всегда была сильна мыслью о вечномъ, непреходящемъ; почти всегда въ глубине ея шла неустанная работа надъ самыми важными, неумирающими, изначальными проблемами человеческаго духа: съ проклятыми вопросами она никогда почти не разставалась. И какой роскошью линiй и красокъ, какой дивной прелестью образовъ и картинъ развертывалась эта работа въ художественно-философскихъ, безсистемныхъ системахъ русскихъ писателей, въ ихъ, казалось бы, такихъ далекихъ отъ философiи, повестяхъ, романахъ, поэмахъ, очеркахъ, разсказахъ и стихотворенiяхъ. За последнее время многiе стали понимать, что истинную русскую философiю следуетъ искать больше всего именно здесь. Пушкинъ и Лермонтовъ, Тютчевъ и Баратынскiй, Гоголь и Салтыковъ, Тургеневъ и Гончаровъ, Толстой и Достоевскiй, Успенскiй, Чеховъ - все это подлинная наша философiя, философiя въ краскахъ и образахъ.
Часто огромная изобразительная сила, мощь бытописательства заслоняетъ отъ вниманiя критики художественную философiю автора, душу его произведенiй. Быть можетъ, всего чаще такъ случалось съ критиками Чехова. Изобразительная сила таланта Чехова, жизненность и яркая бытовая правда его образовъ и картинъ всецело поглощали вниманiе критики, всецело вовлекая его только въ сферу реальности быта, психологiи образовъ и отвлекая отъ того, самаго важнаго, что скрыто за этой внешней реальностью, что таится въ глубине творческаго замысла, въ синтезе настроенiя, глубже залегаетъ, прячась въ едва заметныхъ при бегломъ взгляде, тонкихъ складкахъ его реалистически-выпуклаго письма.
историкъ русскаго общества. Въ его произведенiяхъ отразилась целая эпоха жизни русскаго общества. Онъ - историкъ современности, чуткiй врачъ-дiагностъ, пожалуй, обличитель современныхъ нравовъ, смеющiйся сквозь слезы сатирикъ, хотя непосредственно сфера общественныхъ вопросовъ сегодняшняго дня никогда не была темой его произведенiй; онъ не былъ, подобно Тургеневу, улавливателемъ момента, борьба направленiй и модныхъ настроенiй шла мимо него.
Конечно, Чеховъ былъ и глубокiй психологъ: въ его произведенiяхъ отразилась кристально-чистая детская душа, живутъ сильно написанные, мягкiе, нежно ласкающiе взоръ, образы русскихъ девушекъ и женщинъ, этихъ достойныхъ дочерей и внучекъ тургеневскихъ женщинъ. Но самое видное место въ произведенiяхъ Чехова занимаетъ до высшей степени осложнившаяся психологiя лишняго человека. Какъ живые встаютъ передъ нами все эти протестующiе, мятущiеся люди, безспокойные, нудные, полные тоскливаго исканiя и безсильнаго моленiя своему непризнанному, осмеянному далекому Богу, Богу русскаго лишняго человека. Они томятся среди тусклой пошлости обыденной жизни, скучаютъ среди серенькихъ житейскихъ буденъ, съ мучительной болью и тоской мечтая о иной жизни "светлой, прекрасной, изящной". Чеховъ сумелъ пригреть, приласкать ихъ, замученныхъ, изстрадавшихся, безнадежно уставшихъ; онъ нашелъ для нихъ тепло и ласку въ своей поэзiи великаго, безсильнаго Бога. Въ освещенiи конфликта идеала и действительности, Бога и мiра, они озарены сильнымъ идеалистическимъ светомъ. Передъ лицомъ страшной власти безмысленнаго стихiйнаго начала жизни - они только "недотени"; но въ Чеховской картине жизни на нихъ падаетъ отраженный светъ идеала, манящаго туда, - на неприступныя высоты. Психологiя людей безпокойнаго исканiя у Чехова еще рельефнее оттеняется соседствомъ целыхъ сонмовъ людей успокоенныхъ, цинически оравнодушевшихъ, утратившихъ Бога жива въ душе своей. Психологiя равнодушiя сплошнымъ, удушливымъ кольцомъ замыкаетъ со всехъ сторонъ психологiю безпокойныхъ.
