Антонъ Павловичъ Чеховъ.
I.
Чеховъ беретъ по обыкновенiю для сюжетовъ своихъ произведенiй самые простые случаи изъ жизни. Онъ ничуть не насилуетъ фантазiи, а рисуетъ явленiя жизни по живымъ впечатленiямъ, имъ самимъ пережитымъ. Читая тотъ или другой разсказъ Чехова, вы получаете такое впечатленiе, что какъ будто авторъ только что виделъ воочiю то, о чемъ онъ разсказываетъ, самъ участвовалъ въ томъ событiи, съ которымъ знакомитъ своего читателя.
Но при всемъ разнообразiи случаевъ изъ жизни, воспроизведенныхъ Чеховымъ въ его произведенiяхъ, вы легко улавливаете одну общую идею или, говоря проще, вы чувствуете, что авторъ какъ будто преследуетъ васъ однимъ и темъ же впечатленiемъ. Могло бы показаться, что авторъ тенденцiозенъ, имеетъ предвзятую мысль, подбирая случаи изъ жизни, съ целью произвести, именно, это, а не другое впечатленiе на читателя.
Но, повторяемъ, у Чехова нетъ насилованiя фантазiи. Слишкомъ ужъ просто рисуется жизнь, слишкомъ непретендательны событiя, которыя разсказываются въ произведенiяхъ этого писателя. Очевидно, сама жизнь полна того, что отмечается авторомъ въ самыхъ обыденныхъ событiяхъ.
Переживая впечатленiя повседневной жизни, Чеховъ умеетъ или, вернее, склоненъ по своей природе подмечать даже въ мелочахъ жизни, что люди въ своихъ отношенiяхъ обращаютъ вниманiе не на то, на что следуетъ, усматриваютъ первостепенную важность въ такихъ предметахъ, которые въ действительности не имеютъ большой важности, и закрываютъ глаза на то, что больше всего могло бы ихъ сблизить, сделать лучшими какъ для другихъ, такъ и для самихъ себя.
Эта склонность людей смотреть на окружающее и на самихъ себя не своими глазами вызываетъ въ Чехове тягостное чувство, которое онъ то прикрываетъ слегка смехомъ, то выражаетъ более или менее открыто.
Въ "Пестрыхъ разсказахъ" Чехова мы встречаемся съ юморомъ легкаго, такъ сказать, характера. Здесь авторъ смеется, но за его смехомъ еще мало слышится слезъ. Однако и здесь уже намечено то, что такъ сильно выражено въ позднейшихъ произведенiяхъ талантливаго беллетриста.
Мы остановимся на некоторыхъ изъ "Пестрыхъ разсказовъ", чтобы отметить ту идею, которая потомъ проходитъ черезъ все творчество Чехова.
Въ разсказе "Мыслитель" Чеховъ знакомитъ насъ съ своеобразнымъ мыслителемъ - тюремнымъ смотрителемъ Яшкинымъ.
Яшкинъ водитъ дружбу съ Пимфовымъ, штатнымъ смотрителемъ уезднаго училища. Друзья обыкновенно выпиваютъ известное количество водки, и Яшкинъ начинаетъ донимать своей философiей Пимфова. Начинается съ буквы Е, которую Яшкинъ считаетъ совсемъ лишней въ русскомъ алфавите и приносящей только одинъ вредъ: тутъ Яшкинъ вспоминаетъ свое детство и те страданiя, какiя причиняло ему это проклятое Е. Отъ Е тюремный смотритель переходитъ къ жизни вообще и, въ конце концовъ, провозглашаетъ, что все въ жизни лишнее и, между прочимъ, наука, а также и представитель науки, къ числу которыхъ принадлежитъ и самъ Пимфовъ.
Уже разсужденiя объ Е заставляли волноваться Пимфова, а когда дело коснулось просвещенiя, смотритель уезднаго училища съ сердцемъ на своего друга собирается домой. Но Яшкинъ задерживаетъ Пимфова, уверяя последняго, что все его разсужденiя были шуткой, и друзья вновь начинали пить, пока опять Яшкинъ не примется за свою философiю.
Разсказъ самъ по себе очень простъ, но вдумайтесь въ отношенiя Яшкина и Пимфова, и у васъ въ душе останется не одинъ только смехъ, но и какое-то непрiятное чувство, отъ котораго вамъ хочется какъ-нибудь отделаться.
Въ самомъ деле, - философа Яшкина не удовлетворяетъ окружающая жизнь. Онъ хандритъ, недовольный собою и окружающимъ, и въ его философскихъ разсужденiяхъ относительно того, что все въ жизни лишнее, нужно усматривать не простую игру словами, а искреннее признанiе, что у него за душой ничего нетъ. Онъ самъ сознается съ болью въ этомъ, но въ то же время не будетъ искать чего-нибудь новаго, что могло бы наполнить его жизнь, а попрежнему день изо дня станетъ выпивать съ Пимфовымъ и упиваться своей философiей.
