Редько А. М.: "Задача жизни" у Ибсена (старая орфография)

"Задача жизни" у Ибсена.

(Объ Ибсене и о "хмурыхъ людяхъ" Чехова).

"Жизненная задача". - Эти два слова формулируютъ суть жизни для избранниковъ художественнаго творчества Ибсена.

Ярлъ Скуле ("Претенденты на корону"), провозгласившiй себя королемъ Норвегiи XIII столетiя, предлагаетъ своему другу-соратнику Ятгейру отказаться отъ своего призванiя скальда и жить только для его, короля Скуле, жизненной задачи: овладеть Норвегiей, отнявъ ее изъ рукъ признаннаго уже народомъ законнаго короля Гакона: "Будь мне сыномъ! Ты получишь отъ меня въ наследiе корону Норвегiи, получишь всю страну, если согласишься быть мне сыномъ, жить ради моей жизненной задачи и верить въ меня".

Скальдъ отвечаетъ отказомъ. Онъ говоритъ, что не можетъ пожертвовать своими "несложенными еще песнями", которыя для скальда "всегда самыя сладкiя". - Скуле находитъ противоречiе между этимъ отказомъ и той готовностью "охотно пасть первымъ" за мятежнаго короля, которую скальдъ только что обнаружилъ при известiи объ опасности. Скальдъ отвечаетъ: "Человекъ можетъ пасть изъ-за жизненной задачи другого; но, если онъ остается живъ,онъ долженъ жить ради своей собственной".

Смерть скальда въ первомъ же сраженiи разрешила по своему вопросъ о "несложившихся песняхъ", но все-таки отказаться отъ нихъ, этихъ "самыхъ сладкихъ" песенъ, скальдъ Ибсена не хотелъ и не могъ... Жить можно только для своей собственной и при томъ свободно избранной "жизненной задачи". Это - основной мотивъ въ творчестве Ибсена.

Для Шекспира "задача жизни" составляла только частную тему, разработанную въ "Гамлете". Для Ибсена это - универсальная тема. Изъ "задачи жизни" онъ сделалъ солнце, вокругъ котораго, какъ центра психологическаго притяженiя, вращается человеческая жизнь... Только безъ астрономическаго равновесiя. Его заменяетъ очень часто тяжелая борьба съ другими властными веленiями человеческой души. Должны быть удовлетворены и совесть, которая перестала быть "коренастою", какъ у древнихъ викинговъ, которые грабили, жгли, убивали, а затемъ "веселились какъ дети"; и чувство справедливости, которое у современнаго культурнаго человека можетъ превращаться порой въ "изнурительную лихорадку справедливости", и чувство невольной ответственности за грехи предковъ; и, наконецъ, должны быть удовлетворены те темные факторы, которые заложены въ человеке самой природой и фатально сказываются въ его наследственной организацiи, физической и духовной... Ибсеновское солнце жизни - центръ притяженiя, но не центръ равновесiя. Зачастую около него, для героевъ Ибсена, концентрируются тяжкiя муки неустранимаго душевнаго разлада съ самимъ собой. - И все-таки они ищутъ своей "задачи жизни", и, когда она на лицо, находятъ возможнымъ жить.

Иногда они идутъ къ своей задаче съ веселой, молодой бодростью, напевая, подобно Фальку ("Союзъ молодежи"):

Пусть мой челнъ
Станетъ добычей бушующихъ волнъ..
Не дрогну я, любо мне мчаться!

Иногда они вправе сказать, подобно немецкому поэту:

Назвавши тягчайшiя скорби,
Тебе назовутъ и мою...

совестью, потому что ихъ "задача" требуетъ отъ нихъ, какъ отъ Сольнесса, жертвъ не своимъ только, а и чужимъ счастьемъ... Но все-таки они и при этихъ условiяхъ находятъ возможнымъ жить: лишь бы была для нихъ ясной ихъ "задача жизни"... Кризисъ для героевъ Ибсена начинается только тогда, когда оказывается, что ихъ задача жизни или психологическiй самообманъ, или непосильная тяжелая ноша, или, наконецъ, по темъ или инымъ причинамъ, невозможная и неосуществимая идея. Жизнь становится въ этомъ случае ненужною, лишнею, и неудачники Ибсена быстро сводятъ съ нею окончательные разсчеты.

При такихъ условiяхъ естественно, что для героевъ Ибсена ихъ "жизненная задача" является своего рода абсолютомъ, "не отчуждаемой и не подлежащей размену ценностью".

Но понятно и другое. Понятно, что для героевъ Ибсена въ частности для героевъ современныхъ пьесъ Ибсена - "задача жизни" слишкомъ нередко осложняется элементомъ трагедiи.

Въ судьбе Гакона, норвежскаго короля XIII столетiя, о которомъ упоминалось выше, трагическiй элементъ совершенно отсутствуетъ: о немъ не можетъ быть и речи. - Въ исторической дали семи вековъ Ибсену посчастливилось найти правдоподобную скаеку действительности - человека, который совершенно не знаетъ, что значитъ чувствовать себя раздвоеннымъ и у котораго наличность огромной задачи жизни, требующей тяжелыхъ жертвъ, сказывается только въ исключительномъ подъеме душевныхъ силъ.

Сущность драмы ("Претенденты на корону") такова. - Королевская власть въ рукахъ Гакона, который, однако, владеетъ ею по воле не всей Норвегiи. Власть оспариваютъ у него несколько претендентовъ, которые подвергаютъ сомненiю, между прочимъ, королевское происхожденiе Гакона.

Гаконъ - король "будущей" Норвёгiи. Въ Норвегiи XIII столетiя, только что спаянной изъ отдельныхъ, чуждыхъ и взаимновраждебныхъ государствъ, онъ долженъ создать единый норвежскiй народъ, сплотивъ въ одно целое и "трондцевъ", и ихъ исконныхъ враговъ "викенцевъ".

Гаконъ веритъ въ себя и въ то, что за нимъ помощь Божья. Поэтому, чтобы избавить Норвегiю отъ страданiй междоусобной войны, онъ предоставляетъ вопросъ о короне, которую носитъ, решенiю "Божьяго суда" и народнаго голосованiя. И то и другое кончается въ его пользу. "Божiй судъ" - испытанiе раскаленнымъ железомъ, которому добровольно подвергается вдова предпоследняго короля и мать Гакона,-- устанавливаетъ, въ глазахъ народа, королевское происхожденiе Гакона, и народное собранiе вновь признаетъ его королемъ единой Норвегiи. - Счастье продолжаетъ благопрiятствовать Гакону, и все его соперники одинъ за другимъ гибнутъ и исчезаютъ, кроме одного самаго сильнаго - ярла Скуле, бывшаго опекуна Гакона... Скуле храбръ и даровитъ, властолюбивъ, но честенъ. Скрепя сердце, онъ призналъ бы, быть можетъ, власть Гакона, если бы у последняго не было еще одного затаеннаго и умнаго врага. Это - епископъ Николай. Судьба сыграла съ нимъ злую шутку: вдожила въ него жажду власти, дала способности государственнаго человека и правителя, но не дала способностей солдата. Все сраженiя, въ которыхъ онъ принялъ участiе, не оставляли места сомненiю, что Николай Арнессонъ (имя епископа) - не воинъ, что онъ - "трусъ". Но - не солдатъ, значитъ - и не король, какъ это ни нелепо кажется "трусу", чувствующему себя созданнымъ для роли короля - гражданскаго правителя. Въ результате онъ превращается въ епископа, который безсильно грезитъ до самой смерти о короне и ненавидитъ Гакона, какъ человека, которому дарована физическая возможность сделать то, что подсказываетъ внутреннiй голосъ и призванiе. Но именно поэтому Гаконъ не долженъ иметь конечнаго успеха, поскольку это во власти епископа. - Съ этой целью последнiй внушаетъ Скуле, что судъ Божiй ничего не доказалъ въ вопросе о происхожденiи Гакона, кроме факта добросовестнаго убежденiя со стороны его родной матери, которая могла не подозревать подмена ея ребенка, а между темъ этотъ подменъ возможенъ и вероятенъ по условiямъ первыхъ летъ жизни Гакона. Это епископъ доказываетъ Скуле за несколько минутъ до своей смерти... Возможенъ, но не несомнененъ. Честолюбивый, но честный Скуле не можетъ ни отказаться отъ короны, составляющей его "задачу жизни", ни решиться взять ее силой по праву... Наконецъ, решается, но отсутствiе твердой веры въ себя и въ свое право приводитъ къ пораженiю: онъ никогда не можетъ "сжечь все мосты кроме, одного", какъ это делаетъ уравновешенный Гаконъ,-- не можетъ, въ силу этого, воспользоваться самой благопрiятной комбинацiей, когда обстоятельства делаютъ удачу возможной... Душевный разладъ норвежскаго Гамлета - полководца разрешается смертью... Не найдя въ себе силы жить ради своей "задачи", измученный Скуле решаетъ умереть ради торжества объединительной идеи Гакона, которую онъ самъ признаетъ "истинно-королевскою". "Нельзя жить, повторяетъ онъ слова своего друга-скальда, ради жизненной задачи другого, но можно за нее пасть".

Драма изобилуетъ художественными подробностями. Фигуры "пасынковъ Божьихъ" - Скуле (такъ называетъ его Гаконъ) и епископа - превосходно оттеняютъ "счастливейшаго человека" - короля Гакона, которому судьба и природа дали все то, что разделили у пасынковъ. Онъ живетъ въ неизменномъ сiянiи своей истинно королевской идеи. Онъ нашелъ въ ней одновременно и жизненный стимулъ, и Вопросъ о жертвахъ, разъ речь идетъ объ его "задаче", не содержитъ въ себе никакихъ мучительныхъ привнесенiй ни для Гакона, ни для окружающихъ; даже для техъ, счастьемъ которыхъ ему приходится жертвовать, его поведенiе просто и понятно. Онъ удаляетъ правителемъ на далекую окраину своего ближайшаго друга, отсылаетъ въ почетное изгнанiе свою родную мать, только что выдержавшую "испытанiе железомъ" для подтвержденiя его правъ на корону... Потому что, говоритъ онъ, около короля (такого, какъ онъ) не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ. - Даже та, которую онъ взялъ въ королевы Норвегiи, для него только мудрая советннца и, дочь побежденнаго соперника, которую нужно было взять въ жены. Что она любитъ его, что въ ея глазахъ неудачи отца - не неудачи отца, а торжество ея мужа,-- все это онъ видитъ, но ничего не замечаетъ: все это слишкомъ далеко отъ него и скользитъ по душе, не оставляя прочнаго следа.

По началу пьесы Гаконъ, въ изображенiи Ибсена, настолько жёстокъ и прямолинеенъ въ своихъ действiяхъ, что читатель не можетъ освободиться отъ впечатленiя, что дело здесь не только въ сiяющей задаче, а и въ изрядной черствости души... Только когда читатель убеждается, при дальнейшемъ ходе событiй, что Гакону жаль своего могучаго и опаснаго соперника, что ему тяжело осудить его на смерть и онъ колеблется это сделать, пока тотъ самъ не кладетъ конецъ колебанiямъ, отдавши свирепое приказанiе убить сына Гакона - младенца: "убить где бы онъ ни встретился - убить на троне, убить передъ алтаремъ, убить на груди у матери", только тогда, когда читатель вместе съ Гакономъ переживаетъ его радость, что осужденный на смерть Скуле все-таки имеетъ возможность спастись - эту возможность оставляетъ самъ Гаконъ - образъ Гакона становится человечески-привдекательнымъ, и читателю делается яснымъ, что не душевная черствость создаетъ видимую прямолинейностъ Гакона, а только исключительный характеръ и исключительные размеры его "жизненной задачи". Онъ прямолинеенъ потому, что убежденъ, что онъ "избранникъ Божiй"; прямолинеенъ потому, что не знаетъ коллизiи между внутреннимъ призванiемъ и голосомъ совести... Все, что могли ему дать природа и счастье, онъ получилъ. И все, что получилъ, все сосредоточилъ на одномъ помысле... И совесть спокойна даже тогда, когда онъ переступаетъ, "во имя Божiе" - на пороге церкви - черезъ трупъ Скуле, соперника, жаждавшаго власти не ради Норвегiи, а для самого себя - хотя и по праву.

