Михайловский Н. К.: Литература и жизнь (старая орфография)

Литература и жизнь.

Въ "Дневнике писателя" за 1877 годъ Достоевскiй подсмеивался надъ будто бы постоянными жалобами критики на упадокъ нашей литературы Чуть не сорокъ летъ,-- писалъ онъ - слежу я за русской литературой и все слышу одни и те же слова: упадокъ, застой, безвременье; а между темъ, въ эти сорокъ летъ явились последнiя произведенiя Пушкина, начался и кончился Гоголь, былъ Лермонтовъ, явились Островскiй, Тургеневъ, Гончаровъ и др.; неужели этого мало? О, конечно, не мало, темъ более, что въ 1877 году этотъ списокъ можно бы было значительно увеличить: въ немъ ведь даже Толстого, Некрасова, Щедрина нетъ, не говоря уже о самомъ Достоевскомъ. Но справедливы ли были самыя насмешки Достоевскаго надъ русской критикой? согласно ли съ истиной утверждалъ онъ, что эта критика постоянно хнычетъ объ упадке литературы? Критика всегда была и теперь бываетъ разная, и съ разныхъ точекъ зренiя разно оценивала и оцениваетъ великое и дрянное въ литературе: Булгаринъ съ Гречемъ тоже ведь упражнялись въ критике. Но,-- останавливаясь только на именахъ, перечисляемыхъ Достоевскимъ,-- кто, какъ не критика Белинскаго и Добролюбова, разъяснила намъ значенiе Пушкина, Гоголя, Лермонтова и потомъ Тургенева, Островскаго, Гончарова? Разговоры объ "упадке", "застое" "безвременья" и т. п., действительно, бывали и иногда принимали слишкомъ ужъ огульный характеръ. Помню, въ 1888 г. мне пришлось вступить въ некоторое пререканiе съ г. Скабичевскимъ по тому поводу, что онъ обозвалъ всю тогдашнюю литературу "лиллипутскою". Мне пришлось напомнить почтенному критику, что тогда въ рядахъ действующей литературы были Щедринъ, Толстой, Успенскiй, да и не века какiе-нибудь прошли со смерти Достоевскаго и Островскаго. Любопытно, что, должно быть, въ утешенiе или въ поощренiе г. Минскому, по поводу стихотворенiй котораго была написана его статья, почтенный критикъ и себя самого называлъ "лиллипутомъ", раздвигая такимъ образомъ свой строгiй судъ за пределы собственно беллетристики. И въ этомъ широкомъ смысле, независимо, отъ верности или неверности сужденiя г., скабичевскаго о данномъ моменте, жалобы на упадокъ литературы не всегда неосновательны, какъ, впрочемъ, не всегда и не вполне неосновательны жалобы на упадокъ и въ частности беллетристики. Но вопросъ въ томъ,-- действительно ли эти жалобы такъ огульны и такъ неустанны, какъ утверждалъ Достоевскiй. Очень часто оне, эти жалобы, имеютъ въ виду спецiально полемическiя цели. Въ этомъ отношенiи очень характерно уже самое заглавiе одной изъ книгъ г. Мережковскаго: "О причинахъ упадка и о новыхъ теченiяхъ современной русской литературы". Каждая новая литературная волна,-- а оне у насъ возникаютъ и падаютъ съ необыкновенною быстротою,-- заявляя объ "упадке", въ тоже время указываетъ и на подъемъ въ лице представителей "новыхъ теченiй". Правда, эти представителя "новыхъ теченiй" иногда только и успеваютъ победоносно заявить, что, дескать, "теперь пойдетъ ужъ музыка не та"!-- какъ новая волна сноситъ ихъ вследъ за предыдущими. Где, напримеръ, г. Волынскiй, подъ руку съ которымъ, "столь вящше изломившись", гордо поднималась по "ступенямъ новой красоты" г-жа Гиппiусъ? Да мало ли ихъ было, этихъ представителей все новыхъ и новыхъ теченiй, и некоторые изъ нихъ держались довольно долго; такъ что въ общемъ едва ли можно сказать, что жалобъ на упадокъ раздается у насъ больше, чемъ хвастовства подъемомъ. Все зависитъ отъ точки зренiя жалующагося и хвастающаго: что для одного упадокъ, то для другого подъемъ, и наоборотъ...

литературе блистало такое созвездiе, какъ Толстой, Тургеневъ, Достоевскiй, Островскiй, Некрасовъ, Щедринъ. И рядомъ съ этими звездами первой величины не было той массы посредственностей и бездарностей, какая окружаетъ современные таланты. Въ ту пору вообще было меньше писателей - и меньше читателей. Въ этомъ последнемъ смысле, въ смысле завоеванiя все большаго и большаго круга читателей, наша художественная литература сделала несомненно огромный шагъ впередъ. Собственно не она, однако, сделала этотъ шагъ, а сама жизнь; литература только воспользовалось имъ, и далеко не всегда къ своему украшенiю. Да иначе и быть не можетъ. Въ составе все прибывающихъ и прибывающихъ читательскихъ круговъ есть, конечно, не мало людей нетребовательныхъ въ эстетическомъ отношенiи, людей, не имеющихъ, достаточно досуга для вниканiя въ достоинства художественнаго произведенiя, ищущихъ въ немъ только внешней занимательности и потому поглощающихъ всякую дребедень. Быть можетъ, этимъ объясняется и излюбленная современными беллетристами форма маленькихъ разсказовъ въ противоположность старому роману...

"Повестей и разсказовъ" г-жи Летковой и еще недавно по поводу "Разсказовъ" г. Андреева. Мне хочется опять къ нему вернуться, пересмотревъ вместе съ читателемъ несколько лежащихъ передо мною сборниковъ разсказовъ. Обозреть все этого рода новинки - нетъ никакой возможности, да кое съ чемъ изъ нихъ читатель познакомился или познакомится въ отделе "новыхъ книгъ" нашего журнала. Я остановлюсь лишь на немногихъ, въ томъ или въ другомъ отношенiи особенно интересныхъ.

"Ф. Ф. Потехинъ Разсказы". Сборникъ этотъ изданъ въ Ярославле, но онъ типиченъ. Множество подобныхъ сборниковъ издается какъ въ провинцiи, такъ и въ Петербурге, и въ Москве. И если я останавливаюсь именно на немъ, такъ только потому, что одинъ изъ вошедшихъ въ его составъ разсказовъ переведенъ на немецкiй языкъ въ журнале баронессы Берты Суттнеръ "Die Waffen nieder". Сама по себе это, конечно, не Богъ знаетъ какая рекомендацiя, но это все-таки нечто вроде "особой приметы". Разсказъ называется "Торжество маленькаго колокола". Большiе старые колокола, перелитые изъ пушекъ, хвастливо вспоминаютъ свое грозное прошлое, когда они разносили изъ своихъ жерлъ смерть и ужасъ. Съ ними полемизируетъ своимъ нежнымъ, "малиновымъ" звономъ маленькiй колоколъ, такъ и родившiйся колоколомъ: его медь "тяжелымъ и честнымъ трудомъ извлекли прямо изъ земныхъ недръ и на нее еще не пало ничье проклятiе и не капнуло ни капли крови". И вотъ, въ пасхальные дни, когда все колокола возвещали верующимъ радостную весть о воскресенiи ихъ Бога, "вдругъ чья-то белоснежная рука" легла на самый большой изъ нихъ, и "кроткiй, но властный голосъ сказалъ: "Довольно злобы и крови! Дни мира и братской любви да будутъ царить отныне! Замолкни, гордый и злобный колоколъ"! И замолчалъ навеки большой старый колоколъ, треснувши по всемъ направленiямъ, а новый продолжалъ звучать, и еще чище и задушевнее былъ его звукъ, призывающiй къ любви и правде".

Странно немножко, что белоснежная рука и кроткiй, но властный голосъ поразили на смерть старый колоколъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ, давно переставъ быть пушкой, призывалъ, вместе со всеми другими колоколами, къ одной и той же радостной молитве,-- но баронессе Сутнеръ это понравилось... Дело вкуса... И мне нравится благородная идея "Торжества маленькаго колокола", но одно дело идея, и другое дело - форма, въ которую она обречена.

"Торжества маленькаго колокола" занимаетъ г. Потехина и еще въ одномъ разсказе Но на этотъ разъ она осуществляется при помощи отнюдь не белоснежной руки и кроткаго, но властнаго голоса, а, напротивъ, действiемъ. страшныхъ орудiй истребленiя, и не въ действительности, хотя бы фантастической, а во сне, только во сне (такъ разсказъ и озаглавленъ "Сонъ"). Пересказывать я его не буду и перейду къ другимъ разсказамъ г. Потехина.