Объясненiе этому нужно искать въ пристрастiи человеческой натуры къ прежнему опыту, къ привычке вращаться въ сфере хорошо усвоенныхъ формъ, и органической боязни всего новаго, что могло бы нарушить прежнiй опытъ.
Люди какъ бы забываются въ кругу формально усвоенныхъ ими понятiй и на все, что не подходитъ подъ эти последнiя, стараются не обращать вниманiя, не утруждаютъ себя для ознакомленiя съ новымъ для нихъ явленiемъ. Жизнь по шаблонамъ парализуетъ умъ, чувство и волю, вследствiе чего между людьми устанавливаются какiя-то мертвыя отношенiя. Люди не замечаютъ того, на что нужно было бы обращать вниманiе и, наоборотъ, придаютъ большое значенiе тому, что въ действительности почти не имеетъ никакого значенiя.
Инженеръ Крикуновъ изъ разсказа Чехова "Пассажиръ перваго класса" ведетъ беседу на эту тему со своимъ соседомъ. Онъ на примерахъ показываетъ. Что у насъ, такъ-называемая, известность прiобретается не темъ, чемъ бы следовало. Крикуновъ приводитъ въ примеръ одно событiе изъ своей собственной жизни. Онъ выстроилъ прекрасный мостъ, на освященiе котораго собралась масса народу. Конечно, инженеръ ждалъ, что его заметятъ, обратятъ на него должное вниманiе. Но каково же было его удивленiе, когда на обращаемые къ некоторымъ изъ присутствовавшихъ вопросы, знаютъ ли они имя инженера, выстроившаго мостъ, онъ получаетъ отрицательные ответы. А между темъ певичка, съ которою онъ имелъ близкiя отношенiя, обращала на себя всеобщее вниманiе: о ней все говорили, забывая про самый мостъ, и темъ более про его строителя. Во всехъ газетахъ потомъ можно было встретить имя певички, про инженера же промолвилась одна какая-то газета, да и та назвала его не Крикуновымъ, а Киркуновымъ.
Но лучшей иллюстрацiей къ тому, что доказывалъ Крикуновъ, послужилъ онъ самъ же, когда долженъ былъ съ прискорбiемъ сознаться, что онъ ни разу не слышалъ имени своего собеседника, - имени профессора и члена академiи наукъ Пушкова, неоднократно печатавшагося въ нашихъ известныхъ журналахъ.
Не имея ни желанiя, ни навыка входить поближе въ интересы другого, люди перестаютъ понимать другъ друга, и сколько трагическаго въ жизни происходитъ вследствiе такого непониманiя.
Въ этомъ отношенiи интересны два маленькiе разсказа Чехова: "Устрицы" и "Тоска".
Голодный мальчикъ проходилъ съ бедствующимъ отцомъ мимо трактира, на вывеске котораго было выписано: "устрицы". На вопросъ сына, что такое устрицы, отецъ даетъ ему объясненiе, а немного спустя бедный ребенокъ начинаетъ бредить отъ голода, выкрикивая машинально неизвестное дотоле ему слово "устрицы".
Собирается праздная толпа, привлеченная крикомъ мальчика и, поджигаемая любопытствомъ и новизною впечатленiя, угощаетъ голоднаго и обезумевшаго мальчика устрицами, заплативъ за нихъ по складчине до десяти рублей.
А попроси у техъ же самыхъ людей на кусокъ хлеба, отецъ съ голоднымъ сыномъ остались бы незамеченными, отъ нихъ каждый старался бы отделаться, какъ отделывались седоки отъ извозчика Іоны Потапова въ другомъ изъ только что названныхъ разсказовъ - "Тоска".
У Іоны Потапова только что умеръ сынъ, въ которомъ заключалась вся надежда. Іону гложетъ тоска и, чтобы облегчить свое состоянiе, онъ ищетъ человека, съ которымъ могъ бы поделиться своимъ горемъ. Потаповъ пытается разсказать о своей печали каждому седоку, который съ нимъ едетъ, но не такъ-то легко найти даже простого слушателя: всякiй занятъ собой или темъ, что совсемъ неважно, и перебиваетъ на первыхъ же порахъ извозчика.
А Іоне нужно найти облегченiе, и страшно тоскующiй человекъ, въ конце концовъ, съ какимъ-то особеннымъ увлеченiемъ разсказываетъ о своемъ горе собственной лошади.