Какъ видитъ читатель, Ибсену понадобились полусказочныя условiя, чтобы помирить душевное равновесiе и преследованiе напроломъ поставленной себе "задачи жизни". Понадобились жизненныя условiя Норвегiи XIII-го столетiя. Но и при этихъ условiяхъ художественная задача Ибсена оказалась, какъ мы видели, достаточно трудной и сложной. Чтобы сделать своего однодума-короля психологически возможнымъ и понятнымъ для читателя, Ибсенъ долженъ былъ прибегнуть, такъ сказать, къ отрицательной манере письма. Онъ выдвинулъ на первый планъ Скуле и епископа и сравнительно на второмъ плане оставилъ центральное по смыслу пьесы лицо - Гакона. Съ особой силой и резкостью подчеркивая душевную драму у "пасынковъ Божьихъ", Ибсенъ заставляетъ читателя руководиться чувствомъ контраста и угадывать то душевное равновесiе и покой, которые составляютъ силу и счастье Гакона. Для васъ ясно, что Гаконъ не можетъ быть - по отсутствiю причинъ - ни выученнымъ Скуле, ни озлобленнымъ епископомъ. Его портретный контуръ - образъ Гакона не больше, какъ контуръ - становится для васъ заполненнымъ, значительнымъ и правдивымъ, и вместе съ темъ для васъ ощутительно ясно, какъ, въ сущности, онъ мало возможенъ (не "мало вероятенъ") и отъ какой путаницы условiй зависитъ то, что называется спокойнымъ человеческимъ счастьемъ, даже и при наличности "истинно-королевской идеи".

Аналогичный образъ увереннаго обладателя жизненной задачи Ибсенъ создалъ и при современныхъ условiяхъ. Это - Джонъ Габрiэль Боркманъ, бывшiй директоръ банка, разорившiй вкладчиковъ незаконнымъ расходованiемъ средствъ банка, ради торжества своихъ идей "освободить миллiоны" изъ недръ рудниковъ и "облагодетельствовать десятки, сотни тысячъ людей". Судебный приговоръ, осудившiй его на пять летъ тюрьмы, не изменилъ его глубокаго убежденiя, что онъ имелъ право такъ поступить, какъ поступилъ, слушаясь своего "непобедимаго призванiя", и онъ все ждетъ, что къ нему вернутся, станутъ "ползать" передъ нимъ и "умолять" взять снова банкъ въ свои руки...

Въ изображенiи Ибсена получился, однако, банковый делецъ, а не привлекательный Гаконъ въ обстановке XIX столетiя. - Оно и понятно: чтобы шествiе напроломъ въ преследованiи своего "непобедимаго призванiя" не имело отталкивающаго характера, нужна "истинно-королевская" идея,-- нужно, чтобы "задача жизни", подобно задаче норвежскаго короля XIII столетiя, имела исключительно высокую моральную ценность, ясную для непосредственнаго чувства читателя. Иначе читатель будетъ реагировать на причиненiе страданiй другому только какъ на неоправдываемый моральнымъ чувствомъ проступокъ.

Съ своимъ Гакономъ Ибоенъ могъ обратиться къ непосредственному чувству читателя. Освободить родную страну отъ братоубiйственныхъ междоусобицъ и создать изъ нея одно общее отечество для вчерашнихъ враговъ - идеи, внутренняя ценность которыхъ ясна и безспорна для всякаго, и читатель отвечаетъ на художественный образъ определенной, исторически сложившейся эмоцiей положительнаго характера... Не то съ Боркманомъ. "Освободитъ миллiоны", спрятанные въ земле въ виде рудъ; на освобожденные миллiоны понастроить фабрики, которыя будутъ работать "и днемъ, и ночью"; захватить въ свою власть "все копи, водопады, каменоломни, дороги и пароходныя линiя по всему мiру"... Все это очень красиво и интересно, какъ техническiй замыселъ (конечно, фантастическiй), но все это не безспорная "истинно-гражданская" идея; не та всеобъемлющая идея, которая способна захватить читателя, безъ теоретическихъ разъясненiй и умственныхъ усилiй; не та ясная, безспорная и чарующая идея, ради которой простительны всякiя жертвы. И потому читатель не въ состоянiи отозваться на грезы Боркмана относительно работающихъ днемъ и ночью фабрикъ сочувотвенной эмоцiей радостнаго характера, которая когда бы покрыть собою естественную отрицательную реакцiю на те жертвы чужимъ благополучiемъ, которыя разрешаетъ себе, безъ всякихъ колебанiй, Боркманъ... Верно, скорее, обратное: непосредственное чувство все, что отзывается такъ называемымъ "деломъ", окрашиваетъ, по традицiи, въ невыгодную для "дельца" сторону прежде даже, чемъ выяснятся соцiальныя качества красиво задуманнаго "предпрiятiя"... Вотъ почему, повинуясь своему непосредственному чувству (а къ нему только и можетъ обращаться художникъ), читатель не можетъ разрешить Боркману требовать отъ другихъ жертвы, подобно тому, какъ онъ способенъ это сделать относительно Гакона, и для него (читателя) Боркманъ остается только банковымъ дельцомъ, виновнымъ въ нарушенiи доверiя вкладчиковъ, а отнюдь не героемъ своей жизненной задачи, переживающимъ трагическую коллизию между нею и объективными условiями жизни.

"Красота и счастье находятся где-то вне жизни", говоритъ въ одномъ месте Чеховъ. Ибсенъ кореннымъ образомъ расходится въ этомъ отношенiи съ нашимъ писателемъ. Правда, счастье - хрупкая и редкая вещь: съ этимъ и онъ вполне согласенъ. Но красота - красота не изгнана изъ жизни; она возможна даже въ мелочахъ жизни. Вместе съ энергiей жить она создается наличностью "жизненной задачи", хотя бы по размеранъ эта задача была очень далекой отъ "истинно-королевской"... Но создается вместе съ темъ - зачастую - и внутренняя драма. У современныхъ героевъ Ибсена не только нетъ однодумности и внутренняго равновесiя короля Гакона, но, очевидно, и не можетъ быть. Слишкомъ сложною стала жизнь, а совесть, которая еще у Гакона была достаточно "коренастою", стала "слишкомъ мягкою". Современному культурному - въ настоящемъ смысле этого слова - человеку нужно удовлетворить слишкомъ многимъ требованiямъ, выдвинутымъ эволюцiей человеческаго духа. Ведь очень часто удовлетворить своей жизненной задаче - значитъ растоптать, какъ это делаетъ "во имя Божiе" Гаконъ, жизненную задачу другого, такую же законную, такую же субъективно ценную, какъ моя. Въ этомъ отношенiи все преимущеоство на стороне древнихъ викинговъ: они, какъ простую воду, пили медъ и крепкое вино, но и какъ простую воду - лили человеческую кровь. Эти представители пережитого прошлаго могли съ легкимъ сердцемъ идти напроломъ, относясь къ окровавленнымъ трупамъ и враговъ, и друаей, какъ къ простой законной подробности жизни.

Но время "коренастой" совести прошло, и жизнь пошла по другому руслу.

Вся исторiя сложилась въ сторону развитiя норальнаго чуветва, повышенiя ценности жизни и счастья одного въ главахъ другого и, следовательно, въ сторону "мягкой" совести.

и даже на особо благопрiятныя условiя, въ которыхъ проходитъ его личная жизнь (Фьельдбо въ "Союзе молодежи").

Каково отношенiе къ этому процессу смягченiя "коренастой" совести со стороны самого Ибсена? Для многихъ онъ певецъ "коренастой" совести и обличитель "мягкой": онъ не прочь былъ бы видеть возрожденiе первой и исчезновенiе - ради счастья личности - второй... Это несомненное недоразуменiе. Въ пьесахъ Ибсена есть обладатели такой здоровой совести, есть жаждующiе такой здоровой совести, но въ конечномъ результате вопросъ о ней разрешается далеко не такъ просто - въ смысле устройства совместнаго существованiя на началахъ звериныхъ.

Въ этомъ отношенiи представляетъ особый интересъ "Росмергольмъ". Напомнимъ содержанiе этой драмы.

Росмеръ - потомокъ стариннаго рода; бывшiй пасторъ. Его предки - все "корректные и честные люди" - представители такъ называемыхъ патрiархальныхъ воззренiй, считали нужнымъ держать окружающее населенiе въ подчиненiи и моральной приниженности. Подъ влiянiемъ переменившагося мiросозерцанiя, Росмеръ делаетъ себе задачу жизни изъ искупленiя исторической вины своихъ предковъ. Всемъ своимъ влiянiемъ - и личнымъ, и какъ потомка Росмеровъ - онъ долженъ воспользоваться для духовнаго освобожденiя приниженныхъ его предками людей. Въ его мечтахъ они живутъ уже "радостными аристократами духа" въ противоположность мрачнымъ аристократамъ духа его предкамъ. Этотъ переворотъ въ душе консерватора пастора совершился подъ влiянiемъ одаренной девушки Ревекки Вестъ. Духовная эмансипацiя населенiя - это собственно ея мысль. Она задумала провести ее въ жизнь руками Росмера (это одна изъ обычныхъ формъ, въ которыхъ отливается "задача жизни" у женщинъ Ибсена) и нашла возможность укрепиться въ его доме, его семье (Росмеръ женатъ)... Скоро отношенiя осложняются страстнымъ чувствомъ Ревекки къ Росмеру. Жена Росмера - хорошiй, но консервативный по складу ума человекъ - стоитъ, очевидно, на дороге Ревекки: Ревекки-борца и еще больше Ревекки-женщины.

Въ результате Ревекка, которая сознательно культивируетъ въ себе то, что называетъ "безстрашною волей", решаетъ сделать "выборъ между двумя жизнями" (Росмера и его жены) и доводитъ жену Росмера до сознанiя, что для мужа она тяжелая помеха. Какъ преданный и любязiй человекъ, та находитъ выходъ въ самоубiйстве. Дорога къ счастью личному и къ выполненiю двойной "задачи жизни" открывается, но вместе съ темъ и закрывается. Росмеръ узнаетъ разными путями, что его жена покончила съ собой не въ припадке безумiя, какъ онъ полагалъ, а сознательно жертвуя собой; узнаетъ и темъ самымъ теряетъ и веру въ свою способность "перерождать" людей, и состоянiе "безвинности^ы, "безстрашная". Подъ влiянiемъ совместной жизни съ Росмеромъ, гипнозъ безстрашiя утратилъ силу (вместе съ чувствомъ бурной страсти). Она невольно поддалась очарованiю утонченной душевной организацiи своего друга (онъ остался для нея только другомъ: это высшее, что ценитъ въ ихъ отношенiяхъ Росмеръ). Она признается въ своей вине относительно его покойной жены и признается, что она не въ силахъ была взять счастье для нихъ обоихъ, которое она такъ "безстрашно" завоевала, потому что у нея исчезла, по ея словамъ, "прежняя, безстрашная воля, которая хотела освободиться... у нея теперь нетъ больше силы - нетъ положительной силы".

Росмеръ. Какъ объясняешь ты, что съ тобой произошло?

Ревекка. Мiровоззренiе Росмеровъ или, вервее, твое иiровоззренiе - заразило мою волю.

Заразило?

Ревекка. И сделало ее больной. Поработило ее законамъ, которые прежде не имели для меня значенiя. Ты и жизнь съ тобой облагородили мою душу.

Нравственный кризисъ, осложненный утратой веры въ светившую обоимъ задачу жизни, разрешился новымъ двойнымъ самоубiйствомъ Ревекки и Росмера.

