Глинка А. С.: "Вишневый сад" Чехова в Художественном театре (старая орфография)

Ум. 3 iюля 1904 г.

С. -Петербургъ
Изданiе Е. Д. Жуковскаго

Къ такимъ произведенiямъ принадлежитъ новая пьеса Чехова. Здесь все удивительно просто; именно поэтому иные зрители "Вишневаго сада" выносятъ некоторое разочарованiе. "Ничего особеннаго, слишкомъ все обыкновенно", такъ говорятъ многiе, выходя изъ зала "Художественнаго театра". Да, здесь все просто, но простота эта - мудрая простота, дорогая, роскошная и, если къ ней присмотреться, въ высшей степени содержательная. Сколько въ простоте этой глубины, сколько тонкаго художественнаго проникновенiя, сколько въ ней настоящей, истинной, живой, жизнью трепещущей, пахнущей жизнью сложности, какая яркость окраски настроенiй и переживанiй, какая глубь пониманiя!..

Основные мотивы творческой работы Чехова давно уже определились и съ достаточной ясностью отлились въ его художественныхъ произведенiяхъ. Чеховъ - писатель, давно сложившiйся, и ждать отъ него чего-нибудь существенно новаго, чего-нибудь непохожаго по духу на прежнiя его принзведенiя, совершенно выходящаго изъ стараго, прочно установившагося русла его творчества, - нетъ никакихъ основанiй. Правда, въ последнемъ разсказе Чехова, "Невеста", некоторые голоса изъ критики захотели увидеть что-то новое для Чехова, не-чеховское, какой-то поворотъ. О "повороте" говорилось и раньше по другимъ поводамъ, быть можетъ, более всего потому, что очень хочется видеть этотъ "поворотъ". Основанiе, конечно, слишкомъ недостаточное... Чеховъ остается Чеховымъ, новыя его произведенiя, въ основныхъ своихъ мотивахъ, похожи на прежнiя, но все-таки они новыя, потому что прежнее, уже известное намъ ранее, съ новой силой мощно растущаго таланта углублено въ нихъ и до высшей степени утончено; старое растетъ и развивается въ новомъ съ новой силой и новой прелестью. При чемъ въ росте этомъ, по крайней мере по скольку можно судить по тому немногому, что далъ Чеховъ за три года после "Трехъ сестеръ", - развивается и крепнетъ лучщая световая сторона творчества Чехова, худшая же, теневая, отмираетъ.

И "Вишневый садъ" по существу почти ничего новаго къ прежнему содержанiю творческихъ вдохновенiй Чехова не прибавляетъ; но для прежнихъ, знакомыхъ уже намъ художественныхъ уборовъ выбранъ, на этотъ разъ, особенно удачный внешнiй фонъ, самые узоры въ изящной простоте своей доведены до новой, высшей ступени совершенства, знакомыя и любимыя черты проведены съ новымъ замечательнымъ мастерствомъ истиннаго художника, красиво утончены и изящно округлены.

Рисуется картина заходящей, отмирающей жизни... Тихая, задумчивая грусть, тихая, жалеющая ласка заката витаетъ надо всемъ, все въ пьесе окутано дымкой этой тихой грусти и этой тихой ласки. Нежную, задумчиво-печальную, словно сквозь слезы пробивающуюся улыбку осени ласково посылаетъ намъ эта картина отлетающей неведомо куда, неведомо зачемъ уходящей жизни. Здесь - "все въ прошломъ", все осталось тамъ, въ этой целостной, законченно-красивой, по своему полной жизни; въ настоящемъ - только печальный закатъ этой жизни, картина ея окончательнаго распаденiя, умиранiя... Все умираетъ, безпомощно, пассивво отступая передъ какой-то неизвестной, неумолимо надвигающейся новой жизнью. Сердце тоскливо, болезненно сжимается и ноетъ, на глаза навертываются ненужныя, безсильныя слезы, слабыя руки безпомощно опускаются, печальные, задумчивые взоры мечтательно смотрятъ въ неясную даль, слышатся безмолвные вздохи, тихiй стонъ и тоска, тоска огромная, русская, больно сосущая сердце... Такимъ настроенiемъ проникнута новая пьеса Чехова, такова атмосфера "Вишневаго сада".

Въ старую помещичью усадьбу, съ огромнымъ вишневымъ садомъ, о которомъ "даже въ энциклопедическомъ словаре говорится", въ пору полнаго разложенiя стараго, старо-барскаго уклада помещичьей жизни, въ серые, скучные дни, - въ эту старую разоренную усадьбу съезжаются не старые, но тронутые уже разлагающимъ процессомъ жизни люди, все больше такiе, которыхъ где-нибудь и какъ-нибудь уже успело переехать тяжелое колесо жизни. Съезжаются все эти люди въ старую усадьбу "Вишневаго сада" случайно, - случайно, какъ все делается здесь, въ этой нескладной, незадачливой жизни. Родовому именiю "Вишневаго сада" угрожаетъ очень близкая опасность: оно назначено въ продажу за долги. Гроза повисла надъ обывателями усадьбы и они, слабые, безпомощные стоятъ въ ожиданiи последняго удара, безсильно опустивъ руки, не зная, что предпринять. "Несчастье представляется мне до такой степени невероятнымъ, что даже какъ-то не знаю, что думать, теряюсь"... говоритъ владелица "Вишневаго сада".