"Хмурыхъ людяхъ" Чехова. Здесь уже более откровенно выражена идея, которая отмечена и въ "Пестрыхъ разсказахъ". Передъ нами "хмурость", явное недовольство, вызываемое безсознательной привычкой "жить зря" и немногими светлыми моментами, когда зряшная жизнь становится понятной. Но сознанiе пустоты вокругъ себя скоропреходяще, потому что привычка крепко держитъ человека въ своей власти, онъ какъ бы по принужденiю и хмурясь на самого себя разстается со светлыми моментами своей жизни.
Въ разсказе "Непрiятность" передъ нами рисуется обстановка, которая способна поработить человека и удерживать его, несмотря на временныя вспышки, на протесты косности окружающаго.
Земскiй врачъ Григорiй Ивановичъ Овчинниковъ безропотно служитъ въ земской больнице, молча хмурясь на окружающее. Но съ нимъ случается непрiятность: онъ прорывается и довольно резко выражаетъ долго сдерживаемое чувство недовольства.
Григорiю Ивановичу на этотъ разъ какъ-то особенно бросился въ глаза пьяный фельдшеръ Михаилъ Захаровичъ, который и раньше сопровождалъ доктора при осмотре въ такомъ же состоянiи, и небрежное отношенiе къ делу акушерки, являющейся не во-время въ больницу. Григорiй Васильевичъ ударяетъ фельдшера, не отдавая отчета въ своемъ поступке. Поступокъ обдумывается после этой "непрiятности". Сначала докторъ решаетъ написать письмо къ председателю земской управы, но такое решенiе показалось ему слишкомъ элементарно разрешающимъ вопросъ совести. Съ председателемъ онъ былъ въ дружескихъ отношенiяхъ и онъ зналъ, что тотъ уволитъ фельдшера, несмотря на протекцiю последнему со стороны тетки, служившей въ то время нянькой у председателя. Нужно свой непрiятный поступокъ представить на судъ общественной совести, и докторъ самъ внушаетъ фельдшеру мысль подать на него мировому. Тотъ такъ и поступаетъ.
Но здесь разрешается вопросъ, вопреки всякимъ ожиданiямъ Овчинникова, до глупости просто.
управы и, дружески пожуривъ доктора за безпокойство, разрешаетъ вопросъ совести по-прiятельски. Онъ заставляетъ фельдшера извиниться передъ докторомъ, и разомъ кончаетъ дело. Докторъ началъ, было, протестовать, но... подали водку и закуску, и онъ по привычке выпиваетъ рюмку водки и закусываетъ редиской. А на следующiй день вновь обходитъ больныхъ въ сопровожденiи техъ же фельдшера и акушерки. "Ему стало стыдно, что въ свой личный вопросъ онъ впуталъ постороннихъ людей, стыдно за слова, которыя онъ говорилъ этимъ людямъ, за водку, которую онъ выпилъ по привычке пить и жить зря, стыдно за свой непонимающiй, неглубокiй умъ."
Лучшимъ разсказомъ изъ "Хмурыхъ людей", безъ сомненiя, является "Скучная исторiя" (изъ записокъ стараго человека). Въ этомъ разсказе тонко раскрывается исторiя жизни стараго человека, не изъ простыхъ смертныхъ, а изъ людей видныхъ, - изъ людей, которые всегда заняты большимъ деломъ, передъ которыми привыкли благоговеть и много говорить объ ихъ деятельности.
Герой "Скучной исторiи" Николай Степановичъ - заслуженный профессоръ и тайный советникъ. Сколько полезныхъ работниковъ для дорогого отечества приготовилъ Николай Степановичъ за тридцать летъ своей профессорской деятельности! Какiе вклады онъ сделалъ въ науку но своей спецiальности! Память о немъ не умретъ въ родномъ университете.
Такъ, казалось бы, долженъ былъ разсуждать Николай Степановичъ. Но удивительное дело: его, наоборотъ, тяготитъ сознанiе безцельно и какъ-то формально прожитой жизни. За последнее время его мучитъ безсонница, и въ его воспоминанiи проходятъ одни только скучные дни, одни безцветные поступки, изъ которыхъ, собственно, и сложилась его жизнь, Ему до болезненности ясно представляются те тридцать летъ, въ теченiе которыхъ онъ машинально, изо дня въ день, ходилъ въ университетъ все по одной и той же дороге, машинально читалъ молодежи лекцiи, слушалъ одни и те же слова отъ жены и дочери Лизы, машинально и предупредительно-вежливо беседовалъ съ посещавшими его домъ профессорами-коллегами и молодыми докторантами. Везде машинальность, ко всему формальное отношенiе. Одинъ живой человекъ былъ на его горизонте - его воспитанница, дочь товарища окулиста, Катя. Она страстно искала живой жизни, и въ погоне за нею увлекается искусствомъ и делается актрисой. Но скоро Катя убеждается, что даже здесь, въ сфере святого искусства, нетъ жизни и искренности, а господствуетъ, какъ и везде, холодный формализмъ,
Катя является для заслуженнаго профессора живымъ укоромъ въ мертво проведенной имъ жизни. Онъ долженъ былъ съ грустью сознаться какъ передъ ней, такъ и передъ самимъ собою, когда измученная въ конецъ Катя обратилась къ нему, какъ учителю, съ мольбою научить ее жить, - онъ долженъ былъ сознаться, что у него самого жизни не было, а была одна скучная исторiя формальныхъ отношенiй - одинаково къ мертвой и живой окружающей природе.