разливъ Волги затопилъ домикъ Забитаго въ подгородной слободе, и хозяева еле успели изъ него выбраться со своимъ скарбомъ. Положенiе отчаянное. Жена Забитаго уже отбираетъ кое-какiя крохи, и въ томъ числе свое обручальное кольцо, для заклада. Темъ временемъ вода въ Волге начала спадать, и маленькiй Петя пошелъ посмотреть на своего картоннаго коня, забытаго при переезде. Конь оказался совсемъ испорченнымъ, а кроме его остатковъ Петя съ ужасомъ увидалъ подъ печкой "какое-то огромное страшилище съ длинными усами и широкимъ хвостомъ, закрывавшее и открывавшее страшный ротъ". Это былъ громадный сомъ, заплывшiй во время разлива и застрявшiй подъ печкой... Разсказъ называется "Дорого яичко въ Христовъ день" и оканчивается такъ: "Нетъ надобности прибавлять, что сомъ послужилъ хорошимъ краснымъ яичкомъ къ Пасхе семье Забитыхъ и если не помогъ ей устроиться, какъ на хотела, то за то хоть на время избавилъ ее отъ нужды"...

"человека, готоваго на все для удовлетворенiя своей страсти" къ водке. Несчастную внучку Михеича, Авдотью, онъ бьетъ и тиранитъ, и старый пасечникъ тщетно старался образумить его. Но вотъ Михеичъ убитъ. "Такъ и не пришлось старику устроить судьбу своей Дуняши. Но сделали то и отплатили за него его пчелы. Сиделъ Петръ какъ-то вскоре после убiйства въ трактире съ прiятелями и такъ себе,-- пустое бы дело, если подумать,-- потребовалось ему отдать за вино деньги. Вынулъ онъ съ форсомъ изъ новенькаго кошелька скомканную рублевку и окаменелъ: въ ней лежала мертвая пчела. Тутъ же и повинился убiйца". Повинился, примирился съ Авдотьей, которая пошла за нимъ въ каторгу, и вообще переродился, почему и разсказъ называется "Пчела помогла"...

Въ разсказе "Тихая пристань", некiй Николай Сергеевичъ Нивннъ, истомленный и озлобленный, после ряда несчастiй, холодомъ и голодомъ, швырнулъ кускомъ обвалившейся штукатурки въ зеркальное стекло магазина, за что, конечно, попалъ въ участокъ, а оттуда - неизвестно какимъ образомъ,-- "въ какую-то трудовую артель". Дело было въ рождественскую ночь, и авторъ оканчиваетъ пожеланiемъ: "Пожелаемъ ради праздника найти и всемъ свою пристань",-- надо надеяться не непременно черезъ посредство полицейскаго участка...

у отца. За это последнiй воздалъ ему "жестокимъ, но справедливымъ наказанiемъ",-- собственно потому справедливымъ, что Петровскiй рубль оказался фальшивымъ. Кроме того, купчикъ получилъ съ этихъ поръ насмешливое прозвище "Нумизмата", какъ и разсказъ озаглавленъ...

Я думаю, довольно, читатель? Пока мы съ вами перелистывали "Торжество маленькаго колокола" и "Сонъ", можно было думать, что г. Потехинъ занятъ бедствiями войны и вопросомъ о возможности ея прекращенiя; онъ ждетъ этого прекращенiя то отъ чьей-то белоснежной руки, то, какъ многiе и кроме него ждутъ, отъ изобретенiя новыхъ страшныхъ орудiй истребленiя. Прочитавъ "Дорого яичко въ Христовъ день" и "Пчела помогла", следуетъ придти къ заключенiю, что центральный духовный интересъ автора шире, ибо его занимаютъ ужасы не только войны, а и голода, холода, преступленiя въ мирное время. Съ другой стороны, однако, духовныя перспективы автора какъ будто напротивъ того сузились: тамъ шла речь о мiровыхъ явленiяхъ, а тутъ сердце автора радуется тому, что чиновникъ Забитый разговеется сомовиной, или на счетъ сомовины, чтобы после этого роскошнаго пира опять голодать, и тому, что хотя пасечникъ Михеичъ и убитъ, но, благодаря мертвой пчеле, убiйца обратился на путь добродетели. Ахъ, это ведь такъ мелко после того, какъ чья-то белоснежная рука остановила ужасы войны... Но въ этомъ соме, неожиданно присланномъ къ празднику благодетельной судьбой, и въ этой мертвой пчеле, такъ чудодейственно поспособствовавшей раскрытiю преступленiя и раскаянiю преступника, есть все-таки нечто общее съ белоснежной рукой: и рука, и сомъ, и пчела, и тихая пристань полицейскаго участка по авторскому прошенью, по щучьему веленью водворяютъ добро, казнятъ или смягчаютъ зло. Мы уже готовы думать, что уловили духовную физiономiю автора: это жизнерадостный человекъ и убежденный оптимистъ, сознательно выбирающiй (или сочиняющiй) известнаго рода явленiя жизни. Пусть не велика радость сомъ, заплывшiй въ домишко чиновника Забитаго, или полицейскiй участокъ, черезъ который Николай Сергеичъ Нивинъ попалъ въ "какую-то трудовую артель", но мы все-таки знаемъ, съ кемъ имеемъ дело. И вдругъ - "Нумизматъ", изъ котораго ужъ ровно ничего не выжмешь и котораго никакъ не приведешь въ связь съ темъ, что, казалось, мы ухватили въ предыдущихъ разсказахъ... Наше разочарованiе еще возросло бы, если бы мы пересмотрели остальное содержанiе сборника, отъ чего я, щадя читателя, его избавляю. Тутъ и "Питерякъ прiехалъ" въ деревню и щеголяетъ передъ однодеревенцами: "Есть такой писатель, Дюмъ называется; опять же Золь еще имеется". Тутъ и моментальный фотографическiй снимокъ "Жеребьевки" въ пригородномъ призывномъ участке и проч. И во всемъ этомъ и помину нетъ о той идее и о томъ настроенiи, которыя мы, было, ухватили въ разсказахъ. Передъ нами совсемъ не жизнерадостный человекъ и убежденный оптимистъ, а фотографъ,-- и очень плохой,-- заносящiй въ свой альбомъ то, что случайно на глаза попадется. Мы начинаемъ догадываться, что и то, что мы приняли за определенную идею и определенное настроенiе, не имеетъ никакого отношенiя къ духовной физiономiи автора. Въ газетахъ, какъ провинцiальныхъ, такъ и. столичныхъ, принято наполнять рождественскiе и пасхальные номера разсказами преимущественно жизнерадостнаго характера. Сердца обывателей, размягченныя гусемъ съ капустой и поросенкомъ съ кашей, жаждутъ, веры въ торжество добра и правды, но занятые этими гусями и поросятами, куличами и окороками, "изитами и елками - обыватели не имеютъ времени предаваться въ такихъ торжественныхъ случаяхъ пространнымъ размышленiямъ и продолжительному или требующему сосредоточеннаго вниманiя чтенiю. Зазвонитъ въ пасхальную ночь маленькiй колоколъ, предоставитъ себя бедному чиновнику въ пасху глупый сомъ, попадетъ въ рождественскую ночь голодный человекъ въ участокъ, но за то потомъ и въ "какую-то трудовую артель",-- и обыватель доволенъ и радостно кушаетъ свой окорокъ и своего гуся съ капустой. Очевидно, оптимистическiе разсказы г. Потехина писаны по заказу рынка и либо были предварительно напечатаны въ рождественскихъ и пасхальныхъ номерахъ газетъ, либо предназначались для нихъ...

Читатель скажетъ, что мы слишкомъ долго возимся съ г. Потехинымъ. Стоитъ ли онъ того? Читатель былъ бы правъ и г. Потехинъ, действительно, не стоилъ бы такихъ длинныхъ разговоровъ, если бы онъ былъ единица. Но онъ не единица, а повторяю, типъ, типичный экземпляръ целой породы разсказчиковъ, и въ качестве такового, а, конечно, не самъ по себе, представляетъ собою интересную фигуру. Есть разсказчики гораздо более его талантливые, есть и еще менее талантливые, но для большинства ихъ (объ исключенiяхъ потомъ) характерна эта разорванность творчества, эта случайность занимающихъ ихъ сюжетовъ, это, наконецъ, отсутствiе физiономiи. Если то, что мы приняла за собственную физiономiю г. Потехина, оказывается просто исполненiемъ выраженнаго или не выраженнаго заказа литературнаго рынка, то рынокъ этотъ заказываетъ и не только оптимистическiя мелочи на разъ навсегда определенные дни въ году. Газета и въ другiе дни требуетъ беллетристики: какая-нибудь случайно бросившаяся писателю въ глаза мелочь въ старые годы откладывалась въ кладовую памяти или заносилась въ записную книжку, чтобы войти впоследствiи въ виде подробности въ составъ большой и более или менее стройной картины; ныне она идетъ въ газету въ сыромъ виде, а оттуда въ сборникъ разсказовъ. Сборники газетной беллетристики составляютъ самое подходящее чтенiе для едущаго по железной дороге, подходящее именно своею разорванностью, отсутствiемъ внутренней связи. И этихъ двухъ явленiй, у насъ сравнительно новыхъ,-- газеты и железной дороги,-- пожалуй, уже достаточно для объясненiя наплыва "очерковъ и разсказовъ" въ ущербъ роману. А найдутся еще и другiя. Грамотный ремесленникъ, рабочiй, приказчикъ, мелкiй чиновникъ, имеющiе возможность читать только урывками, въ короткiе часы или даже минуты отдыха, прочтутъ и про сома, и про "нумизмата", и даже можетъ быть съ удовольствiемъ. Конечно, демократизацiя читательскаго круга обязываетъ сочинителя въ нарочитой вдумчивости, но ведь сочинитель разный бываетъ...