"Вишневаго сада" Раневской, девушка Варя и братъ Гаевъ, про котораго говорятъ, что все свое состоянiе онъ проелъ на леденцы. Въ первомъ же действiи изъ Парижа возвращается сама Любовь Андреевна Раневская съ молоденькой дочерью Аней. После смерти мужа и маленькаго сына, Гриши, который утонулъ въ реке, Раневская прожила несколько летъ за границей въ связи съ какимъ-то человекомъ, который ее, какъ говорятъ, обобралъ и бросилъ. Вотъ какъ говоритъ про нее братъ, Гаевъ:

"Вышла за недворянина и вела себя, нельзя сказать, чтобы очень добродетельно. Она хорошая, добрая, славная, я ее очень люблю, но, какъ ни придумывай смягчающiя обстоятельства, все же надо сознаться, она порочна. Это чувствуется въ ея малейшемъ движенiи".

Но эта "порочность" Любовь Андреевны, о которой говорятъ все, что-то такое внешнее, точно навязанное ей жизнью. "Какiе у васъ грехи?"... говоритъ ей въ ответъ на ея признанiе одинъ изъ искреннихъ обитателей старой усадьбы. Она, действительно, "хорошая, добрая, славная". Какъ ребенокъ нежная, ласковая, но и какъ ребенокъ безпомощная, хрупкая, а самое главное - удивительно искренняя. Какъ большинство лучшихъ действующихъ лицъ произведенiй Чехова, и Равневская - "нудная", "никчемная", ненужный для жизни, лишнiй человекъ. Она напоминаетъ кое-что изъ "Трехъ сестеръ", кое-чемъ Елену Андреевну въ "Дяде Ване", кое-чемъ, но гораздо меньше, пожалуй, Ирину Николаевну Аркадину въ "Чайке"; въ ней можно узнать героинь многихъ разсказовъ и повестей Чехова; это образъ, знакомый читателю Чехова, живой и выразительный... Здесь фоне картины отмирающей жизни старой усадьбы "Вишневаго сада" - образъ этой женщины какъ-то особенно рельефно выделяется; здесь она еще более на своемъ месте, чемъ где бы то ни было.

Любовь Андреевна угасаетъ, таетъ, расплываясь мягкимъ контуромъ, нежными, матово-бледными красками въ невозвратныхъ волнахъ уходящей жизни; ласковая красота этого изящнаго образа быстро таетъ и уносится вместе съ процессомъ разоренiя стараго "Вишневаго сада". О томъ же умиранiи говоритъ и яркая, колоритная фигура брата Раневской, Леонида Николаевича Гаева. Онъ также взятъ изъ богатой художественной галлереи русскихъ лишнихъ людей. Передъ лицомъ жизни онъ слабъ и безпомощенъ; надвигающейся на него силе действительности ему нечего противопоставить; онъ смутно даже понимаетъ, что делается кругомъ; онъ живетъ въ мiре уже отжившихъ или даже вовсе несуществующихъ отношенiй, умеетъ говорить только спичи и юбилейныя речи, наркозъ которыхъ возбуждаетъ его мгновенно, создавая иллюзiю жизни, вместо настоящей жизни, навсегда и безвозвратно отлетевшей отъ него... Великолепна его восторженная речь къ старому, столетнему шкафу; въ этой характерной съ психологической стороны сценке можно видеть при желанiи, пожалуй, некоторое символическое значенiе, углубляющее смыслъ ея... Разгорающiйся отъ собственныхъ речей пылъ Гаевъ неизменно тушитъ биллiардными терминами: "Режу въ среднюю", и сконфуженно, виновато улыбалсь, замолчитъ. Или вдругъ заговоритъ "о семидесятыхъ годахъ, о декадентахъ" съ половыми въ гостиннице, и сейчасъ опять: "Желтаго въ середину дуплетомъ". Передъ перспективой разоренiя онъ безпомощно бормочетъ что-то о генерале, о тетушке-графине, и сейчасъ, тутъ же, неведомо почему возбуждаясь, заговариваетъ о томъ, что онъ "человекъ восьмидесятыхъ годовъ", что его "мужикъ любитъ, мужика надо знать"... И всемъ этимъ Гаевъ пытается заговорить пустоту души, безпомощность, отговориться отъ жизни; а жизнь, новая жизнь, надвигаясь отовсюду, выбрасываетъ его изъ "Вишневаго сада" служить куда-то въ банкъ. Кругомъ Гаева и въ его собственной голове какая-то муть, неразбериха, чехарда мыслей, отношенiй, ужаснейшая нескладица, безмыслица...