Да, Чеховъ - знатокъ быта, историкъ, психологъ, но при всей реальности своихъ образовъ и картинъ, при всей несомненной объективности ихъ, онъ только наполовину реалистъ, только кажущiйся объективистъ. Внутри его реализма родился и выросъ импрессiонистскiй символизмъ, въ его объективизме свила себе прочное гнездо лирика субъективныхъ настроенiй. Она незаметно обволакиваетъ внешнюю правду разсказа легкой дымкой настроенiя; сквозь определенность объективной реальности рисунка проступаетъ расплывающаяся неопределенность субъективнаго художественнаго синтеза. Фокусъ лучей находится здесь всегда не въ художественную философiю господствующаго настроенiя.
Много различныхъ нитей сплетается въ творчестве Чехова. Я не имею въ виду дать въ настоящей заметке полной характеристики Чехова, не буду разсматривать здесь и техъ элементовъ, изъ которыхъ слагается сложный переплетъ его художественной работы. Это дело последующей обстоятельной критики, которую, конечно, нужно ждать не теперь въ беглыхъ статьяхъ и заметкахъ, вызванныхъ страшной вестью кончины великаго писателя. Но она, несомненно, явится, - слишкомъ всколыхнула нашу литературу эта утрата... Во мне же эта свежая, еще незакрывшаяся могила будитъ все те же думы и чувства, которыя издавна рождались у меня за чтенiемъ Чехова, те же мысли и настроенiя, которыя уносилъ я съ собой всякiй разъ после постановки его драмъ на сцене московскаго художественнаго театра, и чемъ дальше, темъ больше, темъ острее...
Въ той огромной картине жизни, которая развертывается въ творчестве Чехова, взятомъ въ целомъ, законченномъ виде, - съ тоской и болью ощущается омертвенiе процесса жизни; холодомъ и пустотой веетъ отовсюду, словно огромное мертвое тело, широко распластавшись и страшно вытянувшись, полегло на поверхность жизни, или сама она, опустелая и страшная, похолодела и обмерла въ своихъ проявленiяхъ, и всюду пахнетъ тленiемъ... Не названный, но оголенный ужасъ глядитъ отовсюду. "Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно". Вся действительность жизни различныхъ слоевъ русскаго общества сплошь подернута холоднымъ дыханiемъ омертвенiя, она кажется трупомъ, отъ котораго отлетела одухотворявшая его жизнь, трепетъ божественнаго огня. Страшная сила какой-то безсмысленной, безликой случайности властвуетъ здесь безконтрольно; власть мертвой действительности, темныхъ стихiй, цепкая и липкая, грозная своей невидимостью, неуяснимостью - страшной тяжестью давитъ отовсюду. Это - футляръ, это - это - обыденщина, сумеречность, обывательщина - все равно, какъ не назвать эту власть, но она тутъ, подле насъ и, притаившись, ждетъ мгновенiя, чтобы ворваться въ нашу жизнь въ виде какихъ-нибудь безмысленныхъ мелочей и, опрокинувъ все, страшно испугать насъ. Чеховъ постоянно чувствовалъ ее подле себя и, какъ постоянное слагаемое, она входила во все его произведенiя, прочно всосавшись въ самую глубь его настроенiй. Но съ нею онъ и боролся всегда... И такъ сильно чувствовалъ, такъ глубоко и тонко понималъ ее Чеховъ потому, что носилъ въ себе, въ глубине глубинъ своихъ настроенiй, Чеховскихъ настроенiй, - безусловное отрицанiе ея, брезгливость и отвращенiе къ ней. Отсюда то изнуряющее противоречiе страшнаго конфликта идеала и действительности, которые всегда жило въ творчестве Чехова, сказываясь то благороднымъ возмущенiемъ идеалистическихъ порывовъ ("Нетъ, дальше такъ жить нельзя"), то безсильными попытками примириться со страшной властью обыденщины, съ жизнью такой, какова она есть, попытками заговорить ужасъ жизни, ужасъ омертвенiя, истолковать его, какъ всеообщую жизнь, объявивъ безсмыслицу логикой высшаго смысла. Здесь поднималъ голосъ въ творчестве Чехова безкровный, безрадостный, надуманный, всеоправдывающiй пантеизмъ. Изнуренный конфликтомъ, художникъ хотелъ заставить себя обрадоваться... Но радости, полной радости, примиряющей съ жизнью и оправдывающей ее всю, - не приходило; примиряющiе мотивы постоянно срывались жалобными, печальными, безутешно тоскующими звуками... Улыбка выходила грустной, точно сквозь слезы, словно лучъ осенняго солнца изъ-за тучъ...