II.
"Палата No 6". Авторъ "Хмурыхъ людей" подводитъ здесь итогъ всемъ темъ впечатленiямъ, какiя онъ пережилъ до этого времени и которыя оставили глубокiй следъ въ его отзывчивой душе.
Внешней оболочкой, или, какъ говорятъ, реальнымъ образомъ, въ которомъ Чеховъ воплотилъ занимающую его идею, являются, съ одной стороны, Иванъ Дмитрiевичъ Громовъ, страдающiй манiей преследованiя и содержащiйся въ больнице для умалишенныхъ, а съ другой - докторъ Андрей Ефимычъ Рагинъ.
Иванъ Дмитрiевичъ Громовъ всегда отличался некоторыми странностями. Движенiя его отличались особенною порывистостью, онъ былъ резокъ въ сужденiяхъ и за все, что приходилось ему делать, брался съ горячею страстностью. Онъ не былъ баловникомъ судьбы. Отецъ его, геморроидальный чиновникъ, обращался съ нимъ нередко очень жестоко; по смерти же его, Громову, учившемуся въ то время въ университете, пришлось съ большимъ трудомъ добывать средства на пропитанiе себе и бедной старухе матери. Но Иванъ Дмитрiевичъ съ мужествомъ выносилъ тяжесть жизни и, когда поступилъ служить въ провинцiальный глухой городишко, то попрежнему оставался бойцомъ, понося открыто, где только было возможно, несправедливость, косность людскую и ратуя за человеческую личность.
Отзывчивый на все живое, Громовъ не могъ не замечать господствовавшаго вокругъ себя формализма. Его не разъ приводило въ ужасъ формальное отношенiе къ живой личности. Онъ приходилъ въ негодованiе отъ одной мысли, что благосостоянiе личности часто зависитъ отъ соблюденiя некоторыхъ служебныхъ формальностей, за которыя должностнымъ лицамъ платятъ деньги. Судебныя ошибки, при такомъ отношенiи къ живой жизни, весьма легко допустимы.
Угнетаемый мало-по-малу формализмомъ, Громовъ легко переходитъ къ мысли, что и онъ можетъ, какъ лицо должностное (судебный приставъ), имеющее частое столкновенiе съ людьми, попасть подъ судебную ошибку и понести незаслуженное наказанiе. Простая встреча съ арестантами доводитъ его до такого состоянiя мнительности, что онъ на каждомъ шагу началъ подозревать шпiоновъ и сыщиковъ и, въ конце концовъ, спасаясь отъ преследующей его мысли, безъ шапки и сюртука побежалъ по улице.
Но нельзя сказать, чтобы Громовъ былъ сумасшедшимъ въ исключительно патологическомъ смысле. Онъ былъ "сумасшедшiй и человекъ", - какъ определяетъ его самъ авторъ. "Когда онъ говоритъ, - повествуетъ Чеховъ, - вы узнаете въ немъ сумасшедшаго и человека... Говоритъ онъ о человеческой подлости, о насилiи, попирающемъ правду, о прекрасной жизни, какая со временемъ будетъ на земле, объ оконныхъ решеткахъ, напоминающихъ ему каждую минуту о тупости и жестокости насильниковъ. Получается безпорядочное, нескладное попури изъ старыхъ, но еще недопетыхъ песенъ..."
Можетъ быть, Громовъ попалъ въ больницу по простой случайности, вследствiе невежества докторовъ-спецiалистовъ, неспособныхъ отличить больного отъ здоровыхъ, а съ другой стороны - несовершенства науки, не принимающей въ расчетъ, при определенiи психической анормальности, этическихъ началъ.
Критерiемъ въ данномъ случае служатъ известныя установившiяся формальныя отношенiя въ жизни, определенный бюрократизмъ. Нужно съ особенною внимательностью поддерживать такiя отношенiя, не нарушать ихъ.
Формальность въ жизни послужила къ тому, что люди стремятся бежать отъ живой жизни, устранять себя отъ коллизiй съ действительными отношенiями. Отсюда - самоуглубленiе, искательство внутри себя разрешенiя насущныхъ вопросовъ, "уразуменiе" сущности жизни. Все это ведетъ къ тому, что человекъ, нашедшiй внутреннее успокоенiе, мало-по-малу становится рабомъ формальныхъ отношенiй, бюрократизма и, при первомъ столкновенiи съ действительностью, оказывается непригоднымъ къ установившейся жизни, выбрасывается за ея бортъ.