Все лето говорятъ о грозящей продаже "Вишневаго сада", это - центръ вниманiя всехъ обитателей усадьбы; вздыхаютъ, жалуются, плачутся, но меръ никакихъ не принимаютъ. И развязка наступаетъ: "Вишневый садъ" продается съ торговъ. Его покупаетъ Лопахинъ, коммерсантъ, сынъ крепостного владельцевъ "Вишневаго сада". Но онъ вовсе не является въ пьесе представителемъ новой жизни, идущей на смену старой, уходящей. Онъ почти такой же слабый человекъ, какъ и все другiя действующiя лица пьесы, тоже лишнiй, хотя и изъ мужиковъ и владеетъ миллiономъ. Онъ также пассивно отдается захватившему его стихiйному потоку жизни; жизнь эта захватила его, поставила на определенные рельсы, втянула въ коммерческiя дела, толкнула къ обладанiю "Вишневымъ садомъ", и онъ принимаетъ все это почти такъ же пассивно, такъ же растерянно, какъ Раневская и Гаевъ выпускаютъ это все изъ своихъ рукъ. Какихъ-нибудь определенныхъ представителей новой жизни здесь нетъ, она - эта жизнь - где-то тамъ, надъ людьми, неведомая, близкая. Невидимая, слепая рука ея властно хозяйничаетъ въ жизни, безъ умысла и безъ цели устраняетъ однихъ, выдвигаетъ другихъ, а жизнь спокойная, непонятная, безучастно-жестокая безостановочно течетъ дальше и дальше, не оглядываясь назадъ и не задумываясь о томъ, что впереди... Лопахинъ такой же мягкiй, добрый, славный человекъ, какъ и почти все обитатели "Вишневаго сада".

"Позвольте васъ спросить, какъ вы обо мне понимаете?" смеясь спрашиваетъ онъ студента, Петю Трофимова. "Я, Ермолай Алексеичъ, такъ понимаю. Вы богатый человекъ, будете скоро миллiонеромъ. Вотъ какъ въ смысле обмена веществъ нуженъ хищный зверь, который съедаетъ все, что попадается ему, такъ и ты нуженъ". Все смеются, смеются, быть можетъ, потому, что въ психологiи Лопахина именно и недостаетъ-то хищнаго, какъ, казалось бы, идущаго ему по соцiальному его положенiю. Не даромъ тотъ же Петя Трофимовъ въ другомъ месте говоритъ ему: "Какъ никакъ, все-таки я тебя люблю. У тебя тонкiе, нежные пальцы, какъ у артиста, у тебя тонкая, нежная душа"...

Лопахинъ - тоже лишнiй, по своему душевному складу глубоко несчастный человекъ, несчастный такъ, неведомо отъ чего, какъ и все эти обитатели старой усадьбы. Онъ любовно относится къ Раневской, пробуетъ спасти семью отъ разоренья, предлагаетъ практическiй планъ - вырубить ненужный вишневый садъ, разбить землю на участки и сдавать подъ дачи. "До сихъ поръ, говоритъ онъ, - въ деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще дачники. Все города, даже самые небольшiе, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачникъ летъ черезъ двадцать размножится и начнетъ работать во всю. Теперь онъ только чай пьетъ на балконе, но ведь можетъ случиться, что на своей одной десятине онъ займется хозяйствомъ, и тогда вашъ вишневый садъ сталъ бы счастливымъ, богатымъ, и вы бы не узнали его"... Но владельцевъ стараго "Вишневаго сада" не манитъ эта перспектива, они знать не хотятъ этого грядушаго дачника, который воздвигнетъ свое счастье и богатство на развалинахъ ихъ "Вишневаго сада", ихъ жизни... "Дачи и дачники - это такъ пошло, простите..." отвечаетъ Раневская на все уговариванья, и именiе идетъ съ аукцiона... "Вишневый садъ" попадаетъ въ руки Лопахина; онъ вырубитъ его и откроетъ-таки дорогу "дачнику", выдвигаемому "новой жизнью".

Фабула очень проста, проще, чемъ въ какой бы то ни было изъ предшествующихъ пьесъ Чехова, и действующiя лица, если ихъ брать каждаго въ отдельности, не представляютъ "собой чего-нибудь особенно значительнаго, поразительнаго, типическаго; но все они вместе, въ общей психологической спайке, быть можетъ, несколько искусственной, въ художественномъ синтезе даютъ замечательно выразительную картину, красивую, содержательную, чарующую богатствомъ красокъ и роскошью узоровъ, полную глубокаго смысла.