Идеализмъ живого Бога Чехова, что бы ни говорили, въ конце концовъ чуждъ боготворящихъ жизнь мотивовъ. Какъ и Лермонтовскiй "Ангелъ" -
Его непритворна была.
Онъ душу младую въ объятiяхъ несъ
Для мiра печали и слезъ,
И звукъ его песни въ душе молодой
И долго на свете томилась она,
Желанiемъ чуднымъ полна,
И звуковъ небесъ заменить не могли
Ей скучныя песни земли.
"младая душа" представлена въ мiре Чеховскихъ сумерекъ и хмурыхъ людей безпокойнымъ томленiемъ лишнихъ людей. "Желанiемъ чуднымъ полна" томится она въ "мiре печали и слезъ", на опустевшихъ равнинахъ обыденщины. Где-то высоко-высоко, въ надзвездныхъ краяхъ недосягаемаго идеала услышанные, "звуки небесъ" отравляютъ въ безпокойной душе лишняго человека обаянiе "скучныхъ песенъ земли". Незаглушимая въ творчестве Чехова, тоскливая греза о иной жизни, "чистой, изящной, поэтической", высоко поднимаетъ его надъ уровнемъ грубаго пантеизма, молящагося всей и всякой жизни въ ея совокупности. Онъ лелеялъ въ своихъ поэтическихъ вдохновенiяхъ стыдливую мечту о возможности иныхъ мiровъ, о жизни новой, неумещающейся на плоскости этой действительности.
Сильны ли въ творчестве Чехова мотивы любви къ жизни, любви къ человеку, о которыхъ много говорили, и я уверенъ, еще больше будутъ говорить? Да, - Чеховъ любилъ жизнь, любилъ человека, но не эту жизнь, мертвымъ, бездыханнымъ трупомъ простертую въ его произведенiяхъ; не того человека Чеховъ любилъ, который часто представленъ въ его произведенiяхъ какъ обладатель страшной гипсовой маски вместо живого человеческаго лица, съ автоматическими движенiями куклы, безъ живой души. Чеховъ любилъ мечту о жизни, "светлой, прекрасной, изящной". "Где-то на этомъ свете есть жизнь чистая, изящная, поэтическая. Но где же она?" Она - въ сфере навсегда разобщеннаго съ мiромъ идеала. А то, что называется жизнью, - эти тусклые, серенькiе будни безпросветной пошлости, эти сумерки вызываютъ у него только брезгливое чувство, часто страхъ и въ лучшемъ случае скорбную улыбку сожаленiя. Человека онъ любилъ, не того оравнодушевшаго манекена, который смотритъ на васъ со страницъ очерковъ и разсказовъ Чехова, какъ живой мертвецъ, безвозвратно поглощенный властью обыденщины, а того, который противится этой власти, протестуетъ и мучается въ страшныхъ мукахъ сопротивленiя, того, въ комъ жива еще душа человеческая, живъ Богъ. Это чаще всего те же лишнiе люди различныхъ категорiй, никчемные, нудные, безпокойно-ищущiе и протестующiе, - дети, взрослые дети, девушки и юноши, старики, впавшiе въ невинность детства или, наконецъ, простые люди незлобивой души, голубиной кротости. Они покоряются тяготеющей надъ мiромъ страшной власти пошлости только извне, внутренно не оскверняясь, не ведая, что творятъ. Недотепы - задумчиво-грустной улыбкой. Но теплая симпатiя къ нимъ, которая дышитъ въ творческихъ вдохновенiяхъ и художественныхъ замыслахъ Чехова, не можетъ примирить его со всей человеческой жизнью въ ея полномъ мутнаго отстоя целомъ, не можетъ эта скорбная улыбка, съ которой онъ любуется, глядя на светлые образы иныхъ своихъ персонажей, согреть и осветить собой всей, страшно темнеющей глуби его картинъ жизни. Не можетъ этого сделать и радостная мечта о жизни чистой, поэтической, светлая греза о человеке, какъ онъ рисуется въ идеальномъ воображенiи. "Принято говорить, - писалъ Чеховъ въ разсказе "Крыжовникъ", - что человеку нужны три аршина земли. Но ведь три аршина земли нужны трупу, а не человеку... Человеку нужны не три аршина земли, а весь земной шаръ, вся природа, где на просторе онъ могъ бы проявить все свойства и особенности своего духа".