"облыжные сочинители", и вотъ какъ характеризуетъ ихъ г. Иванъ Щегловъ, авторъ только что вышедшаго сборника "Юмористическiе разсказы". Некто Еромузовъ исповедуется: Ты знаешь, что такое облыжный сочинитель? Нетъ? Это, понимаешь, человекъ, который занимается блуднымъ деломъ многописанiя... Механика, братъ, не хитрая. Обмокни перо въ чернила и того... накаливай!.. И чемъ больше я того... темъ больше мне платятъ, и чемъ больше я облыгаю, темъ больше меня прославляютъ... и все мне кругомъ завидуютъ!.. Была, братъ, и на моей стороне правда, да я ее чорту за целковый продалъ - вотъ теперь и убиваюсь. И нетъ мне отныне спасенiя, потому что завязъ я въ этомъ самомъ чернильномъ болоте по самое горло... Пошелъ по всему моему телу такой зудъ, что какой пустой анекдотъ ни услышу - сейчасъ оболгу и въ печать. Въ какую семью ни проникну - вынюхаю подноготную и тоже... въ печать!.. Господи, такъ мало жилъ... и столько дряни написалъ"!

"Юмористическихъ разсказахъ" ничего не имею больше сказать...

"Н. Тимковскiй. Повести и разсказы. Книга II". Съ г. Тимковскимъ мы вступаемъ въ атмосферу, резко отличную отъ той, въ которой пребывали до сихъ поръ. Прежде всего, это писатель умный, можетъ быть, слишкомъ умный. Это требуетъ объясненiя. Есть много очень умныхъ людей, лишенныхъ дара художественнаго творчества, и есть, наоборотъ, талантливые художники, которые просто глупы. Я могъ бы привести очень выразительные примеры несомненной, въ печати засвидетельствованной глупости талантливыхъ художниковъ. Но это будетъ разговоръ непрiятный, и я предпочитаю разсказать чрезвычайно меня поразившiй случай съ однимъ очень умнымъ художникомъ. Людямъ, "близко знакомымъ съ техникой искусства, случай этотъ можетъ быть покажется слишкомъ элементарнымъ, но меня онъ, повторяю, поразилъ и навелъ на целый рядъ мыслей. Покойный Ярошенко - художникъ редкаго ума - писалъ мой портретъ. После второго сеанса я обратилъ его вниманiе на две странныя ребровидныя полосы, протянувшiяся съ обеихъ сторонъ вдоль груди, несколько сближаясь къ низу. Оказалось, что это точное воспроизведенiе краевъ крахмальной груди рубашки, обрисовывавшихся подъ тонкой курткой-блузой, въ которой я былъ. Ярошенко былъ очень недоволенъ этимъ открытiемъ и потребовалъ, чтобы я пришелъ къ нему въ мастерскую въ следующiй разъ въ мягкой рубашке. Значитъ, художникъ, воспроизводя эту мелкую подробность, вовсе о ней не думалъ, она помимо его сознанiя легла на полотно, онъ не хотелъ ея. Присматриваясь далее къ работе Ярошенка, я подметилъ и другiя свидетельства участiя въ ней элемента безсознательнаго. Это не было для меня, конечно, совершенно новостью, но ужъ очень ярки и наглядны были эти свидетельства. А ведь Ярошенка и до сихъ поръ, кажется, не устаютъ упрекать въ тенденцiозности, въ сознательномъ подчиненiи всего творчества известной идее. Та комбинацiя впечатленiй, которая составляетъ процессъ художественнаго творчества, въ значительной своей части происходитъ за порогомъ сознанiя, въ тайникахъ безсознательнаго. Это-то и делаетъ возможнымъ такое непрiятное и даже какъ будто обидное явленiе, какъ талантливый, но глупый художникъ. И когда талантливый художникъ принимается разсуждать, теоретизировать, я всегда боюсь: сейчасъ брякнетъ какую нибудь глупость! И не всегда, конечно, но очень часто мои опасенiя оправдываются, а иногда оказываются даже ниже действительности. Дело въ томъ, что глупость можетъ не только выразиться въ форме теоретическаго разсужденiя, но и на самой художественной работе отразиться - въ выборе сюжета, въ переоценке своихъ силъ, въ увлеченiи моднымъ теченiемъ, потому что оно модное, и т. п.

"Литературныхъ воспоминанiяхъ" я разсказывалъ о томъ, какъ, разочаровавшись въ своихъ художественныхъ силахъ, я бросилъ неконченнымъ свой романъ "Борьба". Покойный Елисеевъ, одобривъ мое намеренiе приняться за работу другого рода, прибавилъ, должно быть, въ виде утешенiя: "Что такое романъ? Романъ всякiй умный человекъ, если захочетъ, можетъ написать". Я думаю, что онъ былъ правъ или почти правъ: умные люди, абсолютно лишенные художественнаго дарованiя, встречаются, я думаю, редко. Во всякомъ случае между такимъ абсолютно бездарнымъ умникомъ и талантливымъ, но глупымъ художникомъ существуетъ множество переходныхъ ступеней, множество оттенковъ. И можно поэтому говорить о слишкомъ умныхъ художникахъ. Это значитъ, что сила сознанiя слишкомъ перевешиваетъ въ нихъ те безсознательные элементы, которые необходимы для творческаго процесса, что либо бедна въ нихъ сфера безсознательнаго, либо они давятъ ее, не давая должнаго простора непосредственному чувству. Таковъ именно случай г. Тимковскаго.

Любой отдельно взятый разсказъ г. Тимковскаго можетъ отвечать за весь сборникъ въ отношенiи идей и настроенiя автора. Его физiономiю ужъ никакъ нельзя назвать неопределенною и неясною. Всегда и везде онъ живописуетъ "мутную и пеструю жизнь современнаго человека" (выраженiе одного изъ его героевъ) со стороны ея пошлости, неискренней суетливости, пустоты, лицемерiя. Авторъ сохраняетъ при этомъ видъ совершенно спокойнаго, хладнокровнаго наблюдателя, безстрастно записывающаго факты действительной жизни. Но въ целомъ это не действительная жизнь, а абстракцiя, абстрактное построенiе изъ элементовъ действительной жизни. Авторъ постоянно какъ бы решаетъ логическiя задачи: до чего можетъ быть доведено такая-то или такая-то черта жизни? Напримеръ, до чего можетъ дойти вялость и медлительность?-- До того, что о турецкихъ зверствахъ въ Арменiи "Кунктаторъ" (такъ и разсказъ озаглавленъ) прочиталъ только черезъ два года, а до дела Дрейфуса добрался только тогда, когда начался пересмотръ его. Разсказъ "Срёди людей" отвечаетъ на вопросъ: до чего можетъ дойти безучастiе "людей" къ чужой беде? Разсказъ "Бутафорiя" - на вопросъ: "какими пустяками можетъ жить человекъ"? "Затвержоный" - на вопросъ: до чего можетъ зазубриться гимназистъ? И т. д. Во всемъ этомъ много отдельныхъ живыхъ чертъ, но целое слишкомъ подчинено логической задаче и часто прорывается шаржемъ. Некоторые разсказы г. Тимковскаго ("Драма", "Отъ добраго сердца" и др.) напоминаютъ своей фабулой те юмористическiя мелочи, которыми началъ свою литературную деятельность г. Чеховъ. Но угрюмо холодный тонъ т. Тимковскаго исключаетъ всякую мысль о юморе.

°, и отъ облыжнаго сочинительства г. Ив. Щеглова. "Мутная и пестрая" и, не смотря на пестроту, все-таки томительно-скучная и пустая жизнь современнаго русскаго человека во всякомъ случае получаетъ свое отраженiе въ этихъ отрывочныхъ разсказахъ. И спрашивается,-- можетъ ли процветать литература при такихъ условiяхъ? Можетъ ли на такой скудной почве вырости красивый и ароматный цветокъ искусства? Задать этотъ вопросъ - значитъ ответить на него. Но, спрашивается далее,-- полную ли картину современной русской жизни даютъ писанiя г. Тимковскаго? Все ли въ этой жизни такъ безнадежно-скучно, мелочно и лицемерно?