Въ пьесе замечательно стройно выдержано единство господствующаго настроенiя. Обычно этому господствующему настроенiю пьесъ Чехова какъ бы акомпанируетъ какой-нибудь одинъ, всегда грустный мотивъ песни, или музыка; онъ звучитъ въ ушахъ и тогда, когда пьеса уже кончена; въ немъ какъ бы концентрируется сущность пережитаго впечатленiя. Особенно это умеетъ делать "Художественный театръ" своей постановкой. Эта истинно художественная постановка углубляетъ содержанiе пьесъ, умело вставляя картину автора въ изящную рамку прекраснаго исполненiя. Въ "Чайке" тоскующимъ мотивамъ настроенiя пьесы вторитъ напевъ доктора Дорна, въ "Дяде Ване", "Трехъ сестрахъ" и въ "Иванове" слышится соответствующая содержанiю пьесы музыка. Въ "Вишневомъ саду** акомпаниментомъ служитъ игра Епихидова на гитаре и, пожалуй, еще выразительнее - дважды раздающiйся, отдаленный, "точно съ неба, звукъ лопнувшей струны, замирающiй, печальный". Это где-то далеко въ шахтахъ - оборвалась бадья. Звукъ этотъ раздается и передъ закрытiемъ занавеса въ последнемъ действiи. "Наступаетъ тишина, и только слышно, какъ далеко въ саду топоромъ стучатъ по дереву", - это рубятъ старый вишневый садъ... Все это создаетъ удивительную гармоническую целостность, законченность, изящную закругленность общаго впечатленiя; ничего лишняго, все поставлено на своемъ месте и поставленно красиво, значительно, глубоко осмысленно... Каждая отдельная художественная деталь гармонически дополняетъ, обобщаетъ картину; прекрасная сама по себе, она кроме того полна глубокаго символизма; значенiе символа, простого и красиваго, раскрывается легко, безъ усилiй и не слышно вырастаетъ до громадныхъ размеровъ. Тонкостью работы деталей рисунка наружная простота содержанiя пьесы все углубляется и оживаетъ, подъ поверхностной оболочкой открываются все новые и новые психологическiе слои, узоры рисунка становятся все утонченнее, выразительнее, незамеченное вначале, кажущееся белымъ, пустымъ местомъ, загорается яркими красками жизни, смыслъ пьесы раскрывается вглубь и вширь.

Изящная, художественная простота творческой работы Чехова отличается замечательной строгостью въ соблюденiи гармонiи формы и содержанiя, какой-то особенной деликатной сдержанностью, особеннымъ целомудрiемъ. Все это изобличаетъ въ Чехове истиннаго художника, прекрасно владеющаго формой, умеющаго передавать мысли и чувства въ образахъ съ огромной силой, безъ видимыхъ усилiй, тонко и почти неуловимо умеющаго овладеть вниманiемъ читателя безъ всякаго напряженiя. Обаянiе идеала сказывается здесь тонко, едва уловимо, и темъ не менее сильно, значительно; художникъ даетъ почувствовать его осторожно, съ трогательной воздержанностью, съ истинно-художественнымъ тактомъ. Быть можетъ, въ творчестве Чехова потому и отказывались видеть присутствiе идеала, что идеалъ этотъ целомудренно прячется въ тончайшихъ художественныхъ складкахъ и узорахъ, чуждаясь слишкомъ резкихъ, огрубляющихъ его пониманiе выраженiй и высказыванiй; онъ сказывается всего менее речами долгими и, хочешь-нехочешь, грубыми, еще менее разсужденiями автора; но сiянiе этого блестящаго луча пронизываетъ светлыми полосками всю картину, блещетъ въ самыхъ незначительныхъ, почти невидимыхъ штрихахъ, отражается въ общемъ настроенiи сверкающими отблесками, объедипяется въ художественномъ синтезе общаго впечатленiя. Обаянiе идеала незаметно разливается въ общей атмосфере произведенiя, ласковая улыбка его, какъ солнце изъ за-тучъ, выглядываетъ изъ-подъ преобладающихъ темныхъ красокъ рисунка. Въ "Вишневомъ саду" особенно сильно и цельно въ этомъ смысле впечатленiе второго акта. Поле съ широко открывающимися горизонтами... Видна дорога... "Въ стороне возвышаясь темнеютъ тополи: тамъ начинается вишневый садъ. Вдали рядъ телеграфныхъ столбовъ и далеко-далеко на горизонте, неясно обозначается городъ, который бываетъ виденъ только въ очень хорошую, ясную погоду. Скоро сядетъ солнце..." Довольно обычная, характерная картина русской степной природы; необъятная, далекая ширь, и среди этой естественной шири въ безконечность уходящихъ горизонтовъ, подъ необъятно глубокими небесами сидятъ и бродятъ маленькiе люди, усталые, тоскующiе, скомканные, словно ихъ раздавила, прокатившись по нимъ, огромная тяжесть - тяжесть обыденной жизни, повседневная действительность обывательскаго существованiя. Люди томятся и жалуются, мучаются и скучаютъ; они все, собравшiеся здесь, и Раневская, и Гаевъ, и Лопахинъ, и вечный студентъ Петя Трофимовъ, и дочери Раневской - нудные, душевно изнуренные чемъ-то, безнадежно обезсиленные люди, но добрые, мягкiе, нежные, чуткiе; какъ дети - ласковые, какъ старцы - понимающiе, задумчивые, усталые... Это все старцы, давно знакомые въ произведенiяхъ Чехова, "лишнiе" - "недотепы", какъ по новому называютъ они порою другъ друга, пользуясь любимымъ словечкомъ стараго лакея Фирса... "Иной разъ, когда не спится, - говоритъ Лопахинъ, я думаю: Господи, Ты далъ намъ громадные леса, необъятныя поля, глубочайшiе горизонты, и, живя тутъ, мы сами должны бы по настоящему быть великанами"... А между темъ они только - "недотепы".