"хилая" совесть въ глазахъ Ревекки является результатомъ привнесенiя въ человеческую жизнь какого-то высшаго начала, которое "заражаетъ" совесть, делаетъ ее "больной", но вместе съ темъ является чемъ-то безспорнымъ и облагораживающимъ душу. Перенесенiе морали старыхъ викинговъ въ современную жизнь невозможно не только по объективнымъ, но и по субъективнымъ причинамъ. Хилый совестью и обреченный на бездействiе Росмеръ вамъ все-таки - повидимому, и Ибсену - ближе, чемъ даже Гаконъ съ своей коренастой совестью и "истинно-королевской идеей". Быть можетъ, виноватъ въ этомъ присущiй современному человечеству культъ человеческаго страданiя. Давно уже вся коллективная жизнь живетъ насчитъ страданiя лучшихъ. Въ конце концовъ, это страданiе лучшихъ для разума стало не только прочнымъ залогомъ возможности общаго счастья, но и почти синонимомъ этого счастья. Получилось странное противоречiе въ душевномъ укладе, въ силу котораго современный человекъ, жаждующiй покоя и счастья, мало понимаетъ спокойную красоту Венеры или, если угодно, понимаетъ ее съ какимъ-то мучительнымъ чувствомъ укора; но понимаетъ Мадонну, которая знаетъ, что Сынъ ея будетъ распятъ на кресте... Этотъ культъ страданiя, какъ страданiя, отметилъ, кажется, Гейне. По его словамъ, умирающей собаке страданiя придаютъ сходство съ человекомъ.

"хилою" совестью. А эта "хилая" совесть очень часто стоитъ на дороге, когда человекъ пытается идти напроломъ къ своей жизненной задаче... {Крупное значенiе вопросовъ о больной совести и чести въ драмахъ Ибсена отметилъ еще покойный Н. К. Михайловскiй. Насъ интересуютъ эти элементы только въ отношенiи ихъ къ основной задаче - разъясненiю вопроса о "жизненной задаче" и ея роли.}. И не только, когда онъ виновенъ - какъ Ревекка и до известной степени Росмеръ - въ юридическомъ смысле этого слова, но и тогда, когда никакой вины по существу нетъ и человекъ только "безъ вины виноватъ" въ своихъ собственныхъ глазахъ.

Едва ли не самымъ обездоленнымъ въ этомъ отношенiи является "Строитель Сольнессъ". У него есть задача жизни, по своимъ размерамъ не уступающая задаче Гакона.

Символическiй "строитель" въ области человеческаго духа, онъ въ начале своей деятельности, по традицiи (онъ - бывшiй крестьянинъ), строилъ въ качестве высшаго, на что онъ способенъ, церкви и колокольни {Въ первый перiодъ духовнаго строительства Сольнессъ опирается на базу религiозныхъ верованiй (постройка церквей и колоколенъ); во второй - перестраиваетъ жизнь, внося въ нее благополучiе, но не выходя изъ сферы прямыхъ и конкретныхъ нуждъ людей (постройка уютныхъ домовъ и очаговъ); въ третiй - перестраиваетъ повседневную жизнь, внося въ нее идеальный элементъ (постройка домовъ съ башнями); въ четвертый - превращаетъ идеалъ въ самостоятельную цель жизни (воздушные замки на каменномъ фундаменте. Влiяя на мiроразуменiе окружающихъ и жены, онъ создаетъ въ ихъ душе "пожары" и гибель всего, съ чемъ они сроднились, чемъ жили и были счастливы. Новое мiроразуменiе не даетъ (многимъ) того покоя и счастья, которое давали старыя религiозныя воззренiя. - Вотъ общiй смыслъ символовъ въ пьесе (Какъ известно, Ибсенъ вложилъ въ пьесу много подробностей о себе, какъ писателе).

"задача" котораго требуетъ жертвъ во имя идеала.} Но церкви и колокольни безсильны дать человеку то, что ему больше всего нужно,-- краcоту человеческаго cчаcтья; они только прибежища для человеческаго несчастiя. "Строитель" решается изменить традицiонному строительству. Отныне онъ будетъ строить только светлыя, уютныя жилища для людей, красивыя и веселыя гнезда и для детворы, ихъ матерей и отцовъ". Съ увереннымъ вызовомъ "строитель" обращается къ Богу, которому служилъ "съ такимъ честнымъ и теплымъ чувствомъ": - "Слушай, Всемогущiй! Съ этихъ поръ и я хочу быть свободнымъ строителемъ. Въ своей области. Какъ Ты въ своей. Я никогда не буду больше строить церквей. Только жилища для людей". И такъ же, какъ раньше, когда онъ строилъ церкви и колокольни, его строительная деятельность сопровождается успехомъ; дальше больше: его почти "преследуетъ" успехъ, какъ другихъ преследуютъ несчастье и горе... Но этотъ неизменный успехъ не приноситъ ни покоя, ни счастья. "Строитель" вечно помнитъ о техъ жертвахъ, которыя связаны - не для него, къ сожаленiю - съ переменой въ его строительной деятельности. Въ однехъ жертвахъ онъ не повиненъ, какъ не повиненъ, по существу, въ болезни и бездетности своей жены. Память, однако, не перестаетъ связывать эти несчастья близкаго человека съ его первымъ успехомъ. Его жене такъ легко и привычно жилось въ старомъ доме отцовскихъ воззренiй. Домъ былъ снаружи похожъ на "большой мрачный и безобразный ящикъ", но внутри было "очень хорошо и уютно".

Сольнессу страстно хотелось, чтобы этотъ домъ сгорелъ и далъ ему случай построить первый настоящiй домъ. И домъ действительно сгорелъ, сгорелъ по чистой случайности,-- не въ силу его попустительства. На его месте Сольнессъ выстроилъ то, что хотелъ, и на желанной постройке создалъ себе славу лучшаго "строителя". А для его жены последствiемъ пожара была болезнь, смерть близнецовъ ея, которыхъ она сама кормила и потеря навсегда надежды быть матерью. Сгорело ея мiросозерцанiе: сгорели "кружева" {Мы уясняемъ символы. (Въ подлиннике - действительныя "кружева" и "куклы").} жизни, передававшiяся изъ поколенiя въ поколенiе, сгорели "куклы" {Мы уясняемъ символы. (Въ подлиннике - действительныя "кружева" и "куклы").} ея детскихъ воспоминанiй и традицiонныхъ верованiй. Алина (жена Сольнесса) признается, что, когда около нея не было мужа, она никогда не разставалась съ этими старыми "куклами", и ихъ она оплакиваетъ такъ же неутешно, какъ своихъ двухъ малютокъ...

"Пожары" очень часто предшествуютъ "строительству" и, нужно думать, "строитель" виделъ не одинъ такой, какой изуродовалъ жизнь его жены. Но тутъ последствiя пожара слишкомъ на глазахъ. Слишкомъ близкiй человекъ (припомните выраженiе Гакона: "около короля не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ") утратилъ навсегда то, чемъ живъ самъ Сольнессъ, и жена его заживо стала "мертвою", по его выраженiю. Когда юная энтузiастка Гильда, во время беседы внезапно спрашиваетъ: "Теперь вы думаете о ней" (объ Алине)? Онъ отвечаетъ: "Да. Больше всего объ Алине. Потому что у Алины... у нея тоже было свое жизненное призванiе. Совершенно такъ же, какъ у меня... Но ея призванiе было быть разбито, уничтожено, оттеснено, для того, чтобы мое повело къ своего рода великой победе", и на недоумевающiе вопросы Гильды, "волнуясь и нежно" - по авторской ремарке - разъясняетъ сущность "задачи жизни", какъ она представлялась его жене: "Ростить детскiя души, Гильда! Воздвигать ихъ такъ, чтобы оне могли рости въ уравновешенности и благородныхъ, прекрасныхъ формахъ. Чтобы изъ нихъ вышли прямыя взрослыя души. Вотъ къ чему у Алины было призванiе... и все это пропало безъ употребленiя... навеки... Точь въ точь какъ пепелъ после пожара".

Во всемъ этомъ онъ, конечно, не виноватъ, если пользоваться терминологiей юристовъ, но для себя самого онъ виноватъ - виноватъ уже потому, что этого символическаго пожара.

Къ этому присоединяются (у Ибсена драма всегда сложная) еще и сомненiя, возникшiя у Сольнесса относительно внутренней ценности его задачи жизни. - Гаконъ чувствовалъ себя избранникомъ божьимъ; Сольнессъ чувствуетъ себя бунтовщикомъ, взявшимъ на себя всю ответственность за успехъ. И вотъ люди, следуя его советамъ, строятъ дома, но не хотятъ иметь на этихъ домахъ ничего, что уходило бы въ высь къ небу {Символъ идеальнаго элемента въ повседневной жизни.}, подобно старымъ колокольнямъ и церквамъ. Въ конце концовъ, оказывается, что, если не давали счастья эти старыя прибежища людей, то не больше дали и его символическiе дома безъ башенъ. Онъ чувствуетъ, что все дело можно поправить надстройкой этихъ башенъ, но жизненная усталость сказывается и его надорванныхъ силъ уже недостаточно. Съ другой стороны, его "задача жизни" обошлась ему слишкомъ дорого (по его выраженiю), чтобы онъ могъ добровольно уступить ее другому, который оттеснитъ стараго "строителя", оставивъ въ его жизни только одну перенесенную муку. Онъ готовъ - на этотъ разъ уже сознательно - растоптать чужое призванiе, лишь бы не прiобрести въ лице Рагнара (его помощника) возможнаго заместителя - талантливаго заместителя - въ "строительстве". Противоречiе между поведенiемъ, основной идеей его строительства и его "задачей жизни" {Неуловимый переходъ между темъ, что называется проступкомъ" и темъ, что составляетъ "подвигъ", вообще близкая для Ибсена тема.} онъ сознаетъ, конечно, когда говоритъ (по ремарке Ибсена, "подавленнымъ голосомъ и съ внутреннимъ волненiемъ"):

"Слушайте внимательно, что я вамъ скажу, Гильда. Все, что мне дано создавать, строить, воздвигать, все прекрасное, уютное, светлое... возвышенное (домаетъ руки)... все это я долженъ искупать. Платить за это. Не деньгами, а человеческимъ счастьемъ. И не только своимъ, но и чужимъ... И каждый Божiй день я долженъ видеть, какъ плата все заново вносится. Все вновь, все вновь... вечно вновь!" Но практическое последствiе этого - только усиленiе душевнаго разлада. Когда при немъ говорятъ объ его счастье, онъ слушаетъ это "съ мрачной улыбкой", по ремарке Ибсена, и разъясняетъ это "счастье" Гильде: "... люди называютъ это счастьемъ! Но я вамъ скажу, какъ ощущается это счастье! и ощущаю его, какъ больное место на груди лишенной кожи. Но раны этой не залечить. Никогда... никогда! О, если бы знали, какъ иногда это жжетъ и режетъ!"

Устранить душевный разладъ, парализующiй "строительство" Сольнесса беретъ на себя Гильда. - Въ принципе она представитедь "коренастой" совести, какъ и Ревекка. Если она и заставляетъ Сольнесса сделать все, что хочетъ для себя Рагнаръ, то только потому, что поступить иначе недостойно ея строителя; потому что - въ принципе - она не хочетъ считаться ни съ чьимъ горемъ, разъ дело идетъ о "строителе" и его "задаче". "У васъ слишкомъ мягкая совесть", говоритъ она Сольнессу, "такъ сказать, нежная. Не выноситъ ударовъ, не можетъ ни поднять, ни нести ничего тяжелаго". И на вопросъ Сольнесса: "Какою же должна быть совесть, если можно спросить?" отвечаетъ: "у мне бы лучше всего хотелось, чтобы совесть была... ну... очень крепкая".

Она настаиваетъ на томъ, чтобы Сольнессъ закончилъ все, что задумалъ 10 летъ тому назадъ. Онъ долженъ побороть свои сомненiя, принижающiя его еилы, долженъ чувствовать себя, какъ встарь, долженъ подняться на "головокружительную высоту", а затемъ онъ долженъ, вместе съ нею, приняться за осуществленiе его идеи: за постройку единственнаго, въ чемъ можетъ житъ человеческое счастье - "воздушные замки" человеческихъ идеаловъ "на каменномъ фундаменте" {Отныне идеалъ не "пристройка" къ жизни, а самостоятельная цель.} действительныхъ нуждъ, ни съ кемъ и ни съ чемъ (въ своемъ прошломъ) не считаясь.