но затемъ потерявшихъ другъ друга изъ виду и разными житейскими дорогами разошедшихся въ разныя стороны людей. Такъ, въ разсказе "Бутафорiя" случайно встречаются две институтскiя подруги, изъ которыхъ одна вышла замужъ и вся ушла въ хлопоты и волненiя по поводу мебели, ковровъ, посуды, лампъ и проч.; другая замужъ не вышла, живетъ уроками и изумляется, "какими пустяками можетъ жить человекъ". Но это другая остается въ тени, мы ее почти не видимъ. Въ разсказе "Две семьи" соответственный элементъ выступаетъ во весь ростъ. Здесь встречаются два давно невидавшiеся товарища по университету. Оба успели уже жениться и детей народить, но одинъ, Кузьминскiй, уже пятый годъ состоитъ помощникомъ какого-то светила адвокатуры, хорошо, даже роскошно обставился, а другой, Шарабановъ, изъ-за "разныхъ происшествiй" и по сейчасъ застрялъ въ университете, и очень бедствуетъ съ женой и двумя ребятами. Въ чемъ состоятъ "разныя происшествiя", помешавшiя Шарабанову своевременно кончить курсъ,-- не вполне ясно: начавъ ихъ перечислять, Шарабановъ останавливается на рожденiи детей: "сначала Петька помешалъ, потомъ Манька врезалась въ самую середину экзаменовъ". Разница какъ въ обстановке, такъ и въ настроенiи двухъ товарищей, какъ почти всегда у г. Тимковскаго, очень подчеркнута. У Кузьминскаго хорошенькая и нервная жена, такая же хорошенькая и нервная дочка, тесть генералъ, суровый и грубый, горничная - "щеголиха", ковры, трельяжи и проч. Но все это не украшаетъ жизни Кузьминскаго, тогда какъ Шарабановъ, живущiй въ "тухлыхъ" номерахъ на "грязной, кривой улице", чувствуетъ себя превосходно, какъ и его жена и дети. И возвращаясь отъ него къ себе домой, Кузьминскiй "въ задумчивости остановился передъ дверью своей квартиры и долго стоялъ, какъ будто боясь прикоснуться къ звонку. Въ роскоши его обстановки, во всехъ этихъ коврахъ, паркетахъ, электрическихъ звонкахъ, въ дорогихъ нарядахъ жены, въ изящной красоте его девочки, въ этихъ абонементахъ на оперу, въ этихъ концертахъ и журъ-фиксахъ и во всемъ красивомъ, старательно поддерживаемомъ складе его жизни - ему чудилось что-то ненормально-судорожное, лживое, страшное, и ему хотелось вернуться опять въ грязные номера Козявкина, въ неуютную, похожую на сарай комнату съ низкимъ потолкомъ, къ этимъ полнымъ здоровой жизни людямъ, которые такъ смело глядятъ въ неизвестное будущее".

Весь составъ сборника г. Тимковскаго, вся его писательская физiономiя говоритъ за то, что Шарабановъ и его семья введены только для того, чтобы резче оттенить пустоту жизни Кузьминскаго. Цель жизни Кузьминскаго совершенно ясна, онъ ее самъ указываетъ: онъ "долженъ зарабатывать, и много зарабатывать" для поддержанiя въ должномъ виде добровольно надетой имъ себе на шею красивой петли. А Шарабанова мы, собственно говоря, не знаемъ, хотя онъ передъ нами шумно хохочетъ, весело няньчитъ детей, любовно разговариваетъ съ женой и т. д. Есть, разумеется, блага жизни, безконечно более ценныя, чемъ ковры и абонементы, трельяжи и наряды. Въ числе ихъ здоровье, веселый темпераментъ и счастливое супружество занимаютъ очень видное место, но если только о нихъ речь идетъ, такъ стоитъ ли огородъ городить? Судьба могла ихъ послать и Кузьминскому въ придачу къ коврамъ и сервизамъ; и тогда не было бы основанiй для его зависти къ Шарабанову, потому что сами-то по себе "протухлые" номера на "грязной и кривой" улице не ахти-какая радость. Значитъ, есть, надо думать, у Шарабанова еще какой-то плюсъ, котораго г. Тимковскiй не отметилъ. Почему? Можетъ быть, потому, что не хотелъ, такъ какъ это внесло бы лишнiй осложняющiй элементъ въ его абстрактное настроенiе параллели между недовольною сытостью и довольною бедностью; можетъ быть, потому, что не могъ въ силу внешнихъ, стороннихъ обстоятельствъ, оказавшихъ на него свое давленiе. Въ последнемъ случае мы не можемъ, конечно, сетовать на автора,-- силу солому ломитъ,-- но и въ томъ, и въ другомъ случае современная русская жизнь получаетъ одностороннее освещенiе. Не такъ уже она сплошь мрачна, скудна, пошла, лжива, какъ можно бы было заключить на основанiи разсказовъ г. Тимковскаго. Среди этого мрака, этой пошлости, скудости и лжи есть нечто светлое и правдивое, чего литература не хочетъ видеть или не можетъ показать. А это опять-таки, конечно, не окрыляетъ литературу...

Не вся, однако, литература находится въ такомъ печальномъ положенiи. Вотъ, напримеръ, книга г. Алексея Плетнева "На чужбине и дома. Повести, разсказы, типы и картинки парижской жизни, статьи, письма издалека"... Авторъ снабдилъ книгу предисловiемъ, въ которомъ сообщаетъ, что въ, этотъ сборникъ "вошелъ тотъ более вескiй литературный багажъ, который ему удалось собрать изъ всего написаннаго имъ въ теченiе его кочевой жизни журналиста и писателя, прожившаго долгiе годы "за рубежомъ". - Въ числе этого "более вескаго литературнаго багажа" находимъ, между прочимъ, газетныя корреспонденцiи о томъ, какъ встречали въ 1883 г. женевцы Виктора Гюго (ровно одна страница), какъ авторъ виделъ въ 1884 г. Гладстона (две страницы), какое въ 1887 г. происходило землетрясенiе въ Ницце (две страницы) и проч.; есть детскiя размышленiя на разныя темы; есть повести и разсказы. Все это, наиболее веское изъ багажа г. Плетнева, само по себе, безотносительно говоря, не очень веско; едва ли г. Плетневъ похожъ на несчастнаго Атласа, который "невыносимое несъ бремя". Но у г. Плетнева есть объясненiе. Его багажъ, составляющiй ныне одно целое, въ раздробь печатался въ "Новомъ Времени", "С. -Петербургскихъ Ведомостяхъ", "Мiровыхъ Отголоскахъ", "Гласности", "Наблюдателе", "Россiи", "Петербургской Жизни", "Огоньке" "и другихъ". - "Какъ видно изъ этого перечня,-- говоритъ онъ,-- мне пришлось иметь дело съ весьма многими и разнообразными, по своему направленiю, органами печати. Не могу, однако, сказать, чтобы я встретилъ въ томъ или другомъ органе, въ той или другой редакцiонной семье, то установившееся мiровоззренiе, то единство во взглядахъ, которое на западе придаетъ печати значенiе крупной общественной силы. Короче говоря, у насъ есть партiйная, даже сословная пресса, но нетъ еще нацiональной прессы въ широкомъ смысле этого слова. Приходилось постоянно испытывать переменчивость отдельныхъ лицъ и общественныхъ настроенiй, убивающихъ въ публицисте всякую энергiю къ правильной работе... Мне думается, что я не составляю исключенiя и что я испыталъ общую судьбу со многими русскими публицистами, не имевшими возможности и свободы высказаться".

темъ и публицистомъ, беретъ на себя трудъ комментировать свои собственныя произведенiя. Это значительно облегчаетъ задачу критика, при томъ, конечно, условiи, что авторскiя комментарiи ясны и удобопонятны. Къ сожаленiю, этого нельзя сказать о предисловiи г. Плетнева. Въ чемъ, собственно, состоитъ та возможность и свобода высказываться, которой былъ лишенъ нашъ авторъ? Объ общихъ условiяхъ русской печати онъ не говоритъ, а при его готовности писать въ "весьма многихъ и разнообразныхъ, по своему направленiю, органахъ" какъ-то странно ссылаться на отсутствiе свободы высказаться. Правда, вышеприведеннымъ перечнемъ органовъ, въ которыхъ помещалъ свои произведенiя г. Плетневъ, не исчерпывается вся русская литература, но къ перечню прибавлено: "и другихъ",-- и кто знаетъ, какiе еще "и другiе" имели честь считать г. Плетнева въ числе своихъ сотрудниковъ, и какой ему еще возможности и свободы нужно. Такое же недоуменiе вызываютъ положенiя автора о "переменчивости отдельныхъ лицъ и общественныхъ настроенiй", на которую ему постоянно приходилось наталкиваться въ русской печати, о существованiи у насъ "партiйной, даже сословной прессы" и объ отсутствiи "нацiональной прессы въ широкомъ смысле этого слова (?)". Но не будемъ стараться проникнуть въ глубь публицистической мудрости г. Плетнева и порадуемся вместе съ нимъ, что его разочарованiю въ русской жизни и русской литературе наступилъ конецъ. Засветилась благодатная заря "возможности и свободы", основалось... "Русское Собранiе". "Я не могу,-- восклицаетъ г. Плетневъ,-- не приветствовать съ патрiотическою радостью признаки недавняго пробужденiя нашего нацiональнаго чувства. Несколькимъ русскимъ людямъ, какъ А. А. Суворинъ, В. В. Комаровъ, баронъ А. Н. Штиглицъ, А. В. Васильевъ, С. Н. Сыромятниковъ, В. Л. Величко, Н. А. Энгельгардтъ и другимъ удалось, наконецъ, соединить свои усилiя и таланты съ целью направить нашу общественную мысль къ тому "русскому морю", о которомъ говорилъ еще нашъ великiй Пушкинъ".