здесь безъ особыхъ подчеркиванiй, но сильно, выразительно и красиво. Это же центральное, вдохновляющее начало творчества Чехова выражено во многочисленныхъ его произведенiяхъ, и, быть можетъ, всего ярче въ прекрасномъ разсказе "Крыжовникъ" устами Алехина. "Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина земли нужно трупу, а не человеку... Человеку нужны не три аршина земли, а весь земной шаръ, вся природа, где на просторе онъ могъ бы проявить все свойства и особенности своего духа". И еще лучше выражается это не словами, а настроенiями, - не говорится, а чувствуется. Обостренный до последней степени конфликтъ идеала и действительности, страшный мучительный разладъ Бога и мiра является источникомъ пессимизма Его неопределенный, но обаятельный, светящiйся, зовущiй идеалъ безконечно удаленъ, отъ мiра действительности, поднятъ надъ этимъ мiромъ высоко-высоко, на неприступныя вершины, въ недосягаемыя золотыя дали, вечно прекрасныя, манящiя, и оттуда съ грустной улыбкой, ласково смотритъ на нескладицу жизни, на жестокую безсмыслицу людскихъ отношенiй, не зная, какъ приступиться къ ней, не умея ее победить {Подробнее въ моихъ "Очеркахъ о Чехове". СПБ. 1903 г.}.

Въ пьесе "Вишневый садъ" съ новой силой слышатся эти лучшiе мотивы творчества Чехова, здесь участвуетъ более всего именно эта десница Чехова.

тоскливая, серенькая, будничная. Обыденщина, обывательщина попрежнему царствуетъ въ этой нескладной суете житейскихъ будней. Какая-то огромная, властная, безликая, тяготеющая надъ людьми сила захватила всю ихъ жизнь въ свои крепкiя лапы, и по какимъ-то своимъ, порою непонятнымъ и нелепымъ съ точки зренiя человеческой правды, законамъ управляетъ этой жизнью людей. Всеопрокидывающая жестокая рука, темная, слепая случайность, что-то нечеловеческое, безличное, ужасное какъ рокъ, страшная власть безсознательнаго, стихiйнаго начала жизни управляетъ волею людей, приводя ихъ поступки къ неожиданнымъ следствiямъ, насмехаясь надъ ихъ желанiями и стремленiями, вставая на пути сознательнаго жизнестроительства часто невидимой, но непреоборимой стеной. И слабые люди барахтаются въ сложныхъ и страшныхъ тенетахъ этого невидимаго, но могучаго и страшнаго чудовища, всякую минуту подстерегающаго ихъ, угрожающаго ихъ жизни. Власть этого чудовища въ большей или меньшей степени художественно показана почти во всехъ произведенiяхъ Чехова. Она родитъ страхъ, не страхъ смерти, а страхъ жизни, и онъ страшнее страха "привиденiй и загробныхъ теней". "Мне страшна, главнымъ образомъ, обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться", говоритъ герой разсказа Чехова "Страхъ". Въ разработке этой темы у Чехова найдется не мало точекъ соприкосновенiя съ такими художниками страха жизни, какъ, напримеръ, Метерлинкъ, у котораго страхъ смерти, психологически утончаясь и заостряясь, часто переходитъ въ страхъ жизни, - такими, какъ Леонидъ Андреевъ или Короленко въ его характерномъ разсказе "Не страшное". Та же тема о страхе жизни по-своему затрогивалась въ творчестве такихъ классическихъ русскихъ писателей, какъ Л. Толстой, Гл. Успенскiй, хотя бы, напримеръ, въ особенно характерномъ въ этомъ отношенiи очерке последняго "Съ человекомъ тихо"... Тема эта близка современной художественной литературе {См. статьи объ Андрееве и Метерлинке въ этомъ сборнике.}.

Власть темныхъ, стихiйныхъ началъ жизни, ясная, не вызывающая вопроса на поверхности, но загадочно-непонятная и странно-таинственная въ глубине своей, эта власть обыденной жизни тяготеетъ также и надъ скромными обитателями "Вишневаго сада". Какая-то невидимая, но крепкая паутина жизни связываетъ ихъ действiя вопреки логике, приковываетъ ихъ къ месту или стихiйно влечетъ куда-то. Все они въ сущности - славные, хорошiе, неглупые люди. Очень знакомая намъ изъ прежнихъ произведенiй Чехова фигура хищника здесь почти совершенно отсутствуетъ.

скверная, несуразная, изъ рукъ вонъ плохая. Люди хороши, а жизнь удивительно плоха. И ничего не выходитъ, не склеивается въ ихъ делахъ. Напримеръ, Лопахинъ и Варя, прiемная дочь Раневской, любятъ другъ друга, по крайней мере не прочь бы пожениться, но что-то невидимое, невещественное держитъ ихъ и не пускаетъ, мешаютъ какiя-то таинственныя тенета. Такъ все распадается въ жизни этихъ людей, и сама она уходитъ неведомо куда, по крайней мере, не туда, куда бы нужно, куда бы хотелось... Вместо настоящей жизни - здесь въ лучшемъ случае только мечта о жизни, только тоска по настоящей жизни, чистой, полной, гармонически-прекрасной, радостной. "Где-то на этомъ свете есть жизнь чистая, изящная, поэтическая... Но где же она?" спрашиваетъ въ другомъ месте Чеховъ.