"головокружительную" высоту требованiй юной девушки ободренный Сольнессъ делаетъ: счастливо поднимается, венчаетъ венкомъ свой символическiй домъ съ высокой башней, "уходящей въ небо", но силъ удержаться у него не хватаетъ; онъ падаетъ и разбивается на смерть.

Н. К. Михайловскiй назвалъ Сольнесса "изъеденнымъ совестью человекомъ". Это совершенно точное определенiе его душевнаго состоянiя. И причина, какъ мы видимъ, въ томъ, что ему съ самаго начала не светитъ его "истинно-строительская" идея - такъ же, какъ Гакону светила его "истинно-королевская", когда онъ посылалъ свою мать въ почетное изгнанiе. Для Гакона его "истинно-королевская" идея была одновременно и стимуломъ, и верховнымъ оправданiемъ. Не было никакой другой задачи, которая могла бы сравниться съ его задачей и всякая должна была уступить "во имя Божiе". У Сольнесса такого объективнаго масшиаба нетъ. Онъ умеетъ ценить задачи только съ объективной точки зренiя. "У нея тоже было свое жизненное привзанiе. Совершенно такъ-же, какъ и у меня," говоритъ онъ о жене. - Между темъ задача Сольнесса обладаетъ несомненной объективной ценностью. Ею же живетъ Гильда и изъ моральнаго содействiя Сольнессу делаетъ свою собственную "задачу жизни".

"... Да почему мне и не быть хищной птицей! Почему и мне не выходить на добычу? Захватить ту добычу, которая мне нравится? Разъ я могу запустить въ нее свои когти? И удержать ее?" Но лишь только приходится столкнуться съ живымъ человеческимъ горемъ, какъ деломъ ея рукъ, и она превращается въ "хилаго человека", не чувствуя, напр., въ себе способности добить злополучную жену Сольнесса, отнявъ у вся Сольнесса, хотя бы и въ интересахъ будущихъ "воздушныхъ замковъ"... "Я не могу поступить нехорошо съ человекомъ, котораго я знаю", признается она Сольнессу. "Не могу отнять... чего нибудь"...

Таковы взаимныя отношенiя между "задачей жизни" и совестью у современныхъ героевъ Ибсена. Имъ не достаетъ того, что было въ пору полузвериныхъ отношенiй между людьми и что безвозвратно исчезло въ силу "облагороженiя" человеческой природы. Они уже не способны идти напроломъ къ намеченной цели - спокойные, ясные и уравновешенные, не смущаясь чужимъ страданiемъ, подобно старымъ викингамъ. Задача жизни можетъ порою превратить ихъ жизнь въ тяжелое испытанiе. Но все же они будутъ жить, будутъ знать, для чего живутъ и для чего страдаютъ,-- пока имъ сiяетъ ихъ задача жизни... Пока она сiяетъ, они не "лишнiе" люди. Они только мучащiеся люди!

Мы переходимъ съ анализу душевной драмы у людей Ибсена.

"Лишнiе" люди - это, конечно, "не приспособленные" къ жизни или "не приспособившiеся". Обыкновенно въ слове "лишнiе" слышится известный укоръ по отношенiю къ темъ, которые не сумели приспособиться. Объ Ибсене вернее было бы сказать обратное.

"радость облагораживаетъ" (Росмеръ), а "горе делаетъ человека злымъ и суровымъ" (Альмерсъ въ "Маленькомъ Энольфе"). Темъ не менее авторскiя симпатiи его всего меньше принадлежатъ людямъ, которые спокойны и счастливы въ силу присущей имъ нетребовательности, и ни къ кому онъ такъ жестко и пренебрежительно не относится, какъ къ приспособившимся и приспособляющимся - при всякихъ условiяхъ жизни. "Онъ никогда не хочетъ большаго, чемъ можетъ", иронически отзывается объ одномъ изъ своихъ единомышленниковъ неудачникъ Брендель въ "Росмергольме", и симпатiи Ибсена явно на стороне этого неудачника, въ итоге всей своей жизни нашедшаго только "тоску по великому Ничто", какъ онъ шутитъ на свой счетъ передъ смертью. Въ глазахъ Ибсена люди, которые никогда не хотятъ того, чего не могутъ, никогда, конечно, не могутъ быть безполезными; но на то не въ нихъ и источникъ творческихъ силъ, создающихъ будущее; не въ нихъ залогъ этого будущаго и не въ нихъ причина неизбежности роста человеческаго духа и пересозданiя жизни на иныхъ началахъ.

Для этого нужны его неуравновешенные люди съ безпокойною душой, которые должны неустанно искать и найти... Изъ нихъ вербуются "Строители", если свою чудотворную жизненнуiю задачу имъ посчастливится найти. Но изъ нихъ-же пополняются и ряды лишнихъ людей, если имъ это не удастся... Кто-то сказалъ, что всякiй человекъ въ чемъ нибудь генiаленъ, только онъ случайно не напалъ на то дело, которое обнаружило бы его генiальность.

Героевъ Ибсена то же неведенiе держитъ вдали отъ ихъ "жизненной задачи", на которую они полностью могли бы отдать свои силы и на которой они могли бы развернуться въ действительную свою величину. Узелъ ихъ личной драмы всегда въ этомъ удаленiи. У однихъ это удаленiе имеетъ хроническiй характеръ непрерывнаго состоянiя; у другихъ результатъ более или менее случайной комбинацiи внешнихъ условiй, разрушившихъ жизненную "задачу", которая была или - иногда - казалось, что она была. Психологическая особенность и техъ и другихъ - въ изображенiи Ибсена - это, что они отчетливо сознаютъ свое положенiе и степень его безысходности, отчетливо сознаютъ, чего имъ не хватаетъ и что делаетъ ихъ "лишними" Не въ глазахъ читателя, для котораго они остаются и въ томъ и другомъ случае психологически ценнымъ матерiаломъ, не реализованнымъ жизнью, какъ она, по темъ или инымъ причинамъ, сложилась. Для читателя они не лишнiе, а желанные, но для самихъ себя "тринадцатые за столомъ", по выраженiю Грегерса въ "Дикой утке".

Принять жизнь, какъ простой фактъ существованiя въ роли "тринадцатаго", они не могутъ, даже пытаясь это сделать, какъ пыталась Гедда Габлеръ. Остается выходъ, съ которымъ нельзя примириться, но который логически понятенъ и для нихъ, и для читателя: "добровольно" уйти и перестать быть "тринадцатымъ"... Такъ они и делаютъ. Такъ развязываютъ свою внутреннюю драму Росмеръ и Брендель въ "Росмергольме"; такъ исправляетъ ошибочное решенiе своей "задачи" злополучный Грегерсъ въ "Дикой утке", такъ разрешаетъ вопросъ о себе блестящая неудачница Гедда Габлеръ.

Эта последняя является типичнымъ лишнимъ человекомъ - "хроникомъ", который всю свою короткую жизнь прожилъ безъ задачи жизни, по личнымъ условiямъ не могъ ея иметь и напрасно пытался заполнить душевную пустоту эстетическими суррогатами жизненной задачи - внешнимъ блескомъ жизни и красотой ея отдельныхъ подробностся и мелочей. Жажда настоящаго и крупнаго не покидаетъ ея (по настоящему живетъ она разве только несколько часовъ, когда ждетъ духовнаго возрожденiя любимаго человека) до момента "красиваго" выстрела въ високъ - непременно въ високъ. Подчеркивая эту ультраэстетичность Гедды вплоть до способа, какимъ надо покончить съ собой, Ибсенъ отнюдь не делаетъ изъ нея прозелитку эстетиэма ради самого эстетизма.

Образъ тоскующей и непроизвольно жестокой Гедды Габлеръ далъ бы намъ очень ценный матерiалъ для анализа драмы у лишнихъ людей Ибсена, но онъ очень сложенъ и вдобавокъ въ немъ слишкомъ много спорныхъ подробностей (напримеръ, элементъ несомненной "преступности" {"Преступность" въ пьесахъ Ибсена подвергается очень своеобразному толкованiю, поскольку речь идетъ о богато одаренныхъ людяхъ.} въ поведенiи Гедды Габлеръ), которыхъ нельзя устранить въ несколькихъ словахъ, сказанныхъ мимоходомъ. Разсчитывая вернуться къ "Гедде Габлеръ" въ отдельномъ очерке, пока ограничимся о ней сказаннымъ и перейдемъ къ другимъ "тринадцатымъ".

Съ фактической стороной душевнаго кризиса у владельца Росмергольма мы уже знакомы. Пока драма развернулась передъ нимъ только въ половину и для него остается неизвестною роль Ревекки въ самоубiйстве жены, жить для Росмера тяжело: - потеряно "состоянiе радостной безвинности", которое усиливало его работоспособность, но тяжесть была еще въ меру силъ. Умная и любящая Ревекка знаетъ это и неизменно напоминаетъ Рослеру, что у него есть "О, не думай ни о чемъ, кроме твоей прекрасной задачи". Она знаетъ, что въ этихъ словахъ онъ найдетъ достаточную точку опоры для жизни, хотя бы и не "радостной". Но положенiе резко меняется, когда Росмеръ узнаетъ изъ уосъ самой Ревекки, что самоубiйстзо его жены въ действительности не самоубiйство; что ценой ея жизни самый близкiй ему человекъ хотелъ обезпечить успехъ ихъ общей "задачи жизни" и ихъ собственное счастье. Тогда кризисъ у Росмера прiобретаетъ решительный характеръ. Росмеръ потерялъ последнее, что у него оставалось: веру въ свою способность перевоспитывать и переделывать людей, т. е. въ свою "задачу жизни". Если Ревекка, съ которой онъ целые годы прожилъ, деля лучшiя, заветныя мечты, не поддалась влiянiю, то какъ онъ можетъ разсчитывать подчинить своему влiянiю другихъ - чужихъ ему людей? заставить ихъ силою своего авторитета и моральнаго воздействiя {Какъ мы видели, это - одно изъ существенныхъ (по замыслу Ибсена) орудiй при осуществленiи задачи Росмера.} переделать свою жизнь, приниженную мрачными Росмерами, на новыхъ началахъ, достойныхъ человека? Онъ перестаетъ верить въ это, и сторонникамъ сохраненiя въ неприкосновенности добраго стараго времени, нетрудно вырвать у него согласiе - оставить жизнь въ покое, какъ она есть. Задача его жизни, въ которую онъ вложилъ свое лучшее я, больше не существуетъ и темъ самымъ для него безповоротно

О жизни поконченъ вопросъ...

Вотъ дiалогъ между нимъ и Ревеккой (Ревекка собирается уехать изъ дома Росмера, и онъ считаетъ нужнымъ предупредить ее, что возможныя случайности имъ "уже давно" предусмотрены и Ревекка отъ нихъ въ матерiальномъ отношенiи "обезпечена". Ревекка возражаетъ, что это лишнее).

Ахъ, Росмеръ, ты проживешь дольше, чемъ я.

Росмеръ. Предоставь ужъ мне распорядиться моей жалкой жизнью.

Ревекка.

Росмеръ. Нашла бы ты это страннымъ? После печальнаго жалкаго пораженiя, которое я потерпелъ! Я, который хотелъ осуществить задачу своей жизни... и вотъ сделался перебежчикомъ раньше даже, чемъ началась битва!

Ревекка. Возобнови борьбу, Росмеръ! Ты увидишь, что победишь,-- если ты попытаешься. Ты облагородишь сотни, тысячи душъ. Только попытайся.

О, Ревекка! Я не верю уже больше въ задачу моей жизни.