патологическое явленiе.
Докторъ Рагинъ съ детства былъ баловнемъ судьбы. Его старались оберегать отъ действительности. И вотъ, когда онъ вступилъ въ жизнь въ качестве общественнаго деятеля, онъ постарался изолировать себя. У него сразу установились формальныя отношенiя къ своимъ служебнымъ обязанностямъ. Все неурядицы въ больнице не вызывали въ немъ протеста. Сначала онъ еще принималъ больныхъ - или, вернее, ему казалось, что онъ принималъ ихъ, - но потомъ пересталъ даже делать и это. Все дела онъ сдалъ смотрителю и фельдшеру, а самъ углубился въ себя, зарылся въ книги и находилъ оправданiе своей лености въ томъ соображенiи, что мыслящiй и вдумчивый человекъ при всякой обстановке можетъ находить успокоенiе въ самомъ себе. "Свободное и глубокое мышленiе, которое стремится къ уразуменiю жизни, и полное презренiе къ глупой суете мiра - вотъ два блага, выше которыхъ не зналъ человекъ," - говорилъ Андрей Ефимычъ.
Такую философiю докторъ хотелъ навязать Громову, когда случайно столкнулся съ нимъ и тотъ произвелъ на него впечатленiе развитого, умнаго человека. Но философiя доктора была злорадно высмеяна Громовымъ. Онъ виделъ въ ней нечестное оправданiе животной жизни сибарита, незнакомаго съ действительностью, не испытавшаго на себе ея раздраженiя, и потому никогда не реагировавшаго. Громовъ былъ въ водовороте самыхъ живыхъ впечатленiй, и его трудно убедить въ стоизме. На философiю Рагина отвечаетъ: "извините, я этого не понимаю. Я знаю только, что Богъ создалъ меня изъ теплой крови и нервовъ, да-съ! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздраженiе. И я реагирую! На боль я отвечаю крикомъ и слезами, на подлость - негодованiемъ, на мерзость - отвращенiемъ. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чемъ ниже организмъ, темъ онъ менее чувствителенъ и темъ слабее отвечаетъ на раздраженiе, и чемъ выше, темъ онъ воспрiимчивее и энергичнее реагируетъ на действительность."
Громовъ расплачивается за свои убежденiя, но онъ веритъ, что въ будущемъ восторжествуетъ правда. Теперь, пока мешаетъ этому бюрократизмъ жизни, поклонникомъ котораго является докторъ Рагинъ, Громовъ - сумасшедшiй, но его сумасшествiе свойственно въ большей или меньшей степени всемъ живымъ людямъ, идущимъ наперекоръ формалистике.
И въ этомъ пришлось убедиться самому доктору, какъ только онъ оставилъ свою скорлупу, находясь въ которой былъ такъ равнодушенъ ко всему, бодръ и здраво разсуждалъ. Стоило только жизни немного грубо до него коснуться, его начала "пробирать действительность" и... Рагинъ попалъ подъ одну крышу съ Громовымъ.
III.
былъ Иванъ Дмитрiевичъ Громовъ.
Въ смысле изображенiя мертвой обстановки, въ которой приходится жить современному человеку, заслуживаетъ особеннаго вниманiя одна изъ последнихъ повестей Чехова - "Іонычъ".
Авторъ знакомитъ своихъ читателей съ талантливой и образованной семьей Туркиныхъ, которою гордится городъ С. С-скiе обыватели находили здесь развлеченiе и охотно шли сюда, потому что больше итти было некуда. А между темъ семья Туркиныхъ, какъ поясняетъ Чеховъ, блистала "бездарностью".
Въ теченiе долгихъ летъ постояннымъ гоотямъ Туркиныхъ, несменно каждый вечеръ, приходилось поочередно слушать романы собственнаго произведенiя m-me Туркиной, услаждать свой слухъ музыкой съ особенными техническими прiемами m-lle Туркиной, смеяться надъ анекдотами и разнаго рода побасенками самого хозяина дома и, наконецъ, въ прихожей, на прощанiи, смотреть краткую трагедiю, изображаемую лакеемъ Туркиныхъ - Павой, который, поднимая руку вверхъ, произноситъ трагическимъ голосомъ два слова: "умри, несчастная!" -
Естественно, что такая обстановка рано или поздно убьетъ въ человеке способность къ живымъ движенiямъ и обратитъ въ бездушнаго формалиста. Такъ это и было съ героемъ повести, докторомъ Дмитрiемъ Іонычемъ Старцевымъ, впоследствiи - просто "Іонычемъ". Сначала онъ горячился, кричалъ объ идеалахъ, но скоро убедился, что въ городе С. больше всехъ имеетъ успехъ Иванъ Петровичъ Туркинъ. Онъ скоро переменилъ свой образъ действiй: когда его приглашали въ гости, онъ молчалъ въ теченiе всего вечера, сосредоточенно глядя въ тарелку. За это его прозвали "полякомъ надутымъ", которымъ онъ никогда не былъ. Докторъ Старцевъ, по заведенной привычке, каждый день делалъ визиты, и единственнымъ удовольствiемъ и интересомъ для него было - вынимать каждый вечеръ изъ кармановъ желтыя и зеленыя бумажки, которыхъ иногда было понапихано въ карманахъ рублей до семидесяти, и когда ихъ собиралось несколько сотъ - отвозить въ "общество взаимнаго кредита", где онъ имелъ текущiй счетъ.