Видъ разлагающейся, падающей, уходящей жизни, ея безсилiя справиться собственными силами съ осушествленiемъ мечты о настоящей жизни, по отраженiю идей, родитъ эту жажду идеала, эту тоскливую грезу о высшей. правде, которая представляется Чехову счастьемъ жизни полной, прекрасной, поэтической. Со страшной силой художникъ даетъ почувствоватъ процессъ разложенiя, тленiя жизни, заставляетъ ощутить боль этого отмиранiя, эту тоску безысходности, неразрешимости противоречiй действительности. Могучая изобразительная сила въ этой картине ужаса и тлена съ тоской и болью родитъ острое сознанiе неудовлетворенности, жгучее недовольство такой жизнью.

"Вишневомъ саду" радосгно просвечиваетъ обаянiе далеко, сiяющаго Бога... Идеалъ съ печальной ласковостью светитъ съ своихъ отдаленнымъ, недосягаемыхъ высотъ немеркнущимъ, манящимъ, неждымъ светомъ; но власть его зова безсильна передъ страшной, непреоборимой силой действительности передъ страшной засасывающей властью обыденной жизни, этой жизни. Действительности не найти пути къ далекимъ вершинамъ золотящаго ихъ солнца идеала; солнцу этому не спуститься на землю къ действительности. Высоко-высоко надъ уходящей, быстро сменяющейся въ процессе отмиранiя старыхъ и нарожденiя новыхъ формъ жизнью, возвышается далекая, безконечно удаленная звезда идеала; сiянiе ея, этотъ чарующiй, радостный светъ не въ силахъ оживить, растопить въ своихъ лучахъ вековечныхъ намерзшихъ льдовъ действительности нашей жизни, не въ силахъ победить ея страшной, пугающей, вечно подстерегающей насъ власти случая. Оно, это далекое само по себе несомненное солнце идеала, освещаетъ мрачную картину угасающей жизни: процессъ отмиранiя идетъ своимъ чередомъ, жизнь гаснетъ и отлетаетъ. А тамъ, высоко поднявшись надъ печальной, тоскующей землей съ ея скучными песнями, горитъ блестящее светило идеала, и зоветъ, и манитъ, и жалуется на жизнь, такую забытую, печальную, нескладную, тоскуетъ и плачетъ о невозвратимомъ, о недостижимомъ, съ грустной улыбкой напоминаетъ о другой жизни, "чистой, изящной, поэтической". Жизнь уходитъ, а светило сiяетъ, зоветъ... и сердце сжимается больно, тоскливо...

Таковъ общiй смысль поэзiи Чехова. Мотивы ея пробиваются и въ настроенiи "Вишневаго сада".

вишневый садъ, расчищая дорогу дачнику. Новая жизнь сверкаетъ где-то тамъ, въ неясной дали. Никому нетъ дела до стараго Фирса, онъ брошенъ старою жизнью, не хочетъ знать его и новая жизнь. Она куда-то бежитъ, стучитъ, торопится поспеть къ грядущему счастью людей. А Фирсъ тоже человекъ, настоящiй человекъ, и сколько въ немъ нежной ласковости, сколько человечности!

"Сцена пуста. Слышно, какъ на ключъ запираютъ все двери, какъ потомъ отъезжаютъ экипажи. Становится тихо. Среди тишины раздается глухой стукъ топора по дереву, звучащiй одиноко и грустно. Слышатся шаги. Изъ двери, что направо, показывается Фирсъ... Онъ боленъ. Подходитъ къ двери и трогаетъ ручку.

- Заперто. Уехали... (Садится на диванъ). Про меня забыли... Ничего... я тутъ посижу... А Леонидъ Николаевичъ, небось, шубы не наделъ, въ пальто поехалъ... Я-то не погляделъ... Молодо0зелено! (Бормочетъ что-то, чего понять нельзя). Жизнь-то прошла, словно и не жилъ... (Лежитъ неподвижно).

"Слышится отдаленный звукъ, точно съ неба, звукъ лопнувшей струны, замирающiй, печальный. Наступаетъ тишина и только слышно, какъ далеко въ саду топоромъ стучатъ по дереву"... Занавесъ опускается. Впечатленiе этой сцены въ постановке "Художественнаго театра" огромно.