Росмеръ оказался неправъ: въ действительности Ревекка, какъ мы видели, "переродилась" подъ его влiянiемъ, и онъ могъ верить въ свою "задачу жизни"... Но ему нужно было чувствовать

Въ томъ же "Росмергольме" есть еще неудачникъ - бывшiй учитель Росмера, Брендель. Эта вводная фигура, мало обрисованная и недостаточно ясная, повидимому, должна оттенить, что въ роковомъ исходе душевной драмы Росмера не следуетъ ничего относить насчетъ его темперамента. Хотя Росмеръ, какъ и все его предки, "никогда не смеется",-- а Брендель, наоборотъ, всегда смеется: - даже свою "тоску по великомъ Ничто" онъ мотивируетъ только въ шуточной форме, прося Росмера одолжить ему "парочку отжившихъ идеаловъ", которыхъ ему не достаетъ,-- но результатъ утраты "парочки идеаловъ" тотъ же, что и у Росмера.

Впервые съ Бренделемъ мы встречаемся въ доме Росмера. По ремарке Ибсена, Брендель одетъ, какъ "обыкновенный бродяга".

Какъ всегда, небрежный въ передаче конкректныхъ подробностей положенiя, Ибсенъ останавливаетъ свое вниманiе только на психологической обрисовке. Въ этомъ отношенiи для читателя выясняется, что Брендель стоитъ на повороте своей жизни: ему кажется (не совсемъ такъ или - вернее - совсемъ не такъ, какъ это кажется Росмеру), что наступило уже "бурное время" и для седого бойца мысли и слова пришла пора настоящаго дела... Но практическiй деятель - тотъ самый Моргенегордъ (онъ - редакторъ местной гаветы), который "никогда не хочетъ большаго, чемъ можетъ", скоро вернулъ седого идеалиста на землю, уяснивъ ему малую рыночную цену его "отжившихъ идеаловъ" - именно здесь, на родине его юношескихъ мечтанiй... И Брендель, которому легко было занять у стараго ученика, при первомъ же свиданiи после многолетней разлуки, "крахмальную сорочку" и сюртукъ и "пару порядочныхъ сапогъ", не хочетъ пережить необходимость занимать "парочку отжившихъ идеаловъ". Вспоминая по контрасту свое первое появленiе у Росмера съ наружной внешностью "обыкновеннаго бродяги", онъ резюмируетъ разницу между темъ, что было, и темъ, что есть, въ следующихъ словахъ: "Когда я вступилъ въ этотъ залъ последнiй разъ, я стоялъ передъ тобой (Росмеромъ), какъ достаточный человекъ и похдопывалъ себя по карману"... А теперь онъ - "банкротъ", "голъ, какъ соколъ" и представляетъ "свергнутаго короля на груде пепла своего сгоревшаго дворца".

Такимъ образомъ и этотъ седой неудачникъ, какъ только сгорелъ его дворецъ, не хочетъ больше выносить жизнь, обезцененную крушенiемъ его личной "задачи жизни", и "добровольно" уходитъ изъ нея, какъ и все неудачники Ибсена.

"Дикой утке", такъ ненужно изувеченной символизмомъ. Попутно мы получимъ ответъ на одинъ вопросъ, который самъ собой останавливаетъ читателя {У насъ этотъ вопросъ былъ, въ известной мере, вопросомъ дня, когда ставилась "Дикая утка" на сцене Московскаго Художественнаго театра.} Ибсена: какъ, въ конце концовъ, относится къ правде этотъ углубленный въ человека писатель, если въ одной своей вещи ("Столпы общества") онъ провозглашаетъ устами Лоны: "свобода и правда " а въ другой ("Дикая утка") устами скептика врача - совершенно обратное: "стимулирующiй принципъ - ложь жизни".

Мы легко убедимся, что въ действительности противоречiя нетъ. Для самого Ибсена и для избранниковъ его творчества правда - верховный критерiй жизни. Они жаждутъ этой правды - истины и правды-справедливости, почти какъ страстотерпцы. "Врагъ народа" Штокманъ, не задумываясь, отвечаетъ на упрекъ, что своимъ разоблаченiемъ истины онъ можетъ подорвать благосостоянiе родного города: "я такъ люблю свой родной городъ, что желалъ бы лучше видеть его разореннымъ, чемъ процветающимъ на почве лжи". Для Штокмана правда выше всего. Но ведь та же самая правда не можетъ позволить Ибсену, какъ психологу, скрыть, что это такъ, что иногда "правда" налагаетъ на человека такую тяжелую ношу, что при малыхъ душевныхъ силахъ съ ней не справиться: она не подниметъ, а придавитъ. - Такимъ образомъ философiя "Дикой утки" не противоречiе съ общей идеей Ибсена о "правде", а дополненiе. Н. К. Михайловскiй отметилъ, какъ особенность писательско манеры Ибсена, что онъ часто беретъ "одни и те же движенiя человеческой души (прибавимъ: важнейшiя), только въ различныхъ комбинацiяхъ". Для этого онъ прибегаетъ къ "симметричнымъ" положенiямъ, которыя должны подчеркнуть и резче выдвинуть все существенное. Эта "симметричность" построенiй часто вредитъ художественности впечатленiя,-- когда она резко и неотступно преследуетъ - такъ сказать - читателя (напримеръ, въ "Северныхъ богатыряхъ"). Для художественнаго разъясненiя вопроса о "правде" въ жизни, Ибсенъ прибегнулъ къ тому же прiему "симметричныхъ" построенiй, но обе пары симметричныхъ фигуръ: Лоны и Грегерса, Берника и Гiальмара онъ разместилъ въ двухъ разныхъ пьесахъ: въ "Столпахъ общества" и въ "Дикой утке". Благодаря этому, выиграла художественность впечатленiя: аналогiя не навязывается, а естественно раскрывается мысли читателя, но за то является возможностъ просмотреть ее, какъ это мы и видели на факте мнимыхъ противоречiй у Ибсена.

И Лона ("Столпы общества") и Грегерсъ ("Дикая утка") задаются одной и той же целью: имъ нужно, чтобы окружающая жизнь была целикомъ основана на "правде". У близкихъ имъ обоимъ лицъ жизнь основана какъ разъ обратно - на кривде. Они и становятся прежде всего объектомъ для ихъ нравственнаго воздействiя. Оба добиваются желаннаго устраненiя внешнихъ проявленiй кривды. Но результатъ совершенно различный въ зависимости отъ того, къ кому они адресовались со своими требованiями устранить кривду. Лона имела дело съ человекомъ крупнаго масштаба (Берникъ); Грегерсъ имелъ дело съ жалкимъ человекомъ (Гiальмаръ). Поэтому первая, въ конце концовъ, произноситъ знаменитую победную фраву: "свобода и правда - вотъ столпы общества!" а второй долженъ молчать, когда при немъ говорятъ, что скрасить жизнь Гiальмаровъ можетъ только одна "ложь" (иллюзiя).

"лишняго" человека - Грегерса - станетъ рельефнее отъ сопоставленiя съ торжествующей Лоной, то мы и станемъ разсматривать ихъ параллельно.

Богатый судостроитель, делецъ и общественный деятель - консулъ Берникъ когда-то былъ на пути къ разоренiю. Больше, чемъ когда-либо, онъ нуждался въ доверiи согражданъ, потому что въ переводе на языкъ денежныхъ отношенiй "доверiе" значитъ "кредитъ": пусть припомнитъ читатель, какъ Гейне-школьникъ изводилъ своего учителя, упорно переводя слово "вера" французскимъ словомъ - "le credit". И въ это самое время съ Берникомъ приключается любовная исторiя въ жанре того же Гейне. Если откроется, что герой ея Берникъ, это подорветъ его солидную репутацiю въ глазахъ делового и ханжеского общества (Ибсенъ очень нередко изображаетъ въ такихъ краскахъ "культурное" общество своей родины). Спасаетъ его другъ Іоганнъ, который бремя "скандала" принимаетъ на себя и на свое имя. Онъ уезжаетъ на неопределенное время въ Америку вместе съ Лоной, бывшей (тайно) невестой Берника: последнiй предпочелъ ей - ради спасенiя своей промышденной фирмы, пережившей три столетiя - нелюбимую девушку, но съ крупнымъ состоянiемъ. Отъездъ обоихъ освободилъ Берника отъ всякихъ тревогъ и далъ ему возможность встать на ноги. Сведенiя о затрудненныхъ финансовыхъ обстоятельствахъ старинной фирмы, хотя и сделались достоянiемъ молвы, но нашли себе легкое объясненiе въ слухе, что скрывшiйся Іоганнъ обокралъ кассу своего друга. Берникъ слуха не поддерживаетъ, но и не отвергаетъ, пользуясь выгодами такого положенiя.

Къ началу пьесы Ибсева, и Лона, и Іоганнъ возвращаются изъ Америки и встречаютъ въ Бернике даровитаго дельца и уважаемаго общественнаго деятеля... Своей Лоне Ибсенъ придалъ много чертъ, напоминающихъ ея современницу - русскую нигилистку шестидесятыхъ годовъ. Та же небрежность въ костюме, то же отсутствiе заботы о внешней привлекательности, такая же резкость языка вплоть до возраженiй: "къ чорту эту глупую исторiю" и та же фанатичная преданность правде. Угловатая резкость въ поведенiи Лоны переплетается у Ибсена въ своеобразное гармоничное целое съ обычными особенностями его женщинъ: съ чувствомъ требовательнаго поклоненiя любимому человеку и высокой оценкой нравственнаго элемента въ любви мужчины и женщины. По пьесе оказывается, что за 15 летъ разлуки старая любовь Лоны къ Бернику не "заржавела", говоря словами пословицы. И вне родины, и после разрыва онъ остался для нея темъ, чемъ былъ - "героемъ ея юности", заслоненнымъ и затемненнымъ главою "дома Берниковъ", который долженъ по необходимости ежедневно и ежечасно притворяться, молчать и скрывать {По пьесе Лона права: позорныя для Іоганна обвиненiя не забыты, и память о нихъ заботливо культивируется сплетниками местнаго общества.}.

Естественно, что "задача жизни" для нея прежде всего отлилась въ заботу о нравственномъ освобожденiи любимаго человека. Еще въ Америке, когда она узнала отъ Іоганна, что Берникъ малодушно согласился взвалить на своего друга последствiя "скандала", она "поклялась себе" освободить его отъ безчестящихъ воспоминанiй. "Я поклялась себе,-- говоритъ она впоследствiи,-- герой моей юности долженъ свободно и правдиво "! Ганнибалова клятва не могла, конечно, утратить силу отъ того, что Лона, по своемъ возращенiи, узнаетъ, что "герой ея юности" ради себя и "дома Берниковъ" 15 летъ не мешалъ клеветнической молве называть своего великодушнаго друга воромъ. Подъ влiянiемъ общаго положенiя вещей, Лона решительно становится на сторону "тероя ея юности" въ борьбе противъ главы уважаемой торговой фирмы.

"Все твое величiе покоится на зыбкомъ болоте - и ты вместе съ нимъ",-- говоритъ Бернику Лона - "Я задумала помочь тебе прiобрести твердую почву подъ ногами". Она требуетъ отъ Берника, чтобы онъ открыто признался въ своихъ проступкахъ, очистилъ имя Іоганна отъ клеветы и темъ самымъ прiобрелъ "твердую почву подъ ногами", т. е. правду. Берникъ отказывается. У него и Лоны разное пониманiе "правды". Для первой сознанiе своей правоты нужно, какъ гарантiя внутренней свободы и чувства обезпеченности отъ возможныхъ случайностей; для второго все дело разрешается темъ, что онъ чувствуетъ за собой право "Какъ, чтобы я добровольно пожертвовалъ своимъ семейнымъ счастьемъ и своимъ положенiемъ въ обществе!" - восклицаетъ онъ. А на вопросъ последней: имеетъ ли онъ право на это, счастье, отвечаетъ, что имеетъ, такъ какъ "въ теченiи пятнадцати летъ (разлуки) ежедневно зарабатывалъ себе частицу этого права правильной жизнью и той пользой, какую приносилъ". Однако, рядъ событiй выясняетъ Бернику, какъ онъ не "свободенъ" въ действительности и до какой степени онъ можетъ пасть при защите своего "величiя"... И когда ему уже ничто, по внешности, не угрожало: Лона намеренно вернула ему все компрометировавшiе его документы,-- онъ решается исполнить то, чего требовала Лона. Въ моментъ общественнаго чествованiя его, какъ заслуженнаго и безукоризненнаго человека, онъ разъясняетъ истинную роль Іоганна въ его жизни и свою вину передъ нимъ... Лона торжествуетъ.