такъ веришь, пока они пребываютъ въ стенахъ "храма науки". Вера въ нихъ настолько глубока, что, наталкиваясь на метаморфозу, разводишь руками и остаешься въ недоуменiи. И сами молодые Старцевы, захваченные формализмомъ жизни, мучатся первое время, стараются объяснить себе свое паденiе, а, въ конце концовъ, складываютъ руки передъ неотразимостью судьбы.
Интересную психологiю въ этомъ смысле даетъ разсказъ Чехова "По деламъ службы".
Молодой докторъ и судебный следователь прiезжаютъ въ деревню на следствiе о самоубiйстве молодого земскаго страхового агента Лесницкаго. Прiезжаютъ они ночью, и потому следствiе откладывается до утра. Докторъ едетъ къ знакомому соседнему помещику, а следователь Лыжинъ решилъ заночевать въ земской квартире, где находился трупъ самоубiйцы. У Лыжина завязывается разговоръ съ сотскимъ Лошадинымъ, который начинаетъ жаловаться на "нескладность" въ жизни. Онъ тридцать летъ, по его словамъ, ходитъ "по форме": у него только и дела, что разносить пакеты, повестки, письма, бланки разные, ведомости и т. п. Онъ сознаетъ, что все это лишнее въ жизни, и делаетъ лишь потому, что того требуетъ "форма".
Разговоръ съ сотскимъ наводитъ Лыжина на размышленiе: "какъ все это, - думаетъ онъ, - и мятель, и изба, и старикъ, и мертвое тело, лежавшее въ соседней комнате, - какъ все это было далеко отъ той жизни, какой онъ хотелъ для себя, и какъ все это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Еслибы этотъ человекъ убилъ себя въ Москве или где-нибудь подъ Москвой, и пришлось бы вести следствiе, то тамъ было бы это интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по соседству съ трупомъ; тутъ же за тысячу верстъ отъ Москвы, все это какъ будто иначе освещено, все это не жизнь, не люди, а что-то существующее только" "по форме", какъ говоритъ сотскiй Лошадинъ, все это не оставитъ въ памяти ни малейшаго следа, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выедетъ изъ деревни."
Въ этихъ словахъ есть некоторое объясненiе, почему молодежь, отзывчивая на все светлое, при столкновенiи съ действительностью, слагаетъ руки. Исключительно умственныя занятiя, шумная обстановка университетской жизни, увлекаютъ молодого человека въ сферу пылкой фантазiи, уносятъ въ мiръ смелыхъ комбинацiй, широкихъ обобщенiй ума. Другая сторона жизни, ея проза, не обращаетъ въ это время на себя вниманiя. Естественно, что, поставленный лицомъ къ лицу съ мелкими фактами действительности, человекъ, жившiй до этого исключительно захватывающими умственными интересами, продолжаетъ на первыхъ порахъ рисовать одну другой заманчивее перспективы. Но мелочи жизни мало-по-малу начинаютъ приближаться къ нему, начинаютъ "пробирать" его, и онъ, привыкшiй къ довольству, бежитъ отъ нихъ.
"и мелькала робко, какъ огонекъ въ туманную погоду." Тогда, въ водовороте умственной жизни, сообщающей всему особенный интересъ, Лыжину некогда было подробнее остановиться на отношенiи людей довольныхъ къ обездоленнымъ; теперь онъ начинаетъ чувствовать, что къ обездоленнымъ людямъ у него устанавливаются чисто формальныя отношенiя. "Все это не жизнь, - думаетъ онъ, - не люди, а существующее только "по форме". Все это не оставитъ въ памяти ни малейшаго следа, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выедетъ изъ деревни."
Тревожныя мысли прерываются появленiемъ доктора, который приглашаетъ Лыжина къ соседнему помещику Тауницу. Здесь молодые люди весело проводятъ время и на следствiе являются только на следующiй день.