А впереди - новая жизнь, между прочимъ, и та, о которой Лопахинъ въ опьяненьи говоритъ: "Приходите все смотреть, какъ Ермолай Лопахинъ хватитъ топоромъ по вишневому саду, какъ упадутъ на землю деревья! Настроимъ мы дачъ, и наши внуки и правнуки увидятъ тутъ новую жизнь... Музыка играй!.." Но где-то тамъ же, въ далекой синеве восходящей жизни, где-то впереди ждетъ и то счастье, къ которому зоветъ славную маленькую Аню, дочь Раневской, очень напоминающую Соню въ "Дяде Ване", - вечный студентъ Петя Трофимовъ. Студентъ - самый настоящiй, такой, какого еще, пожалуй, никогда не видала русская сцена, и г. Качаловъ сумелъ одухотворить его своей замечательной тонкой игрой. И улыбка, и мимика, и жесты, и искреннiй, неподдельный, настоящiй русскiй способъ говоритъ и споритъ - все живое, заправское, ни одной фальшивой, деланной черты, все настоящее, точно вотъ онъ живьемъ выхваченъ съ Малой Бронной, изъ даровой "Комитетской" столовой; такiе тамъ есть, какъ две капли воды похожiе. По своему внутреннему облику и значенiю въ пьесе онъ напоминаетъ очень недавняго персонажа Чехова, художника Сашу въ разсказе "Невеста". Онъ будитъ, толкаетъ, зоветъ "работать". "Надо бы только работать", повторяетъ Петя Трофимовъ и вытаскиваетъ на поиски этой работы всехъ, кто еще не окончательно оравнодушелъ, кто еще живъ душой; самъ же онъ остается чаще только въ пути, на дороге къ настоящему делу, служа какъ бы призывомъ, будильниковъ спящихъ, символомъ всякаго честнаго, благороднаго стремленiя и исканiя, темъ характернымъ "человекомъ съ молоточкомъ" о которомъ говоритъ Иванъ Ивановичъ въ разсказе Чехова "Крыжовникъ": "Надо, чтобы за дверью каждаго довольнаго, счастливаго человека стоялъ кто-нибудь съ молоточкомъ и постоянно напоминалъ бы стукомъ, что есть несчастные, что какъ бы онъ ни былъ счастливъ, жизнь рано или поздно покажетъ ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидитъ, ничто не услышитъ, какъ теперь не видитъ и не слышитъ другихъ. Но человека съ молоточкомъ нетъ, счастливый живетъ себе, и мелкiя житейскiя заботы волнуютъ его слегка, какъ ветеръ осину и все обстоитъ благополучно". Трофимовъ будитъ, зоветъ къ работе во имя настоящаго счастья, которое тамъ далеко впереди и, быть можетъ, не похоже ни на что въ настоящемъ; оно будетъ освящено высшей правдой. "Человечество, - говоритъ Петя, - идетъ впередъ, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станетъ близкимъ, понятнымъ, только надо вотъ работать, помогать всеми силами темъ, кто ищетъ истину"... "Обойти то мелкое и призрачное, что мешаетъ быть свободнымъ и счастливымъ, - говоритъ онъ Ане, - воiъ цель и смыслъ нашей жизни. Впередъ! Мы идемъ неудержимо къ яркой звезде, которая горитъ тамъ, вдали! Впередъ, не отставай, друзья!.." И это скрывающееся тамъ, въ светлеющей дали, зовущее счастье улыбается Ане, улыбается радостнее, непосредственнее, чемъ самому Трофимову. Хочется жить по настоящей правде, светло, радостно, красиво; эти вспышки жажды жизни те же, что и въ прежнихъ произведенiяхъ Чехова, такъ же сквозь сумракъ и ненастье общаго фона картины, сквозь тихiя слезы просвечиваютъ оне, какъ улыбки осени, какъ солнце среди осеннихъ тучъ. Объ этой же жажде счастья, жажде жизни съ грустной усмешкой, съ затаейной тоской говорилось въ "Трехъ сестрахъ". Старшая, Ольга, обнимая двухъ сестеръ, говоритъ въ заключенiи:

"Музыка играетъ такъ весело, бодро, и хочется жить! О, Боже мой! пройдетъ время, а мы уйдемъ навеки, насъ забудутъ, забудутъ наши лица, толоса и сколько васъ было; но страданiя наши перейдутъ въ радость для техъ, кто будетъ жить после насъ; счастье и миръ настанетъ на земле и помянутъ добрымъ словомъ и благословятъ техъ, кто живетъ теперь"...