"пойдетъ ужъ музыка не та". И нечто изъ этой новой музыки уже имеется на лицо. Объ этомъ свидетельствуетъ самъ г. Плетневъ. Онъ говоритъ: "После перваго написаннаго мною разсказа "Вечная любовь" я приступилъ къ изображенiю моихъ нацiональныхъ стремленiй въ повести "Бездомовье". Въ двухъ герояхъ этой повести - Невине и Кремневе - я хотелъ противопоставить два направленiя: западническое и славянофильское, вернее руссофильское, явно отдавая свои симпатiи второму... Вотъ фраза, вложенная мною въ уста Невина, получившая практическое осуществленiе въ недавнемъ основанiи "Русскаго Собранiя": "Можно сказать, что идея нацiонализма въ Россiи находится еще въ колыбели. Потому необходимо защищать эту идею, поставить ее хотя бы подъ покровительство секты - кучки славянофиловъ, если все образованное общество не записалось еще въ число ея приверженцевъ".

Г. Плетневъ, должно быть, очень давно предвосхитилъ идею "Русскаго Собранiя", потому что ведь славянофилы много летъ тому назадъ умерли, и кости ихъ наверное содрогнулись бы въ гробахъ, если бы они могли узнать, что ихъ отождествляютъ съ юркими людьми, вроде гг. Суворина, Комарова, Величко, Сыромятникова.

"Бездомовьи" разсказывается, какъ бедный студентъ Кремневъ (отъ "кремень", твердый человекъ, какъ и подобаетъ человеку, чтущему нацiональные идеалы) съ теченiемъ времени не только самъ хорошо въ матерiальномъ отношенiи устроился честнымъ трудомъ, но и духовно чуть-чуть не спасъ богатаго студента Левина (отъ "Нева", намекъ на западническое направленiе) обративъ его на путь истины. Идея блестящая и, главное, открывающая передъ умственнымъ взоромъ членовъ "Русскаго Собранiя" такiя радужныя перспективы: ихъ благородный образъ мыслей будетъ достойно вознагражденъ судьбою (если она не поторопилась сделать это раньше). Къ сожаленiю, не говоря о топорности работы, при помощи которой эта прiятная идея облечена въ беллетристическую форму,-- "Бездомовье" есть единственное беллетристическое произведенiе г. Плетнева, посвященное этой идее. Остальные повести и разсказы нашего автора изображаютъ разнообразные анекдотическiе случаи, не имеющiе никакого отношенiя къ "идее",-- а одна ласточка, какъ известно, весны не делаетъ. И я боюсь, что весна того направленiя, которое "съ патрiотическою радостью приветствуетъ" г. Плетневъ,-- никогда не наступитъ вообще и въ творчестве г. Плетнева въ частности. Все его повести и разсказы написаны такъ же топорно, какъ и "Бездомовье", хотя въ то же время необыкновенно изящнымъ слогомъ. Действующiя лица гладкими монологами въ несколько страницъ излагаютъ свои благороднейшiя мысли и чувства. Я охотно привелъ бы образцы, но такъ какъ все это очень длинно и такъ какъ авторъ и отъ себя пишетъ неизменно темъ же высокимъ стилемъ, то приведу лишь следующее окончанiе одного изъ разсказовъ:

"Вера Николаевна повернулась къ нему и направила на него глаза полные любви. Она уже не противилась охватившему ее чувству и съ доверiемъ склонила голову на его плечо. Тогда онъ привлекъ къ себе ея гибкiй станъ и нежно приникъ къ ея алымъ устамъ, какъ къ животворящему источнику любви, обновляющей мiръ. И въ эту минуту всепрощенiя, въ это мгновенiе осуществленiя воскресшей Мечты своей о счастiи, изъ полузакрытыхъ глазъ Веры Николаевны тихо потекли неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы..."

Вторая половина этой тирады немножко нескладна въ грамматическомъ отношенiи: выходитъ, какъ будто не Вера Николаевна мечтала о счастiи, а слезы, "неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы". Но это ничего, это бываетъ. За то какой стиль! Только летъ семьдесятъ тому назадъ умели такъ описывать сближенiе князя Аполлона Бельведерскаго (у г. Плетнева только князь Дмитрiй Улыбинъ) съ графиней Клеопатрой Лучезаровой. Но еще возвышеннее или, говоря любимымъ словомъ г. Плетнева, "идеальнее" конецъ другого разсказа, изображающаго судьбу обманутой девушки. Она застрелилась, и такъ какъ обманувшiй ее былъ актеръ, то она застрелилась въ сеняхъ театре "одного изъ приволжскихъ городовъ".

"Раздался выстрелъ. Она повалилась навзничь на холодный мраморъ храма искусства не ложной, но действительной жертвой идеала, недоступнаго его мелкимъ жрецамъ!.. На чужой стороне, на кладбище, стоитъ крестъ надъ убогой могилой схороненнаго здесь чистаго, обманутаго сердца! Спи спокойно, бедное дитя, едва ли стоитъ тебе просыпаться для мiра печали и слезъ..."

Это великолепно! И особенно хорошо то, что деревянный полъ сеней провинцiальнаго театра превратился, подъ искуснымъ перомъ автора, въ "холодный мраморъ храма искусства"... Такъ, конечно, "идеальнее..."

"Болезнь нашего века есть перепроизводство спецiалистовъ въ художественной сфере и особенно въ литературе. Всякiй, умеющiй держать въ руке перо и отпечатавшiй триста страницъ, считаетъ себя литераторомъ, безъ всякаго отношенiя къ настоящему значенiю этого слова. Это происходитъ, во-первыхъ, вследствiе тщеславiя, а главное, вследствiе приравненiя всякой печатной мысли или недомыслiя къ литературному труду". - Это отчасти верно замечено, хотя и неуклюже выражено. И я заглянулъ на цифру последней страницы книги г. Плетнева. Оказалось,-- 371-я. Значитъ, на 71 страницу больше нормы, при томъ только "более вескаго литературнаго багажа". Это, конечно, высоко ставитъ г. Плетнева въ рядахъ литературы...

"Разсказы. Мысли и заметки".

Художественныя силы кн. Барятинскаго очень не велики, хотя все-таки больше, чемъ у г. Плетнева. Въ лежащемъ передо мной томике есть, напримеръ, совсемъ недурной разсказъ "Двенадцать сорокъ пять". Но иногда почтенному автору вдругъ вздумается, подобно г. Плетневу, обратиться въ возвышенному стилю, и онъ пишетъ:

"Откликнулись на призывъ Дмитрiя Іоановича все россiяне, какъ одинъ человекъ, отъ мала до велика - и князья, и витязи, и простые холопы. Забыты и гостепрiимные терема, и родныя поля, села, избы, и матери и жены, и сестры и невесты. Однимъ лишь горятъ все сердца, однимъ лишь полны все души - любовью къ дорогой отчизне, къ попранной воле.

"Прости, Марфуша! не поминай лихомъ! Не на чужую жену, не на ловлю дикаго зверя оставляю я тебя, мою голубку, а на жестокiй бой съ врагомъ земли русской; можетъ статься, не свидимся более, лягу я костьми на поле бранномъ, склюютъ мое мертвое тело вороны да коршуны; а будетъ милость Господня, ворочусь невредимъ къ тебе.

"Такъ говорилъ князь Михайло Васильевичъ Зарайскiй, прощаясь со своею молодою женою, красавицей Марфой Глебовной...

- "Лети, соколъ ты мой ясный, светъ Михайло Васильевичъ! Господь милостивый защититъ тебя своимъ покровомъ! Сражайся за веру православную"... И т. д., и т. д.

"Мыслями и заметками", перепечатанными изъ "Севернаго Курьера". Это очень благонамеренныя - въ прямомъ, хорошемъ смысле благонамеренныя мысли и заметки. Но и мысли совсемъ маленькiя и серенькiя, и заметки совсемъ маленькiя и серенькiя... Если мудрено ждать возсiянiя света отъ идеаловъ г. Плетнева, то и этой маленькой серости или серенькой малости, конечно, "совершить ничего не дано"...

"Евгенiй Чириковъ. Разсказы. T. I, изданiе третье. T. II., изданiе второе".