На одномъ полюсе Чеховскаго настроенiя - человекъ идеалъ и жизнь-мечта; на другомъ, вместо огромнаго простора земной шири - только давящая тяжесть житейской пошлости, тусклость и скука; вместо грезы о идеальномъ человеке, на просторе огромнаго мiра проявляющаго все свойства и особенности своего духа, - только человекъ въ футляре, вечно съ зонтикомъ и въ старыхъ калошахъ, приниженный, обезличенный... И порою отъ этого становится страшно. Соединительныхъ звеньевъ, моста между идеаломъ и действительностью Чеховъ не зналъ, не нашелъ, не могъ указать... Отсюда и тотъ холодъ, которымъ веетъ отъ жизни въ произведенiяхъ Чехова, специфическiй холодъ настроенiй; отсюда и страхъ жизни, страхъ обыденщины, "отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться", - полное безсилiе попытокъ примиренiя съ действительностью; порою, какъ въ Черномъ монахе или въ поэтизацiя иллюзiй, заволакивающихъ своей радужной дымкой гнетущую пустоту жизни...
И чемъ больше я вдумываюсь, съ своей, конечно, точки зренiя, въ смыслъ Чеховскаго творчества, темъ сильнее выделяются его основные мотивы: поэзiя безсильнаго, великаго Бога, тоска и боль изъ-за неосуществимости идеала. Подъ все усиливающимся, все растущимъ впечатленiемъ все техъ же философскихъ моментовъ художественнаго творчества Чехова хочется подчеркнуть основные мотивы его настроенiй, оттенить ихъ, углубить, хочется еще и еще развернуть всю роскошную полноту внутренняго содержанiя его творчества. Взоръ невольно устремляется туда, куда ведетъ естественное продолженiе линiй художественно-философскихъ узоровъ Чеховскаго рисунка - взоръ притягивается къ зовущему свету, въ направленiи котораго открываются далекiе горизонты всеразрешающей правды. Изъ-подъ холода и ужаса безсмыслицы жизни, изъ-подъ давящей тяжести мертваго тела, все настойчивее пробивается жажда иной, лучшей и высшей жизни; за мертвой маской пошлости, за хмурымъ небомъ вечныхъ сумерекъ все явственнее виднеется намъ иное небо, все шире раскрывается для насъ путь къ высшимъ прозренiямъ, къ глубочайшимъ религiознымъ озаренiямъ. Въ глубине Чеховскаго художественнаго прониковенiя въ жизнь острота жгучаго сознанiя тленности, преходимости человеческаго существованiя, безсмысленной скомканности его, уже близко соприкасается съ чисто религiознымъ чувствомъ. Въ глубокой простоте такого созерцанiя жизни открывается что-то мистическое, обнажается страшная религiозная жажда Бога. Простота и естественная обнаженность процесса умиранiя не примиряетъ съ собой, а, напротивъ, родитъ ощущенiе присутствiя страшнаго въ нестрашномъ, таинственнаго и непонятнаго въ простомъ и очевидномъ, - сознанiе тайны: не можетъ же быть, въ самомъ деле, такъ просто и такъ безсмысленно жестоко. Здесь-то становится хоть сколько-нибудь психологически разъяснимымъ вековечное безсилiе смерти, безчисленное число разъ повторяющейся въ новыхъ и новыхъ мыслью о безсмертiи.
Но здесь мы уже выходимъ далеко за пределы непосредственнаго смысла творчества Чехова.
которой всюду ложится его, Чеховское, настроенiе. Съ какой стороны ни зайти - наследiе, оставленное Чеховымъ, громадно, оно будетъ цениться и переоцениваться, разрабатываться и изучаться. Кроме непосредственнаго вклада въ литературу, наличностью своихъ произведенiй, значенiе Чехова должно быть еще усчитано по тому влiянiю, которое онъ оказалъ въ томъ или другомъ отношенiи на растущiя молодыя силы. Онъ создалъ свою школу, и многiе изъ современныхъ беллетристовъ носятъ ярко выраженную печать Чеховскаго влiянiя. Но это еще только первые всходы посеянныхъ Чеховымъ семянъ; сколько ихъ еще въ процессе назреванiя, сколько ихъ еще въ перiоде роста...
Чеховъ - эпоха въ исторiи нашей литературы; дело, сделанное имъ громадно, но сколько бы онъ могъ дать еще, если бы смерть не взяла его изъ литературы такъ рано и такъ безсмысленно жестоко.