Что оно - это счастье грядущихъ поколенiй, о которомъ часто упоминается въ произведенiяхъ Чехова? Неопределенное упованiе, слово утешенiя, участливая нежность, ласковое уговариванiе, и часто кажется оно какимъ-то вынужденнымъ, насильственнымъ, словно у постели тяжело, безнадежно больного. Соня, дочь профессора въ "Дяде Ване", утешаетъ своего беднаго, заживо похороненнаго дядю, ища примиренiя съ жизнью въ небесахъ. "Мы, дядя Ваня, будемъ жить, - говоритъ она... - Богъ сжалится надъ нами, и мы съ тобой, дядя, увидимъ жизнь светлую, прекрасную, изящную; мы обрадуемся и на теперешнiя наши несчастiя оглянемся съ умиленiемъ, съ улыбкой - и отдохнемъ"... Почти тоже говоритъ Аня, утешая Любовь Андреевну, а вместе обращаясь и къ "Вишневому саду" и къ всей вообще уходящей, безнадежно гибнущей жизни, которую, какъ и незадачливую судьбу ея матери, не улучшить, не спасти. "Мама!.. - говоритъ она, - ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя. "Вишневый садъ" проданъ, его уже нетъ, это правда, правда, но не плачь, - у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Пойдемъ со мной, пойдемъ, милая, отсюда, пойдемъ!.. Мы насадимъ новый садъ, роскошнее этого; ты увидишь его, поймешь, и радость тихая, глубокая радость опустится на твою душу, какъ солнце въ вечернiй часъ, и ты улыбнешься мама! Пойдемъ, милая! Пойдемъ!.." И поэтическая греза объ этомъ "новомъ, роскошномъ саде" витаетъ надъ разваливающимися руинами стараго; она красиво светлеетъ яркой, розовой полоской на темнеющемъ горизонте, тихо реетъ надъ унылой, старой усадьбой "Вишневаго сада", маня къ успокоенiю въ "глубокой тихой радости", обещая открыть тотъ "новый чудесный мiръ", къ которому мечтаетъ Аня приблизиться вместе съ своей мамой. "Я подоготовлюсь,-- утешаетъ она Любовь Андреевну, - выдержу экзаменъ въ гимназiи и потомъ буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будемъ вместе читать разныя книги... Не правда ли? Мы будемъ читать въ осеннiе вечера, прочтемъ много книгъ, и передъ нами откроется новый чудесный мiръ"... И Петя Трофимовъ стоитъ передъ развалинами старой жизни въ "Вишневомъ саду" съ своимъ призывомъ къ работе и счастью лучщей жизни; но не какъ вещiй буревестникъ несется онъ навстречу восходящей жизни, а скорее только какъ мечта, светлая, радостная, но уже тронутая, уже поврежденная тоской и теплымъ, недосказаннымъ сочувствiемъ къ стонамъ умирающаго "Вишневаго сада", какъ мечта полной жизни и настоящемъ счастьи. Г. Шулятиковъ {См. его решительную статью въ сборнике "Очерки реалистическаго мiровозренiя".} могъ бы, пожалуй, и его заподозрить въ пристрастiи къ феодальной идеологiи. Правда, Трофимовъ хорошо видитъ что корни поэзiи "Вишневаго сада" теряются еще въ ужасахъ крепостной Руси. "Поймите, Аня, - говоритъ онъ, - вотъ дедъ, прадедъ и все ваши предки были крепостники, владевшiе живыми душами, и неужели съ каждой вишни въ саду, съ каждаго листка, съ каждаго ствола не глядятъ на васъ человеческiя существа? неужели вы не слышите голосовъ?.. О, это ужасно!.. Садъ вашъ страшенъ, и когда вечеромъ или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьяхъ отскечиваетъ тускло, и, кажется, вишневыя деревья видятъ во сне то, что было сто-двести летъ назадъ, и тяжелыя виденiя томятъ ихъ". Все же Трофимовъ говоритъ, что "всей душой сочувствуетъ" Любови Андреевне. Но счастье впереди манитъ работой для его торжества, оно осмысливаетъ жизнь. "Дай мне хоть двести тысячъ, - не возьму"... говоритъ онъ Лопахину, по простоте предложившему ему взаймы денегъ при прощанiи. - "И все, что такъ высоко и дорого цените вы все, богатые и нищiе, не имеетъ надо мной ни малейшей власти, вотъ какъ пухъ, который носится по воздуху. Я могу обходиться безъ васъ, я могу проходить мимо васъ, я силенъ и гордъ. Человъчество идетъ къ высшей правде, къ высшему счастью, какое только возможно на земле, и я въ первыхъ рядахъ!..

Лопахипъ.

Дойду? (Пауза). Дойду, или укажу друглмъ путь, какъ дойти.

Лопахинъ. Ну, прощай, голубчикъ! Пора ехать. Мы другъ передъ другомъ носъ деремъ, а жизнь, знай себе, проходитъ. Когда я работаю подолгу, безъ устали, тогда мысли легче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего существую... А сколько, братъ, въ Россiи людей, которые существуютъ неизвестно для чего..."

Но всей темнеющей глуби чеховскаго пониманiя действительности, всей обнажившейся въ его творчестве безысходной тоски и жестокой безсмыслицы жизни - ни осветить, ни согреть, ни осмыслить этой слабо мерцающей грезой о грядущемъ счастьи, этой славной, бодрящей улыбкой юности. Жизнь огромна, могуча и непослушна. Прозвучитъ здесь звонкiй голосокъ маленькой Ани, раздастся искреннiй, радостный призывъ Пети Трофимова - на работу, во имя "высшей правды, высшаго счастья", а затемъ, среди широкихъ горизонтовъ чеховскаго творчества непременно послышится "отдаленный, точно съ неба, звукъ лопнувшей струны, замирающiй, печальный". Грустно пронесется онъ надъ широкой, тоскливой равниной, и тогда вдругъ какъ-то разсеивается, сжимается, пугливо прячется радостная греза о насажденiи новаго роскошнаго сада. Улыбка радостнаго призыва къ счастью кажется тогда безсильной, виноватой, точно искусственной, и становится снова холодно. пусто, страшно, снова просыпается старая боль и старая тоска...

успокаивающее, хочется обрадоваться, и это-то желанiе часто принимается критикой за настоящую, живую, прочную радость, за веру въ жизнь, за обновленiе творчества Чехова. А Чеховъ - все Чеховъ, если бы онъ и захотелъ, такъ все-таки не могъ бы не быть самимъ собою...

• Главная страница → Критические материалы о Чехове