Пройдетъ немного летъ, и окружающая обстановка не въ состоянiи будетъ вызвать даже мимолетнаго раздумья. Лыжинъ превратится въ Старцева, совершенно изолировавшагося отъ живой жизни и создавшаго себе особый интересъ въ раскладыванiи и подсчитыванiи кредитныхъ бумажекъ, собранныхъ во время визитовъ. Боязнь оставить уютную скорлупу доходитъ въ наше время до крайнихъ пределовъ. Люди оберегаютъ себя отъ действительности "футлярами".
Въ разсказе Чехова "Человекъ въ футляре" рисуется человекъ, въ которомъ "формализмъ" развитъ до такихъ пределовъ, какiе только можно себе представить. Герой разсказа, учитель гимназiи Беликовъ, представляетъ типъ крайней замкнутости. Онъ не только все свои вещи держитъ въ футлярахъ, но и мысли. Все его поступки определялись циркулярами, отъ которыхъ онъ не смелъ отступить ни на iоту. При этомъ его безпокоила неопределенность въ циркулярахъ: ему чувствовалось не по себе, какъ только онъ встречалъ въ циркулярахъ некоторую условность, допущенiе исключенiя изъ общаго. Всякiй разъ, когда окружающiе пытались воспользоваться такимъ исключенiемъ, онъ неизменно произносилъ: "оно, конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло."
Беликовъ поддерживалъ, какъ ему казалось, дружественныя отношенiя съ товарищами, но, при посещенiи кого-нибудь изъ нихъ, онъ все время молчалъ. Лишнее слово могло выдать Беликова, нарушить его покой.
виды, окончилась такъ неудачно, что Беликовъ слегъ въ постель, съ которой больше не всталъ.
Такимъ образомъ городъ даже для людей, подобныхъ Беликову, представляетъ некоторый соблазнъ. Нужно упрятать себя въ глушь, чтобы шумъ жизни не достигалъ ушей.
Братъ ветеринарнаго врача Ивана Ивановича въ разсказе Чехова "Крыжовникъ" мученическимъ трудомъ добивается своего переселенiя изъ города въ деревню. Будучи чиновникомъ, онъ отказываетъ себе въ самомъ необходимомъ и сколачиваетъ деньги для покупки небольшого клочка земли. Но зато какъ онъ счастливъ въ своемъ собственномъ угле: онъ съ какимъ-то животнымъ удовольствiемъ угощаетъ себя и своихъ немногихъ гостей крыжовникомъ, который былъ почему-то заветной мечтой, idée-fixe Николая. Тутъ уже полная изолированность отъ живыхъ впечатленiй, здесь не можетъ быть речи даже о "формализме". Въ лице Николая торжествуетъ спокойное равнодушiе древняго мудреца Дiогена.
Воцарившiйся въ жизни формализмъ заглушилъ въ людяхъ голосъ чувства. Въ наше время особенно часты браки "по форме". Повидимому, здесь - въ семье - люди ближе, чемъ въ какой-либо другой области жизни, стоятъ другъ къ другу, отношенiя между ними должны быть более живыми, а между темъ отсутствiе нравственной связи между супругами составляетъ характерную черту современной семьи. Живутъ люди годы подъ одной кровлей и совсемъ не понимаютъ другъ друга. Подражая другимъ, воспитываютъ они детей, ходятъ въ гости, къ себе принимаютъ, но во всемъ этомъ нетъ жизни, а есть только "форма".
Приходится задумываться надъ вопросомъ, который ставилъ себе Алехинъ, герой разсказа Чехова "Любовь". Онъ встретилъ семью Лугановичей, состоявшую изъ чуждыхъ совершенно другъ другу мужа и жены. Прокуроръ Лугановичъ - формалистъ до мозга костей: онъ разсуждаетъ съ такимъ скучнымъ здравомыслiемъ, на балахъ и вечеринкахъ держится около солидныхъ людей, вялый, ненужный, съ покорнымъ, безучастнымъ выраженiемъ, точно его привели сюда продавать." И за такого скучнаго человека - почти за старика - выходитъ молодая, красивая и умная женщина. Разумеется, чувство Анны Алексеевны Лугановичъ глухо къ мужу. Между такими людьми, хотя и связанными брачными узами, не можетъ быть искренности. Но мало того, что Лугановичъ холодна къ мужу: ея чувство вообще притуплено формальными отношенiями, извращено разнаго рода условностями. Вспомнимъ, напримеръ, Анну Каренину. Эта открытая, честная женщина не задумывается изъ-за любви оставить семью, бросить детей, лишь бы не породить ложныхъ отношенiй къ семье.
Алексеевне.
Открытыхъ, прямыхъ действiй наше время не любитъ. Къ человеку стараются подходить окольными путями. Все объ этомъ знаютъ, но молча сносятъ, потому что иначе сочли бы смельчака за нарушителя установившихся въ обществе отношенiй, а тамъ, чего добраго, можетъ повториться исторiя, пережитая Андреемъ Ефимычемъ Рагинымъ.