Если не ошибаюсь, первымъ печатнымъ произведенiемъ г. Чирикова былъ разсказъ "Раннiе всходы",-- онъ и въ первомъ томе сборника "Разсказовъ" стоитъ на первомъ месте. Это очень милый разсказъ о томъ, какъ гимназистъ Петровъ влюбился въ гимназистку Лелю Никольскую; какъ онъ ревновалъ ее къ реалисту Грише, какъ получилъ отъ Лели на память бантикъ отъ платья, какъ проклиналъ "изменницу", какъ плакалъ, лишившись бантика и благоволенiя Лели. Талантливый авторъ относился чуть-чуть сверху внизъ къ этому ребяческому мiру, но его добродушный и даже любовный юморъ ясно говоритъ, что ему близки и милы эти радости и горести подростковъ, эти "яичница съ лукомъ" и "синяя говядина", которыми гневно обзываютъ другъ друга пылающiе ревностью гимназистъ и реалистъ, и ребяческое кокетство Лели, и трогательно-комическiя слезы и проч., и проч. Очень, очень хорошенькiй разсказъ,-- красивый, свежiй, ласковый. Начавъ такъ удачно, г. Чириковъ и потомъ неоднократно возвращался, если не къ радостямъ и горестямъ собственно гимназической поры, то къ разнообразнымъ тревогамъ годовъ ученiя вообще. Сюда относятся разсказы "Созрелъ", "Студенты прiехали", "Калигула", "Gandeamus igitur", "Въ отставку". Въ последнемъ, впрочемъ, являются на сцену опять гимназисты, и здесь опять местами пробивается веселый, мягкiй, ласковый юморъ "Раннихъ всходовъ". Но трагическiй элементъ, окрашивающiй собою разсказъ "Въ отставку", не даетъ простора этому юмору, а въ разсказе "Студенты прiехали" онъ получаетъ уже несколько иной оттенокъ.

"пробужденiя и развитiя сердянскаго самосознанiя, борьбы съ рутиной и пошлостью, захолустнымъ невежествомъ, спячкой и "возмущающимъ душу индиферентизмомъ"! (последнiя ковычки, равно какъ и восклицательный знакъ, принадлежатъ автору). Одинъ - сынъ-садовницы,-- собираетъ около хибарки своей матери равную "серенькую публику", которой даетъ медицинскiе советы, читаетъ Некрасова и научно-популярныя книжки. Другой - сынъ местнаго почтмейстера - имеетъ другой кругъ знакомыхъ, въ который, однако, вовлекаетъ и прiятеля. Тутъ есть барышни, дамочки, и друзья решаютъ заняться прежде всего ими. Одинъ предлагаетъ "начать съ экономики". Другой возражаетъ: "Прежде всего надо заставить личность критически отнестись къ себе и къ окружающему, разбудить нравственное чувство, сознанiе долга передъ обществомъ, а потомъ ужъ... Необходимо начать съ этики". Порешаютъ "хватить что-нибудь по женскому вопросу", и именно "начать съ Милля... О подчиненности женщины. А тамъ можно коснуться и спецiально русской женщины". дело въ конце концовъ идетъ, однако, довольно безпорядочно. Читаютъ то Добролюбова, то "Историческiя судьбы женщины", то какую-то "Историческую силу критической личности" (?), то пытаются устроить домашнiй спектакль "въ пользу бедныхъ студентовъ". Но ничего путнаго не выходитъ изъ ихъ усилiй. Сердянскiя барышни (за однимъ исключенiемъ), барыни и мужья барынь не понимаютъ добрыхъ намеренiй юныхъ просветителей, въ дело замешиваются любовь и ревность, происходитъ рядъ скандаловъ, черная кошка пробегаетъ и между самими просветителями и они вновь сходятся только уже на возвратномъ пути въ университетъ, сознаваясь, что "не съ того конца начали", "нерацiонально" принялись за дело...

Вещи познаются сравненiемъ. Чтобы правильно оценить тонъ этого разсказа г. Чирикова, представьте себе, что ту же тему пожелалъ обработать... я не знаю, ну, скажемъ, кн. Мещерскiй (онъ же ведь и беллетристъ). Боже мой, сколько грязи навалилъ бы онъ на приключенiя молодыхъ людей! Онъ заставилъ бы ихъ по малой мере сажать сердянскихъ барышень и барынь къ себе на колени, зачатки робкой и мечтательной любви одного изъ нихъ къ пустейшей бабенке превратилъ бы чортъ знаетъ во что и вообще предъявилъ бы намъ изверговъ рода человеческаго, вместо милыхъ, хотя и смешныхъ молодыхъ людей, изображенныхъ г. Чириковымъ. Съ другой стороны, прочтите въ январьской книжке "Мiра Божiя" начало повести г. Вересаева "На повороте". Въ повести этой, какъ и въ "Поветрiи" того же автора, на первой странице люди съезжаются въ деревню, а на третьей уже ведутъ серьезнейшiе разговоры, при чемъ молоденькая девица Таня, только что бросившая курсы (собственно потому бросившая, что какъ она сама объясняетъ, "курсы важны только вначале, чтобъ прiобрести знакомства"), что называется, распатрониваетъ "книжонку Бернштейна". И съ ней, съ этой забавной девицей, удовольствовавшейся на курсахъ "знакомствами", которыхъ совершенно достаточно для сужденiя о "книжонке Бернштейна" и посвященной ей обширной литературе, собеседники серьезно соглашаются и не соглашаются. И авторъ сообщаетъ объ этомъ съ серьезнейшимъ тоже видомъ, безъ малейшей улыбки.

проистекающими изъ ихъ самоуверенности и незнанiя жизни, надъ ихъ жаргономъ. Но это не совсемъ тотъ тонъ, который мы видели въ "Вешнихъ всходахъ". Оно и понятно: тамъ гимназисты, фанты, бантики, здесь студенты, Добролюбовъ, "Историческiя судьбы женщины", Милль. Тамъ авторъ относился къ своему матерiалу чуть-чуть сверху внизъ, здесь онъ относится къ нему чуть-чуть снизу вверхъ, но все-таки съ добродушной насмешкой и, какъ бы сказать,-- ребячливо. Именно ребячливо. Такъ иной бойкiй гимназистъ очень уважаетъ своего старшаго брата студента, но, по ребячливости натуры, не можетъ не подразнить его: "ишь, дескать, заважничался, "Историческую силу критической личности" читаетъ"! А и книги такой нетъ: ребячливый гимназистъ либо нарочно, на смехъ перевираетъ названiе книги, либо никогда ея не видалъ и только однимъ ухомъ слышалъ заглавiе...

- несколько похоже на отношенiе къ этимъ вещамъ девицы Тани въ повести г. Вересаева: всякая наука важна только вначале, чтобы прiобрести знакомства. Какъ бы то ни было, процессъ прiобретенiя знанiй, определеннее говоря,-- процессъ ученiя, его обстановка, среда учащихся, ихъ радости и беды, все это очень занимаетъ нашего автора. Если подъ рукой нетъ обыкновенныхъ учащихся, онъ беретъ необыкновеннаго - сорокалетняго пьянаго Якова Ивановича Козырева, держащаго экзаменъ на право полученiя перваго чина (разсказъ "Калигула"). Никакъ не удается этому бедному Якову Ивановичу перешагнуть черезъ порогъ экзамена. По книжке онъ даже сыну-гимназисту помогаетъ: sum, es, est, sumus, estis, sunt. А какъ придетъ на экзаменъ, такъ въ голове у него все спутывается и на вопросъ - сколько частей света? отвечаетъ четыре; а сколько странъ света?-- пять; а какого французы вероисповеданiя?-- республиканскаго; а вы? единодержавнаго?-- такъ-съ, монархическаго. Вотъ тоже имя Калигула ему не дается: "Калугила" выходитъ. После одной изъ неудачныхъ попытокъ преодолеть Калигулу и всю прочую премудрость, Яковъ Иванычъ напивается пьянъ, дерзитъ начальству, и его выгоняютъ со службы. Но, опомнившись, Яковъ Ивановичъ униженно проситъ прощенiя и получаетъ таковое. Разсказъ написанъ очень живо и весело. Мне кажется, даже слишкомъ весело. Можно бы было и не въ такой уже степени подавлять жалкаго Якова Ивановича своими - ведь еще "въ начале", до "знакомствъ" прiобретаемыми знанiями о четырехъ странахъ света и Калигуле... Другое дело "Gaudeaums igitur". Действующiя лица здесь не учащiеся, а учившiеся. Ежегодно въ день годовщины N-ro университета въ уездномъ городке Cepдянске местная интеллигенцiя собиралась, "чтобы въ задушевной беседе вспомнитъ дни своего студенчества" и, конечно, спеть знаменитую студенческую песню. Собственно питомцевъ N-ro университета въ городе было всего трое, но къ нимъ присоединялись добровольцы - становой Тычкинъ, почтмейстеръ Мямлинъ, которые "никакихъ университетовъ не нюхали", еще кое-кто, местныя дамы, на присутствiи которыхъ особенно настаиваетъ франтъ и ловеласъ становой Тычкинъ. Получается забавная картинка пикника въ память университетской годовщины, при чемъ "задушевной беседе о дняхъ студенчества" отводится, конечно, места меньше всего, и юморъ автора находится въ полной гармонiи съ его матерiаломъ.