Ея "задача жизни" завершилась успехомъ. Ложь изгнана. Герей ея юности стоитъ передъ всеми "свободно и правдиво".

Мы значительно отклонились въ сторону отъ лишнихъ людей Ибсена и слишкомъ надолго, быть можетъ, вернулись, къ - не "лишнимъ" людямъ. Но мы считаемъ, что пока вопросъ о правде въ мiроразуменiи Ибсена не будетъ достаточно выясненъ, до техъ поръ "Дикая утка" не освободится отъ неясности, а въ такомъ случае драма въ душе последняго лишняго человека, которымъ мы займемся, не станетъ отчетливой и доступной анализу.

Въ "Дикой утке" Грегерсъ такой же фанатикъ "правды во всемъ", какъ и Лона, но имеетъ онъ дело не съ крупномасштабнымъ Берникомъ, а съ ничтожнымъ говоруномъ Гiальмаромъ и это одно определяетъ неудачный исходъ задачи жизни Грегерса.

"Дикой утке" следующая.

Заводчикъ Верле зналъ, что планъ, по которому его компаньонъ совершаетъ вырубку купленнаго леса, неверенъ, но не мешалъ операцiи, которая могла быть очень выгодной. Когда, наконецъ, вмешался въ дело судъ, оказался виновнымъ одинъ только компаньонъ Верле, лейтенантъ Экдаль. Только онъ и пострадалъ, разоренный и обезчещенный приговоромъ суда. Верде оказался совершенно въ стороне отъ рискованной операцiи: въ глазахъ общества, даже въ глазахъ семьи обвиненнаго Экдаля, онъ является не виновнымъ, а пострадавшимъ лицомъ: его доброе имя, по чужой вине, чуть было не подверглось судебному опороченiю. Отношенiй къ семье Экдаля Верле не прервалъ, но придалъ отношенiямъ харакiеръ покровительства. Это дало ему возможность использовать нищету и позоръ Экдалей какъ нельзя удобнее, когда обстоятельства сделали для Верле неизбежнымъ удаленiе изъ дому его экономки, чтобы "прикрыть грехъ". Въ качестве необходимаго мужа онъ наметилъ сына своего бывшаго компаньона Гiальмара и безъ труда добился, что последнiй на Гине (имя экономки) женился, не догадываясь объ ея прошломъ и очень довольный свадебнымъ подаркомъ Верле - денежной помощью на устройство фотографiи. Относя это, также какъ платную переписку, которую контора Верле обезпечила бывшему лейтенанту, за счетъ доброты сердца заводчика, недалекiй Гiальмаръ чувствуетъ къ нему искреннюю признательность.

"Счастье" улыбнулось ему и съ другой стороны. У него есть "прекрасная задача". Въ действительности онъ ни на какую задачу жизни не способенъ, но ему создалъ иллюзiю такой задачи некто Реллингъ, благожелательный скептикъ и врачъ по профессiи. По его глубокому убежденiю, чтобы переносить жизнь, ее надо скрасить "ложью", и въ качестве такой лжи онъ внушаетъ Гiальмару веру въ его творческiя способности, въ будущее изобретенiе въ деле фотографiи, которое онъ непременно сделаетъ, вернувъ имъ своей семье прежнiй почетъ и уваженiе. И Гiальмаръ, простодушный болтунъ, нискренно счастливъ настоящимъ человеческимъ счастьемъ. Онъ говоритъ товарищу своего детства Грегерсу, сыну Верле: "Передо мной днемъ и ночью стоитъ моя задача жизни".

Грегерсъ - идейный антогонистъ Реллинга. Если для этого между "ложью жизни" и человеческими "идеалами" такая же разница, какъ "между тифомъ и гнилой горячкой", то для Грегерса, какъ и для Лоны, не понятна самая возможность существованiя безъ "твердой почвы подъ ногами" - правды въ человеческихъ отношенiяхъ.

"Если бы я могъ выбирать, то я лучше всего хотелъ бы быть быстроногой собакой... Да необыкновенно проворной собакой, такой, которая ныряетъ на дикими утками {Значенiе символовъ въ пьесе. - Грегерсъ полагаетъ, что Пальмаръ является какъ разъ такою дикою уткой, которая пошла ко дну, завязла въ тине (несчастныхъ обстоятельствъ жизни) и рвется изъ нея, но не въ силахъ вырваться безъ чужой помощи (собаки). Грегерсъ и долженъ быть такой "собакой" для всехъ гибнущихъ "утокъ". Въ этомъ его задача жизни. - По отношенiю къ Пальмару онъ, однако, впалъ въ ошибку. Пальмаръ - дикая утка другого типа, давно забывшая, что такое "настоящая дикая жизнь" (на началахъ правды и достоинства), способная жить въ неволе, вполне удовлетворяющаяся корзиной, въ которую посажена, и способная даже "жиреть" на готовыхъ кормахъ. (Такая "дикая утка" фигурируетъ въ пьесе Ибсена въ качестве "действующаго лицаи)... Корень драмы въ этой ошибке Грегерса.}, когда они идутъ внизъ и зарываются въ траву и тину!.." Это говоритъ о себе самъ Грегерсъ, слушая разсказъ бывшаго лейтенанта, страстнаго охотника, о дикихъ уткахъ, которыя, когда ранены, всегда "идутъ ко дну, глубоко, какъ могутъ... зарываются крепко въ траву - и во всю эту чертовщину, которая лежитъ и никогда уже не показываются назадъ".

Такъ же, какъ и для Лоны, для Грегерса характерно общее стремленiе быть спасающей "быстроногой собакой". Въ этомъ его задача жизни, и содержанiе "Дикой утки^ы только частный случай изъ жизни Грегерса, прiобревшiй особое значенiе, благодаря некоторымъ обстоятельствамъ.

Дело въ томъ, что Грегерсъ чувствуетъ себя непоправимо виноввымъ передъ Гiальмаромъ: и за отца, и на себя. Въ свое время онъ "предчувствовалъ" исходъ сотрудничества Верле и Экдаля, но предупредить у него не хватило смелости. Когда катастрофа разразилась, Грегерсу остается реагировать на нее только упреками совести. "Тебя я долженъ благодарить за то, что изнываю отъ терзанiй нечистой совести", говоритъ онъ своему отцу... И вотъ Грегерсу улыбается возможность загладить, хоть отчасти, и вину отца, и свое малодушiе. Онъ узнаетъ обстоятельства, при которыхъ женился обманутый его отцомъ Гiальмаръ, и приходитъ въ ужасъ за друга своего детства, вернее, за тотъ привлекательный образъ, который жилъ въ его виноватой памяти съ техъ поръ, какъ они разстались (16--17 летъ назадъ). Въ сцене съ отцомъ, упрекая последняго во всемъ, что тотъ сделалъ, Грегерсъ восклицаетъ: "И онъ (Гiальмаръ) сидитъ теперь съ великой доверчивой детской душой, живетъ подъ одной кровлей съ такой женщиной и не знаетъ, что то, что онъ называетъ своей семьей, основано на лжи!.." Не менее удручаетъ Грегерса та вялость, съ которой его другъ реагируетъ на удары жизни. И вотъ онъ задумываетъ возродить Гiальмара, какъ это удалось Лоне относительно Берника. Никакой внешней помехи своему намеренiю онъ не видитъ. Жена Гiальмара, какъ убедился потомъ Грегерсъ, оказалась простой, но но своему хорошей, любящей женщиной, преданной Гiальмару и стойко выносящей все печали жизни впроголодь. Правда, Грегерсу уже не разъ приходилось убеждаться, что его "идеальныя требованiя", какъ выражается Реллингъ, не встречаютъ сочувствiя со стороны придавленныхъ жизнью людей, но ему такъ хочется видеть себя хоть разъ торжествующимъ въ своей задаче жизни и такъ хочется загладить вину, такъ хочется считать Гiальмара способнымъ перенести кризисъ и выйти изъ него съ удесятеренными силами, нужными для перестройки жизни,-- что онъ и действительно видитъ въ Гiальмаре то, что хочетъ видеть: человека съ "великою, детской душой", а не празднаго болтуна и никчемнаго человека.

Для человека, утомленнаго жизнью, какимъ является въ пьесе Грегерсъ, созданный имъ самимъ миражъ принялъ формы реальной задачи жизни. Онъ правъ,-- жизнь, наконецъ, свела его съ человекомъ, которому правда и подвигъ окажутся нужными - больше всего... "Я ужъ постараюсь вытянуть тебя на поверхность,-- ободряетъ онъ своего друга,-- потому что я тоже нашелъ себе задачу жизни". - Вытянуть на поверхность - значитъ пробудить въ немъ дремлющiя силы; вызвать въ душе спасительный кризисъ. Вызвать - полнымъ раскрытiемъ правды, дать возможность пережить чувство совершеннаго "подвига" и затемъ фактически помочь Гiальмару перестроить свою жизнь на хорошихъ, честныхъ началахъ труда и любви къ виноватой... Вотъ "задача", которая на несколько дней осветила усталую и сумеречную жизнь Грегерса... "Ведь въ мiре нетъ другого столь же высокаго подвига, какъ простить согрешившему и любовью поднять его до себя", неизменно убеждаетъ Гiальмара Грегерсъ.

Положенiе вещей обоотрилось еще однимъ контрастомъ... Среди окружающихъ, съ которыми долженъ былъ прожить свою жизнь Грегерсъ, нашелся, наконецъ, одинъ, который по собственному почину, устранилъ "ложь". Это - его собственный отецъ, безчестный, но умный человекъ. Ему "правда" оказалась нужною. Онъ овдовелъ, освободился отъ Гины и теперь женится на женщине тоже съ "прошлымъ". Чтобы обезпечить себя и свое счастье отъ всякаго страха въ будущемъ, они сразу раскрываютъ свое "прошлое" одинъ относительно другого и это только укрепляетъ ихъ будущiй союзъ.

Грегерсъ не можетъ допустить и мысли, что его другъ мелочнее и въ духовномъ отношенiи ниже его отца. оказался ниже.

Перерожденiе оказалось миражемъ. И "подвигъ" тоже - со всемъ подъемомъ нравственныхъ силъ, на который разсчитывалъ Грегерсъ, когда прошлое жены открылось, его другъ остановился мыслью не на искупающихъ вину обстоятельствахъ (т. е. совместной жизни, тяжесть которой лежала на Гине), а только на самой вине. Униженiе въ прошломъ стало явнымъ, но не сменилось - для Гiальмара - надеждой на иное будущее.

"Если вы правы, а я ошибаюсь,-- говоритъ Грегерсъ Реллингу,-- тогда не стоитъ и жить на этомъ свете.

Реллингъ. О, жизнь на этомъ свете можетъ быть и недурной, если только насъ оставятъ въ покое господа, вторгающiеся къ намъ съ идеальными требованiями.

Грегерсъ (смотритъ передъ собой). Въ такомъ случае я радъ, что мое назначенiе таково, какъ оно есть.

Смею спросить - каково ваше назначенiе.

Грегерсъ (собираясь уходить). Быть 13-мъ за столомъ.

Реллингъ.

Но Ибсенъ несомненно "поверитъ" своему лишнему человеку. Поверитъ, что "тринадцатымъ" онъ не станетъ жить.

Какъ видитъ читатель, никакого диссонанса въ отношенiи Ибсена къ "правде" человеческихъ отношенiй нетъ. Для его сильныхъ, одаренныхъ людей, правда признается высшимъ благомъ и на страницахъ "Дикой утки", какъ и во всехъ произведенiяхъ... И правда, и "задача жизни".

"задача жизни" въ толкованiи Ибсена? Каково ея конкректное содержанiе?