И вотъ въ такой-то мертвой среде погибаютъ молодыя силы только потому, что оне ищутъ живой поддержки, искренняго слова, а вместо этого встречаютъ, подъ маской притворной сентиментальности, холодное равнодушiе. Страшно становится, когда подумаешь, что вокругъ тебя нетъ человека, которому ты могъ бы открыть свою живую душу. И, ведь, какъ это отчаянное чувство гибельно отражается на человеке. Помимо своей воли, самовнушаешь себе мысль вести себя съ человекомъ ложно, не говорить ему того, что чувствуешь, относиться къ нему съ формализмомъ, лишь бы только скорее отделаться отъ него. Часто приходится ловить себя на недостойной мысли, порицать свое ложное поведенiе. Однако при новой встрече, опять выставляешь себя не темъ, что ты есть на самомъ деле. Каждый не доверяетъ другъ другу, и на этой почве развилась до такихъ грандiозныхъ размеровъ ложь въ жизни.
А между темъ, иногда одно живое слово действуетъ на больного современнаго человека - читай, измученнаго, физически и нравственно - действительнее самыхъ целебныхъ лекарствъ, самыхъ искусныхъ въ медицинскомъ мiре врачей.
Ординаторъ знаменитаго профессора, Ковалевъ, въ разсказе "Случай изъ практики" такъ привыкъ къ формальному отношенiю къ своимъ пацiентамъ, что онъ, при посещенiи больного, забывалъ, что передъ нимъ лежалъ человекъ, а не мертвый объектъ, который онъ изследуетъ съ известной точки зренiя. Съ такимъ именно визитомъ онъ явился къ известной фабрикантше Ляликовой, у которой болела дочь. Ее много лечило докторовъ, но лучше не было. Она таяла день ото дня. Королевъ виделъ, что организмъ Лизы не имелъ какихъ-нибудь патологическихъ дефектовъ, а просто-на-просто онъ страдалъ отъ нервнаго переутомленiя. О, это такая распространенная болезнь, что на нее мало обращается вниманiя! Нервная система настолько сложный и причудливый органъ, что разстройство его можетъ зависеть отъ самыхъ разнообразныхъ причинъ. Королеву больше, чемъ кому-либо другому, известно такое обстоятельство, и онъ отнесся бы, можетъ быть, къ настоящему своему пацiенту по обыденной "форме", если бы его вниманiе случайно не остановилось на окружающей обстановке. Жутко отозвались въ душе Королева бездушные, однообразные стоны фабричныхъ машинъ: онъ чувствовалъ, что фабрика давитъ его колоссальностью своихъ корпусовъ, внутри которыхъ кишатъ маленькiя существа. Королевъ впалъ въ раздумье о безполезности всего окружающаго. Онъ зналъ, что находящимся внутри громадныхъ корпусовъ тяжело живется, немного счастья и для техъ, кто пользуется плодами громаднаго колосса. Онъ виделъ, что въ семье Ляликовой чувствуетъ себя удовлетворенной лишь гувернантка Христина.
своей болезни. Лиза была одинока: она много читала, но однехъ книгъ мало, нужно общенiе съ людьми - живыми, а не бездушными манекенами. Въ ней развитъ мистицизмъ, вера въ дьявола. "У меня не болезнь, - объясняетъ Лиза Королеву, - а безпокоюсь я, и мне страшно, потому что такъ должно, иначе быть не можетъ. Даже самый здоровый человекъ не можетъ не безпокоиться, если у него, напримеръ, ходитъ подъ окномъ разбойникъ." Относительно леченiя она заявляетъ: "я, конечно, очень благодарна и не отрицаю пользы леченiя, но мне хотелось бы поговорить не съ докторомъ, а съ близкимъ человекомъ, который бы понялъ меня, убедилъ бы меня, что я права или не права."
Какъ просто и законно, казалось бы, желанiе Лизы Ляликовой, какъ и большинства изъ насъ! Однако, при существующемъ "формализме" въ жизни, мы лишены возможности удовлетворить это скромное желанiе.
Мрачная картина, рисуемая наiмъ Чеховымъ, въ состоянiи была бы подавить въ насъ всякую охоту къ жизни, если бы чуткая душа художника не обещала въ будущемъ более светлой жизни. Мы готовы ежеминутно восклицать съ Иваномъ Ивановичемъ: "нетъ, больше жить такъ невозможно!" но въ то же время не можемъ не согласиться съ ординаторомъ Королевымъ, что "для нашихъ детей и внуковъ вопросъ о томъ, - правы они или нетъ, - будетъ разрешенъ. Имъ будетъ виднее, чемъ намъ. Хорошая будетъ жизнь летъ черезъ пятьдесятъ..."