Вне интереса въ жизни гимназистовъ, гимназистовъ, студентовъ, готовящихся къ экзамену, бывшихъ студентовъ, трудно было бы указать какой нибудь-другой пунктъ, объединяющiй разсказы г. Чирикова. Вне этого круга онъ безпорядочно переходитъ отъ одной темы къ другой, ни на одной долго не останавливаясь; ни къ одной не возвращаясь. Сюда относятся разсказы "Бродячiй мальчикъ", "Въ лесу", "На стоянке", "Съ ночевой", "Прогрессъ". Въ большинстве этихъ разсказовъ нетъ и тени того ребячливаго юмора, который сопровождаетъ автора въ его экскурсiяхъ въ школьную и около-школьную жизнь, но за то развертываются другiя стороны его таланта. И при чтенiи ихъ не разъ приходилось досадовать, что такой даровитый писатель разбрасывается на случайныя темы, что нетъ въ его распоряженiи такой точки зренiя, которая помогла бы ему орiентироваться въ безконечно разнообразныхъ явленiяхъ жизни, отличать въ нихъ важное и неважное, ценное и бросовое, а вместе съ темъ я ему самому придавала бы определенный индивидуальный обликъ. Но вотъ надъ русской интеллигенцiей пронеслось дыханiе нео-марксимзма, и г. Чириковъ какъ будто нашелъ то, чего ему недоставало. Подобно многимъ, онъ решилъ, что "теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лесъ и горы"! И написалъ сравнительно большой разсказъ "Инвалиды"...

Очень бы интересно было посмотреть, какъ пляшутъ лесъ и горы, но беда въ томъ, что музыканты то были прежнiе, а только уселись они въ новомъ порядке и гордые имъ, этимъ новымъ порядкомъ, прежде всего накинулись на старую музыку - кто съ чемъ, а г. Чириковъ съ характерною для него ребячливостью, къ которой, впрочемъ, присоединились некоторые другiе, прiобретенные на литературномъ поприще тона. Вотъ портретъ главнаго героя "Инвалидовъ".

"Въ кругу своихъ друзей Крюковъ на скоро "вопросы" и присоединился къ программе деятельности по формуле "все для народа и посредствомъ народа". щепочку, и стала носить по тюрьмамъ и этапамъ, пока, наконецъ, не выкинула на берегъ пустынныхъ волнъ, предоставивши ему стоять здесь съ своими великими думами и безпомощно опущенными руками... Вернулся онъ съ какими-то фантастическими надеждами, планами и замыслами, съ горячею верою въ свое прежнее дело и съ непреодолимымъ желанiемъ начать все сызнова... Но действительность безжалостно посмеялась надъ Крюковымъ. Какъ герой сказки, Крюковъ, казалось, проспалъ целое столе;тiе , "уклада" русской народной мысли и народнаго мiросозерцанiя, съ фантастическими планами путемъ общины, артели и экономической жизни отчизны чуть-ли не осуществить завтра же идеалъ всеобщаго на земле счастья - Крюковъ оторвался отъ действительности"...

Таковъ духовный портретъ Крюкова. О наружности и говорить нечего, такъ,-- плюгавая: онъ напоминалъ собою "не то устаревшаго и сошедшаго со сцены тенора оперы, не то холостяка-художника, переживающаго хроническое неблагополучiе въ финансовомъ отношенiи". Ну и глупостей говоритъ и делаетъ Крюковъ, конечно, очень много. Но я за ними следить не буду, а обращу вниманiе читателя на ту необыкновенную быстроту русскаго прогресса, о которой свидетельствуетъ г. Чириковъ. Въ те несколько летъ, что Крюковъ ходилъ по этапамъ и тюрьмамъ, для русскаго прогресса прошло целое столетiе, все изменилось и музыка до такой степени пошла не та, что Крюковъ и новые или по новому усевшiеся музыканты даже не понимаютъ другъ друга. Быстрота поразительная. А еще находятся люди, утверждающiе, что мы только на месте топчемся... И только у насъ и возможны такiе гигантскiе шаги впередъ. Если мы обратимся въ богамъ того поколенiя, отъ лица котораго говоритъ г. Чириковъ, то увидимъ, что Марксъ и Энгельсъ понимали и высоко ценили, напримеръ, Фурье, хотя Фурье ожидалъ "осуществленiя завтра же идеала всеобщаго на земле счастья" даже не отъ "общины, артели и экономической жизни отчизны", а просто отъ какого-нибудь богача, который поможетъ ему устроить первый фаланстеръ. Ну, а у насъ г. Чириковъ столь быстро стремится впередъ, что уже не можетъ понимать г. Крюкова,-- они на разныхъ языкахъ или, по крайней мере, на разныхъ "наречiяхъ" говорятъ... Г. Чириковъ неодобрительна отмечаетъ, что Крюковъ "на скоро разрешилъ все вопросы" и "вполгода изучилъ" общину и проч. Это намекаетъ на то, что самъ-то г. Чириковъ, трактующiй о техъ же "вопросахъ", не на скоро, не вполгода изучилъ ихъ. Но вероятно ли это при тонъ необычайно быстромъ темпе жизни, о которомъ свидетельствуетъ г. Чириковъ? Если мы въ двадцать летъ пробегаемъ столетiе, то, пожалуй, больше, чемъ полгода, и не остается на то, на что европейцы тратятъ не одинъ годъ. Выше я задалъ себе вопросъ объ отношенiи г. Чирикова въ книге, науке, знанiю вообще и выразилъ предположенiе, что ему, какъ девице Тане, знанiе важно только въ своихъ начаткахъ, а тамъ ужъ пойдутъ "знакомства", которыхъ совершенно достаточно для изученiя вещей "на скоро". Я все более убеждаюсь въ еерности этого предположенiя. Марксъ и Энгельсъ - да проститъ мне г. Чириковъ сопоставленiе его съ этими большими людьми - не разделяли фантастическихъ мечтанiй Фурье, но понимали и ценили его, потому что знали въ его ученiи и кое-что, кроме этихъ фантазiй. Г. Чириковъ знаетъ изъ ученiя "инвалидовъ" только надежды на общину и артель и гордый своими познанiями по части начатковъ въ этой области, третируетъ Крюкова, какъ того Якова Ивановича, который путалъ число странъ света съ числамъ частей света и говорилъ "Калугила" вместо "Калигула". Скажутъ, можетъ быть, что ведь г. Чириковъ отметилъ легкомыслiе Крюкова: онъ на скоро разрешилъ все вопросы, "въ полгода". Это бываетъ,-- и прежде бывало, и теперь бываетъ (и, можетъ быть, съ самимъ г. Чириковымъ такъ было). Въ такомъ случае въ лице Крюкова авторъ казнитъ только легкомыслiе, и не торопись Крюковъ съ "разрешенiемъ всехъ вопросовъ",-- а ведь это тоже бывало,-- онъ и новые музыканты могли бы понимать другъ друга, не говорили бы на разныхъ языкахъ. Это не такъ, однако. Въ следующемъ разсказе г. Чирикова, "Чужестраницы", къ которому мы сейчасъ обратимся, "шаблонныя фразы объ общине, артели, сектантстве, какъ главныхъ факторахъ грядущаго прогресса", опять являются исчерпывающими мiросозерцанiе "народниковъ" - "инвалиды" тожъ. Очевидно, Крюковъ съ своимъ легкомыслiемъ не случайный единичный экземпляръ, а типъ, представитель всехъ "инвалидовъ", на скоро или не на скоро они свой багажъ прiобрели. Г. Чириковъ въ существо дела проникаетъ... И это по истине удивительно. Крюковъ, какъ мы видели, походилъ по этапамъ и посиделъ въ тюрьмахъ; въ другомъ месте авторъ сообщаетъ, что его герою знакомы "безграничное море снеговъ и угрюмые леса тайги". И не только это обстоятельство не уняло ребячливости г. Чирикова, но даже не навело его на мысль, что должно быть не за общину и артеiь такъ расплачивался Крюковъ...