Ибсенъ не связываетъ этого содержанiя съ какой-нибудь определенной категорiей душевныхъ движенiй человека. Для него задача жизни такой же "постоянный законъ съ непостояннымъ содержанiемъ", какъ и вообще все повелительные нравственные законы, направляющiе жизнь человечества при переменныхъ условiяхъ времени и места. Содержанiемъ "задачи жизни" можетъ быть истинно-королевская идея Гакона; можетъ быть освободительное строительство Сольнесса; можетъ быть проповедь суроваго, определеннаго, но не спокойнаго душой Бранда. Но содержанiе можетъ не выходить и за пределы обыденной жизни. Если у жены Сольнесса, какъ мы видели, жизненной задачей было выростить въ своихъ детяхъ "прямыя взрослыя души", выростить ихъ "въ уравновешенности и въ благородныхъ, прекрасныхъ формахъ", то для Марты {"Столпы общества".}, сестры Бервика, вся жизненная задача исчерпывалась сначала исправленiемъ проступка въ тайне любимаго человека: воспитанiемъ брошенной девочки, въ которой она видела вместе съ молвой - дочь Іоганна отъ "скандальной" исторiи, а потомъ, когда эта цель была достигнута, вообще въ заботахъ о безпризорныхъ детяхъ. Для Эллиды ("Женщина съ моря") задача еще обыденнее: будучи мачихой, заменить мать для детей своего мужа.

Но есть одна непреложная особенность въ "задаче жизни" по Ибсену. Она должна быть свободной: свободно избранной - на свою собственную ответственность". Она должна быть взята на себя совершенно добровольно. Иначе это будетъ уже не "задача жизни", а урочная работа, определенная тюремнымъ уставомъ. Сообразно съ этимъ, то, что взвалили на плечи человека внешнiя условiя и личная ошибка, никогда не можетъ стать задачей жизни, какъ ее понимаетъ Ибсенъ. Но не но внешнимъ внутреннимъ - по отсутствiю во взятой на себя обузе признаковъ нравственной свободы. Те же самыя обязанности, которыя такъ тяготятъ, когда оне невольно взяты, могутъ быть легко носимы, когда оне взяты вольно. Иллюстрацiей этого основного свойства Ибсеновской "задачи жизни" служитъ "Женщина съ моря".

Совместная жизнь супруговъ Вангель готова рухнуть: ею тяготится Эллида, вторая жена доктора Вангеля. Не потому, что ее не любятъ въ новой семье или она сама не любитъ мужа и его детей - двухъ девушекъ на возрасте... Женщины у Ибсена часто томятся сознанiемъ, что бракъ для нихъ былъ не свободнымъ союзомъ свободныхъ людей, а самопродажей, она должна делать. Такъ какъ "Женщина съ моря", съ нашей точки зренiя, представляетъ особый интересъ, то мы позволимъ себе привести целикомъ следующiй дiалогъ между Эллидой и Вангелемъ:

Эллида. Слушай же, Вангель... намъ нельзя долее обманывать себя самихъ... и другъ друга.

Разве мы это делаемъ? Мы обманываемъ себя!

Эллида. Да. Или во всякомъ случае, мы скрываемъ истину. Потому что ведь истина... настоящая, прямая истина... состоитъ въ томъ... что ты явился и купилъ меня.

Вангель.

Эллида. Ахъ, ведь я была ничемъ не лучше тебя. Я согласилась на торгъ. Я продала себя тебе.

Вангель (болезненно взглянувъ на нее). Эллида... и у тебя хватаетъ сердца называть это такъ?

Но разве же можно называть это иначе! Ты не могъ более выносить пустоты въ твоемъ доме. Ты сталъ искать себе жены.

Вангель. И матери для детей, Эллида!

Эллида.

Вангель. Назови это, какъ думаешь!

Эллида. А я!.. Ведь я Что же тутъ удивительнаго, что я согласилась на сделку, когда ты предложилъ взять на себя заботу обо мне!

Вангель. Уверяю тебя, дорогая Эллида, что я вовсе не такъ смотрелъ на это. Я честно спросилъ тебя, согласна ли ты делить со мною и съ детьми, то немногое, что у меня было.

Эллида. при свободе и по собственному выбору!

Вангель. Значитъ, те 5--6 летъ, которыя мы провели вместе, ничего не стоятъ въ твоихъ глазахъ?

Эллида. не свободно вступила въ твой домъ. Вотъ въ чемъ дело!

"Не свободно" вступила. Въ устахъ Эллиды это значитъ, что между ея душевнымъ строемъ и ея поведенiемъ нетъ внутренней свободной и самоопределившейся связи.

Въ одной фантастической сцене Перъ Гинтъ оказывается среди троллей, которые его поучаютъ разнице между человекомъ и троллемъ: для последнихъ правило: "будь доволенъ собой", а для перваго законъ: "будь самимъ собой". "Быть довольнымъ собой" значитъ принимать жизнь, какъ она есть. "Быть самимъ собой" значитъ создавать свою жизнь по собственному "усмотренiю" (слова Росмера).

"быть самой собой", т. е. вступить въ жизнь, повинуясь только своему собственному внутреннему влеченiю. Вся ея жизнь определилась фактомъ замужества, и она навсегда утратила возможность выбрать себе "задачу жизни". Задачу жизни для нея должно заменить то, къ чему принудили ее случай и ошибка. Эллида не можетъ освободиться ни отъ чувства тяжелой вины передъ собой, ни отъ чувства какой-то невозвратной потери - потери "несложившихся песенъ", которыя, по словамъ Ятгейра, всегда бываютъ "самыми сладкими". То обстоятельство, что ея мужъ, какъ она не сомневается, связанъ съ ней искреннимъ и честнымъ чувствомъ; тотъ фактъ, что отъ нея ждутъ заботы и ласки дочери этого хорошаго человека,-- все это только усиливаетъ боль въ душе, не заглушая самой тоски по утраченномъ "возможномъ" счастье. "Быть можетъ, вотъ где задача" (фактическое содержанiе задачи),-- говоритъ она, когда узнаетъ, съ какой скрытой нежностью относится къ ней ея падчерица Гильда (будущая Гильда въ "Строителе Сольнессе"), но все же не можетъ заглушить щемящее чувство "утраченнаго". "О, не думай,-- говоритъ она мужу,-- что не бываетъ минутъ, когда я вижу миръ и спасенiе въ томъ, чтобы бежать душой къ тебе... И бороться со всеми притягивающими и пугающими меня силами. Но я не могу этого. Нетъ,-- я не могу."

Власть неизвестнаго - того, что могло бы быть, если бы ошибка не лишила свободы - Ибсенъ символизировалъ въ лице "неизвестнаго", который является въ пьесе - таинственнымъ, неяснымъ, но реальнымъ лицомъ и доводитъ терзанiя Эллиды до высшей стенени напряженiя. Наконецъ, она не въ силахъ бороться съ собой и проситъ Вангеля возвратить ей свободу ("Отдай мне назадъ свободу"), чтобы она могла идти, не считаясь больше съ принудительной властью "случайныхъ" обязательствъ. Душевный кризисъ, символизируемый въ появленiи на сцене неизвестнаго, заставляетъ ее добиваться расторженiя тягостной "сделки", пока еще не поздно. "Теперь онъ (неизвестный - символъ невынужденный жизни) является и предлагаетъ мне... единственный и последнiй разъ начать жизнь сначала... жить моей собственной истинной Не могу добровольно!" .

Честный и любящiй Вангель считаетъ съ своей стороны преступленiемъ "расторгнуть сделку", обрекши Эллиду всемъ случайностямъ неизвестнаго. Онъ готовъ прибегнуть, хотя бы къ силе, лишь бы удержать ее... Все это "ты можешь"... возражаетъ Эллида. "Для этого у тебя есть и власть, и средства! Но души моей... всехъ моихъ мыслей... всехъ моихъ влеченiй и стремленiй... ты не можешь сдержать! Они будутъ стремиться и мчаться... къ неизвестному... которое ты закрылъ для меня!" - говоритъ Эллида.

Съ расторженiемъ Вангелемъ "сделки" въ состоянiи Эллиды происходитъ немедленный переломъ въ благопрiятную сторону. Кризисъ обострялся уверенностью, что Вангель не возвратитъ свободу жене. Когда Вангель съ тяжелымъ усилiемъ, но все же решается сказать: "И потому... потому я теперь же... уничтожаю сделку... Можешь выбирать свой путь въ полной... полной свободе",-- Эллида, по ремарке Ибсена, "съ минуту смотритъ на Вангеля, широко раскрывъ глаза, не произнося ни слова"... Она уже свободна. Ея прежняя жизнь въ семье Вангеля стала объектомъ свободнаго выбора; она больше не фактъ, который нужно принять не споря. Ничто не затемняетъ больше въ сознанiи действительной ценности техъ людей, съ которыми ее связала "ошибка". Оставить ихъ оказывается для Эллиды невозможнымъ, и она остается съ ними, но уже "по собственному выбору и подъ своей ответственностью".

Счастливый Вангедь задаетъ ей вопросъ: "А неизвестное... не влечетъ тебя более?" Эллида отвечаетъ отрицательно: "Не влечетъ и не пугаетъ. Я получила возможность взглянуть на него... пойти къ нему... если бы захотела. Теперь я могла избрать его. Теперь я могла отъ него". Отвечаетъ она отрицательно и на вопросъ, что собственно определяло ея тоскливую неуравновешенность. "Не знаю", говоритъ она и утверждаетъ только фактъ, что Вангель применилъ единственное средство, которое могло помочь ей: "Да, дорогой мой, верный Вангель, теперь я возвращаюсь къ тебе. Теперь я могу сделать это. Теперь я иду къ тебе свободно... ".

"Задача жизни" стоитъ теперь передъ Эллидой во всей очевидности - та самая, которую она раньше не "замечала", выражаясь словами Эллиды. Когда Вангель начинаетъ вслухъ мечтать, какъ въ дальнейшемъ сложится ихъ совместная жизнь - жизнь вдвоемъ, Эллида вноситъ поправку. Вотъ этотъ дiалогъ:

Эллида.

Вангель. Нашихъ! {Курсивъ Ибсена.}.

Эллида. Техъ, которыя еще не принадлежатъ мне... но которыхъ я сумею ".

Докторъ Вангель оказался хорошимъ врачемъ: благодаря его проницательности на свете стало одной счастливой жизнью больше, однимъ лишнимъ человекомъ - меньше.

Мы остановились на "Женщине съ моря" съ особой подробностью, такъ какъ находимъ въ ней глубокое и тонкое освещенiе такой стороны въ человеке, которая меньше всего бросается въ глаза и которая, быть можетъ, больше всего раскрываетъ, почему счастью ведется счетъ на дни и на часы даже и теми, у которыхъ въ жизни есть "счетъ счастья"... Если бы не символизмъ, который мешаетъ читателю и заставляетъ видеть символъ даже тамъ, где Ибсенъ говоритъ безъ всякихъ иносказанiй, и если бы не экскурсiи въ область научной психологiи и мировыхъ "тайнъ",-- "Женщина съ моря" была бы поистине художественнымъ откровенiемъ {Чтобы избегнуть упрека въ произвольномъ толкованiи роли "Неизвестнаго" въ пьесе Ибсена, оговоримся, что есть и иное толкованiе, не совпадающее съ нашимъ. Именно, по Швейцеру, Ибсенъ въ своей драме "рисуеть присущую человеку чувственность, заглушающую въ его душе голосъ божественныхъ веленiй, въ виде своего рода морского чудовища, въ лице чужеземца, влiянiе котораго на героиню драмы темъ сильнее, чемъ более ее отдаляетъ отъ него гнетъ обстоятельствъ". ("Скандинавское творчество новейшаго времени"; этюдъ, приложенный къ "Исторiи скандинавской литературы" Горна. Стр. 337). Но это явное недоразуменiе, такъ какъ самъ Ибсенъ, устами Вангеля, даетъ разъясненiе того, что именно онъ символизировалъ въ "Неизвестномъ"... Пытаясь разъяснить душевный процессъ у Эллицы, создавшiй почву для драмы, Вангель, въ конце пьесы, говоритъ Эллиде: "твое влеченiе къ нему... къ этому иностранцу... все это было лишь выраженiемъ пробудившагося въ тебе и выросшаго стремленiя къ свободе. Вотъ и есе".

Очевидно, что никакой речи о "чувственности" не можетъ быть. Ибсенъ самъ далъ то толкованiе, которое мы положили въ основу анализа душевной. драмы у Эллиды.}. Не говоря уже о насъ, "русскихъ, создавшихъ крылатыя слова объ "ежовыхъ рукавицахъ".

Итакъ вотъ что по Ибсену нужно человеку, чтобы чувствовать себя человекомъ. Нужна задача жизни, центрирующая его душевныя силы. Нужна задача жизни свободно избранная,-- избранная подъ своей личной ответственностью. Вне этихъ услобiй жизнь можно только переносить,-- кто можетъ переносить.

Но русскому читателю невозможно остановиться на этой чисто литературной стороне вопроса. Передъ нимъ встаетъ естественно, хотя, быть можетъ, неожиданно, нашъ собственный вопросъ о лишнихъ людяхъ. Везде возможны лишнiе люди, и Ибсенъ думаетъ, что они никогда не исчезнутъ: объ этомъ позаботится усердный поставщикъ драмъ - жизнь, какъ она сложилась, следуя своимъ противоречивымъ законаме.

Но мы, русскiе - какъ целое, сумели сделать "лишнихъ" людей привычными для глаза и обезпечили себе первое место по проценту "лишнихъ", какъ обезпечили его по проценту слепыхъ и умирающихъ.

Трудпо представить себе двухъ писателей более разныхъ, чемъ Ибсенъ и нашъ Чеховъ. Одинъ говоритъ о родныхъ ему людяхъ и другой тоже говоритъ - съ такой искренностью и такой душевной болью - о близкихъ ему людяхъ! Но одного - вне родины слушаютъ, какъ своего - У одного чувствуются люди, ведущiе упорную борьбу за свою жизнь; у другого чувствуется только настроенiе неудачной борьбы: чувствуется победительница - жизнь, а сами побежденные съ ихъ душевными ранами остаются какъ-то недоступныни для точнаго изследованiя... Одинъ - по манере скульпторъ въ старомъ стиле, хотя и новаторъ по стремленiямъ: его фигуры отчетливы и резки зачастую; у другого - только намеки на рельефъ и контуры расплывчаты, какъ у Родена. - Одинъ стремителенъ въ своемъ творчестве: его драмы целый "водоворотъ"; другой ровенъ, какъ русскiя степныя реки. - Одинъ все передумалъ, другой все перечувствовалъ, но перечувствовалъ въ какихъ-то тискахъ мысли и сердца.

Быть можетъ, впрочемъ, это-то и заставляетъ думать о нихъ вместе. По началу контраста. Заставляетъ вследъ за энергичными строителями жизни Ибсена и не менее энергичными его "лишними людьми" вспомнить о "хмурыхъ людяхъ" русскихъ "сумерекъ".

"Каждый человекъ созданъ для своего дела и цель его жизни - это рай его, Онъ неуклонно долженъ къ ней идти, хотя бы между нимъ и ею лежалъ широкiй океанъ^и ("Брандъ").

изъ нормальной жизни, жили напроломъ - подъ своей собственной ответственностью и погибали... Даже среди героевъ Чехова есть "неизвестный человекъ", которому символъ веры Бранда понятенъ.

Но ведь это все то, что называется "подвигомъ" и чему нетъ места въ обыденной жиизни и для силъ средняго человека. Что же они должны были делать - среднiе люди, если имъ случалось хотеть больше, чемъ они могутъ? Если имъ нужно была, какъ Эллиде, хотя и маленькая, но свободно избранная, подъ своей ответственностью, задача жизни?..

... Они пополняли ряды "хмурыхъ людей" Чехова... Объ этихъ злополучныхъ людяхъ сложилось представленiе, какъ о "пустозвонныхъ говорунахъ", нытикахъ и "неврастеникахъ", ни къ чему органически не пригодныхъ. Это, однако, справедливо только въ томъ случае, если справедливо и относительно лишнихъ людей Ибсена.

Что нужно хмурымъ людямъ русскаго писателя? - "Я верю, следующимъ поколенiямъ будетъ легче и виднее, къ ихъ услугамъ будетъ нашъ опытъ. Но ведь хочется жить независимо отъ будущихъ поколенiй и не только для нихъ. Жизнь дается одинъ разъ, чтобы те же поколенiя не имели права сказать про каждаго изъ насъ: то было ничтожество, или еще хуже того. Я верю въ целесообразность и въ необходимость того, что происходитъ вокругъ, но какое мне дело до этой необходимости, зачемъ пропадать моему "я"!

Подобно Норе Ибсена жаждетъ этотъ "неизвестный человекъ" чуда, огромнаго чуда: "Что если бы чудомъ настоящее оказалось сномъ, страшнымъ кошмаромъ, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своей правдой?.. Сладкiя мечты жгутъ меня и я едва дышу отъ волненiя. Мне страстно хочется жить, хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный" "Разсказъ неизвестнаго человека"). Иногда мечта о невозможномъ чуде прiобретаеть характеръ веры въ возможное чудо. "Знаете, я съ каждымъ днемъ все более убеждаюсь, что мы живемъ накануне величайшаго торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать" ("Три года" - Ярцевъ). Но участвовать хмурымъ людямъ приходится совсемъ въ другомъ, и ихъ тяготитъ ложь и безобранiе жизни - не въ отдельныхъ проявленiяхъ, а какъ общiй неустранимый признакъ коллективной жизни, въ которой они должны участвовать. "Я человекъ отъ природы неглубокiй,-- говоритъ о себе герой разсказа "Страхъ",-- и мало интересуюсь вопросами, какъ загробный мiръ, судьбы человечества, и вообще редко уношусь въ высь поднебесную. Мне страшна, главнымъ образомъ, обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться. Я неспособенъ различить, что въ моихъ поступкахъ правда и что ложь, и они тревожатъ меня, я сознаю, что условiя жизни и воспитанiе заключили меня въ тесный кругъ лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, какъ ежедневная забота о томъ, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно отъ мысли, что я до самой смерти не выберусь изъ этой лжи". Изъ безобразной, ничемъ неприкрашенной лжи... У Чехова есть маленькiй символическiй разсказъ: "Знакъ восклицательный". Маленькiй чиновникъ неожиданно убеждается, что на свете существуетъ восклицательный знакъ; наводитъ у своей жены, которая "недаромъ 7 летъ въ пансiоне была", справку о смысле этихъ неведомыхъ знаковъ. Оказывается, что смыслъ грамматическiй есть: жена еще не забыла, что "этотъ знакъ ставится при обращенiяхъ, восклицанiяхъ и при выраженiяхъ восторга, негодованiя, радости, гнева и прочихъ чувствъ". Открытiе оказалось ошеломляющимъ. "Сорокъ леть писалъ онъ (чиновникъ) бумаги, написалъ онъ ихъ тысячу, десятки тысячъ, но не помнитъ ни одной строки, которая выражала бы восторгъ, негодованiе или что-нибудь въ этомъ роде". И маленькаго чиновника мучаетъ до галлюцннацiй этотъ "восклицательный знакъ, безъ котораго и жизнь, и онъ сделались "пишущей машиной".

Въ противность Ибсену, который всегда является въ роли часовщика: разыскивающимъ, какое именно колесико перестало правильно работать въ душе его неудачниковъ: чувство "безвинности", чувство "ответственности", чувство "долга", чувство правды, переходящей въ "изнурительную лихорадку справедливости", жажды и внутренней свободы и самоопределенiя и т. д.,-- Чеховъ передаетъ только фактъ и созданное имъ настроенiе, отказываясь отъ анализа, какой именно психологическiй факторъ сделалъ его хмурыхъ людей хмурыми, и что именно должно измениться въ ихъ личной жизни - какое колесико нужно переменить въ ихъ душевномъ строе, чтобы они перестали себя чувствовать хмурыми и лишними. Самое большое, что онъ говоритъ о нихъ, это - что они не виноваты, хотя чувствуютъ себя виноватыми, чувствуютъ себя той травой въ "Степи", сожженной солнцемъ, "странную песню" которой слушалъ Егорушка. "Въ своей песне она, полумертвая, уже погибшая, безъ словъ, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что она ни въ чемъ не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощенiя и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя".

Песня травы - песня хмурыхъ людей Чехова. Имъ тоже (сравните "Разсказъ неизвестнаго человека": почти тождественныя {Мы подчеркиваемъ это совпаденiе, въ виду сделанныхъ уже попытокъ истолковать Чехова, какъ художника, для котораго символъ веры исчерпывается словами: люди дурны, потому что дурны, и никто въ этомъ не виноватъ, кроме нихъ самихъ.} выраженiя) хочется быть "красивыми", имъ хочется прожить жизнь "бодро, осмысленно, красиво", хочется "делать исторiю", но какое-то солнце "выжгло ихъ понапрасну", и имъ, какъ и траве, "невыносимо больно, грустно и жалко себя".

Что же выжгла жизнь въ этихъ близкихъ Чехову людяхъ? Ответъ - конечно, не исчерпывающiй - мы находимъ у Ибсена. Сравнивая его лишнихъ людей и хмурыхъ людей Чехова, мы убеждаемся, что наши ненужные люди только варiантъ на общечеловеческую тему о людяхъ, лишенныхъ задачи жизни,-- но варiантъ въ самобытной форме. Въ самомъ деле, если человеку для бодрой и сильной жизни нужна, какъ абсолютное условiе, задача жизни свободная, свободно избранная, избранная подъ своей ответственностью,-- то, очевидно, что у насъ лишнихъ людей, не можетъ не быть массоваго производства лишнихъ людей. - Можетъ ли быть речь о "свободномъ выборе" задачи жизни для техъ, кто хотелъ бы - хоть немножко хотелъ бы,-- чтобы жизнъ была "свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный"? Задача жизни свободно избираема только для техъ, кто равнодушенъ къ такимъ вещамъ. Но тогда неудивительно, что мы фабрикуемъ лишнихъ людей сотнями, что русская жизнь создала такого исключительнаго художника, какъ Чеховъ, и обезпечила его художественнымъ матерiаломъ на всю жизнь!

Единственное, что самобытно въ этихъ десяткахъ незаметныхъ драмъ, въ несколькихъ словахъ, разсказанныхъ Чеховымъ, это - что хмурые люди не знаютъ, отъ чего они страдаютъ и не могутъ указать "единственнаго средства", подобно Эллиде, которое могло бы имъ помочь.

"умеренности" не разъ указывали, что русскiе хмурые люди не "занимаются деломъ" {Напомнимъ, что Эллида тоже не "занимается деломъ" у Ибсена.}. Указывали на примеръ "здоровыхъ людей" за рубежомъ, которые занимаются теми же мелкими делами, которыя невозбранны и для хмурыхъ русскихъ людей; занимаются, потому что они здоровые, а не дряблые... Въ этомъ будто бы вся суть нашей хмурости - въ томъ, что мы не способны здорово относиться къ жизни... Вопросъ, однако, въ томъ, что люди, ставимые въ примеръ "хмурымъ", все, что делаютъ,-- делаютъ свободно, мы подъ давленiемъ. Надъ ними не виситъ сознанiе подневольнаго выбора, не виситъ "притягивающая" власть того, что нужно и что невозможно. Что это не наша болезнь, не наследственная болезнь русской души,-- порукой въ этомъ общечеловеческiя факта... Для этого нужно то "единственное средство", которое применилъ Вангель: нужно, чтобы свобода нравственнаго выбора и самоопределенiя перестала быть достоянiемъ только техъ героевъ русской жизни, которые осмеливались уходить въ "широкiй океанъ" и тамъ погибали; она должна стать достоянiемъ "массовой нормальной жизни, въ которой гибнущiе теперь герои займутъ место "строителей" домовъ съ башнями, "уходящими въ небо", и "воздушныхъ замковъ на каменномъ фундаменте", въ которыхъ только и можете, по Ибсену, жить "настоящее человеческое счастье".