У насъ принято думать, что беллетристу и вообще художнику не нужно знанiй, нуженъ, дескать, только талантъ. Это замечательно неверное мненiе. Нетъ, разумеется надобности, чтобы романисту была, напримеръ, "звездная книга ясна", и мы охотно простимъ ему, если онъ при случае какъ-нибудь смешаетъ одно созвездiе съ другимъ; но изображаемую эпоху и среду онъ долженъ знать, и знать превосходно. Подумать страшно, какая масса знанiя вложена Толстымъ въ "Войну и миръ" или сколько предварительнаго изученiя потребовала "Капитанская дочка" Пушкина. А сколько детальнейшаго знанiя въ комедiяхъ Островскаго, въ сатирахъ Щедрина и т. п. Если Решетниковъ, будучи совершенно необразованнымъ человекомъ вообще, навсегда вписалъ свое имя въ исторiю русской литературы "Подлиповцами", такъ только потому, что превосходно зналъ подлиповцевъ. Если такъ хорошъ разсказъ г. Чирикова "Вешнiе всходы", такъ именно потому, что авторъ совершено свой въ кругу гимназистовъ и гимназистокъ. Надъ Решетниковынъ подсмеивались, будто онъ пишетъ драму изъ великосветскаго быта, героиня которой, некая графиня, столь деликатно воспитана, что ничего, кроме сладкой водки, не пьетъ. То была шутка,-- сила Решетникова въ томъ и состояла, что онъ изображалъ то, что хорошо зналъ, но эта шутка поучительна. Никто, конечно, не сомневается въ томъ, что для историческаго романиста нужно знанiе избранной имъ эпохи, а для художника, берущаго свои темы изъ той или другой спецiальной сферы - знанiе этой -сферы. Но, дескать, не углубляясь ни въ какую спецiальную - историческую, этнографическую, сословную - область, можно довольствоваться талантомъ и теми "начатками" знанiя человеческой души, которыя ведь у всехъ есть, хотя бы при помощи "знакомствъ". Думаю, что "начатками" никоимъ образомъ ограничиваться нельзя, но въ данномъ случае мы можемъ и не вдаваться въ обсужденiе этого вопроса, потому что г. Чириковъ выбралъ для художественной обработки несомненно сферу спецiальную, имеющую свою особую и даже довольно длинную исторiю, и ея то г. Чириковъ не потрудился хоть сколько-нибудь изучить,-- я не хочу делать обидное для него предположенiе, что юнъ ее намеренно извращаетъ.

"инвалидъ" Крюковъ сталкивается съ молодымъ марксистомъ Игнатовичемъ, который кладетъ его въ лоскъ, главнымъ образомъ насмешливо презрительнымъ вопросомъ - что делаютъ его, Крюкова, единомышленники? "Твердятъ, какъ сорока про Якова, о томъ, что нужно поддерживать общину, и плачутъ, когда ихъ не слушаютъ? Поддерживать кустарей, уже разбившихся на группы зажиточныхъ буржуа и простыхъ наемныхъ рабочихъ?" Понятно, что Крюковъ, у котораго за душой нетъ ничего, кроме общины и кустарей, совершенно сраженъ этими вопросами и уклоняется отъ ответа, а начинаетъ ругаться. Игнатовичъ отвечаетъ темъ же, и - Крюковъ вскоре умираетъ. Передъ смертью онъ пишетъ Игнатовичу письмо, въ которомъ признаетъ, что онъ, Крюковъ, действительно "никуда не годенъ", а Игнатовичъ - "хорошiй, честный юноша". Онъ допускаетъ, что все его прошлое - "одна сплошная ошибка", но, говоритъ, "быть можетъ, на смену вамъ придутъ новые люди, которые признаютъ ваши взгляды и вашу деятельность тоже ошибкой". Словомъ, онъ сдается окончательно и только жалуется на то, что Игнатовичъ былъ съ нимъ жестовъ, оскорбилъ его и "этимъ оскорбленiемъ только напомнилъ ему о томъ, что онъ давно зналъ и о чемъ давно думалъ"...

"Мертвый въ гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущiй"! Миръ праху Крюкова и да здравствуетъ Игнатовичъ! "Теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лесъ и горы!" Но, какъ известно, лесъ и горы не заплясали, марксизмъ разсыпался, пульверизировался, и его былые вожди наносятъ другъ другу словесные удары не хуже техъ, которыми обменивались Игнатовичъ и Крюковъ... И г. Чириковъ пишетъ новый разсказъ - "Чужестранцы", съ эпиграфомъ:

Въ столице шумъ, гремятъ витiи,

"глубины Россiи", ни "тишины" намъ авторъ, впрочемъ, не показываетъ. Действiе происходитъ въ губернскомъ городе, и действующiя лица разделяются на два лагеря или на две группы. Съ одной стороны, местные нотабли, очень весело проводящiе время,-- тутъ и флиртъ, и любительскiе спектакли, и неизбежный молодой чиновникъ особыхъ порученiй, онъ же секретарь благотворительнаго общества, и соперничающiя дамы, словомъ все, что по давнишнему шаблону полагается. Съ другой стороны, кучка интеллигентовъ, главнымъ образомъ марксистовъ, издающихъ газету, въ которой идетъ речь о "политическихъ, экономическихъ и нравственныхъ факторахъ". Словомъ, какъ и въ столице, "шумъ, гремятъ витiи, кипитъ словесная война". Но, увы! Какъ "действительность безжалостно посмеялась надъ Крюковымъ", такъ посмеялась она и надъ Игнатовичами, которые оказались "чужестранцами" въ родной стране. Газету, за отсутствiемъ подписчиковъ, пришлось превратить, и "чужестранцы" оказались въ положенiи, немногимъ разве лучшемъ, чемъ Крюковъ, Оригинальное и очевидно симпатичное автору положенiе среди "чужестранцевъ" занимаетъ некiй Силинъ. Когда-то онъ держался скудныхъ идей "инвалидовъ". Но съ теченiемъ времени "все эти шаблонныя фразы объ общине, артели, сектантстве, какъ факторахъ грядущаго прогресса, потеряли въ глазахъ Силина всякую ценность". "Потомъ появилось такъ называемое новое направленiе. Новое оно было лишь въ томъ смысле, что представители его не видели новыхъ путей для шествiя родного прогресса, утверждая, что онъ пошелъ по старой избитой дорожке капитализма". Но Силинъ смеялся "и надъ народниками, и надъ марксистами, называя и техъ, и другихъ мечтателями". И когда после постигшаго "чужестранцевъ" краха Силинъ уезжаетъ изъ города, онъ горько задумывается: "Где найти разрешенiе чертовской загадки?.. Надо учиться, снова пересмотреть и разрешить такъ или иначе вопросъ"...

"Надо учиться",-- таковъ итогъ, къ которому приводятъ талантливаго автора его легкомысленно т ребячливыя экскурсiи въ область нравственно-политическихъ вопросовъ...

для некоторыхъ общихъ выводовъ изъ всего сказаннаго. До следующаго раза...

"Журнала для всехъ" напечатаны воспоминанiя г. Антоновича о Добролюбове. Они не много прибавляютъ къ тому, что мы знаемъ о знаменитомъ критике, какъ съ фактической стороны, такъ и въ смысле характеристики Добролюбова. Но все же они прочтутся съ интересомъ и темъ обиднее одна вкравшаяся въ нихъ ошибка. "Чернышевскiй - вспоминаетъ, между прочимъ, г. Антоновичъ,-- удивлялся въ Добролюбове непреклонной строгости, неподкупности и нелицепрiятiю въ сношенiяхъ со всеми, кто. бы они ни были, знакомые-ли, прiятели, люди, высоко поставленные въ литературе, авторитеты или начинающiе новички; со всеми онъ былъ одинаковъ и всемъ, ни мало не стесняясь, резалъ въ глаза правду-матку; у него нетъ на лицо зренiя, онъ за дело всякаго обругаетъ въ глаза безъ малейшаго стесненiя и церемонiи и ужъ никому ничего не проститъ...

"Съ милейшимъ, мягчайшимъ и утонченнейшимъ Тургеневымъ,-- разсказывалъ Чернышевскiй г. Антоновичу,-- или съ добрейшимъ Кавелинымъ онъ (Добролюбовъ) не стесняется и режетъ имъ свое. А съ другими, столь же почтенными и заслуженными литераторами обращается еще дерзновеннее". Къ этому г. Антоновичъ прибавляетъ отъ себя: "Следуетъ заметить въ скобкахъ, что не смотря на то, что Чернышевскiй при личныхъ сношенiяхъ съ литературными корифеями и авторитетами былъ съ ними внимателенъ, почтителенъ и любезенъ, они, однако, не любили его еще больше, чемъ Добролюбова. Тургеневу, напр., въ то время приписывали такую фразу: "Добролюбовъ - просто змея, а Чернышевскiй - ядовитая, гремучая змея".

Память изменила г. Антоновичу, хотя ей могла бы въ этомъ случае помочь книга, и именно февральскiй No "Современника" за 1862 г., въ которомъ напечатана статья Чернышевскаго "Въ изъявленiе признательности". Изъ статьи этой видно, что фразу о змеяхъ не "приписывали въ то время" Тургеневу, а Чернышевскiй самъ печатно привелъ ее, и не въ такомъ виде, какъ она приведена у г. Антоновича: какъ разъ наоборотъ, роль простой змеи выпала на долю Чернышевскаго, а "ядовитой, гремучей" (въ подлиннике "очковой") - Добролюбову.