V
25 сентября Чехов поставит точку в финале этого самого четвертого акта, и пьеса будет готова. Останется только переписать ее начисто. Но, погрузившись в собственный текст, Чехов найдет в работе места, требующие вмешательства: «Пьеса уже окончена, но переписываю медленно, так как приходится переделывать, передумывать; два-три места я так и пришлю недоделанными, откладываю их на после — уж ты извини» [2037]. Отдельные сцены Чехов перерабатывает полностью: «Некоторые места мне очень не нравятся, я пишу их снова и опять переписываю» [2038]. Особенно его раздражает второй акт, который и после переработки «скучен и однотонен, как паутина» [2039].
Из Москвы журавлиными косяками летят поторапливающие письма: «Наше нетерпение, ожидание твоей пьесы все обостряется. Теперь уже ждем, считая дни… Пока что возобновим «Одиноких», но это недели через две, много три. К этому времени надо, чтоб пьеса твоя была зачитана, роли расписаны, сделана мизансцена… Торопись и, главное, — не думай, что ты можешь быть неинтересен!» [2040]
За 12 дней после окончания первой редакции Чехов перепишет только два с половиной акта: «Тяну, тяну, тяну, и оттого, что тяну, мне кажется, что моя пьеса неизмеримо громадна, колоссальна, я ужасаюсь и потерял к ней всякий аппетит» [2041]. Днем раньше Чехов напишет Горькому: «пьесу я окончил, но переписываю ее чрезвычайно медленно. 10 октября, вероятно, кончу и пошлю» [2042].
В октябре Немирович пеняет Чехову: «Меня очень огорчает, что ты запаздываешь с пьесой. Ах, как она нам нужна уже через неделю, много — другую!!! Приналяг, Антон Павлович! Потом будет веселее отдыхать» [2043].
«Переписываю пьесу, скоро кончу... Уверяю тебя, каждый лишний день только на пользу, ибо пьеса моя становится все лучше и лучше и лица уже ясны. Только вот боюсь, есть места, которые может почеркать цензура, это будет ужасно» [2044].
Это нисколько не отменяет чеховской предупредительности: «Дорогой Константин Сергеевич, не сердитесь! Пьесу я переписываю начисто во второй раз, оттого и запаздываю. Пришлю ее через три дня! Будьте покойны» [2045].
Получив письмо, Алексеев ответит, уже зная о том, что пьеса фактически закончена: «Я сержусь на Вас? Какое же я имею на это право? Не вижу и оснований. Очевидно, Вы не знаете, насколько я Вас чту. Если б я услыхал, что Вы сделали преступление, я бы ни на секунду не усомнился в Вашей правоте. Разве я не понимаю, что Вы не можете писать пьесу к сроку и по заказу. Для этого нужно быть бездарным Крыловым, а не гениальным Чеховым. Я не могу умерить своего нетерпения прочесть пьесу и начать ее репетировать... Это правда. Меня тревожит боязнь, что Ваша пьеса появится на сцене в конце сезона и не успеет нашуметь настолько, чтоб публика, проглотив все глупости, которые о ней будут писать, составила бы себе надлежащее о ней представление... Правда и то, что со вчерашнего дня мы все затосковали о Вашей пьесе <...> Мы играли после долгого перерыва «Трех сестер». Повторилась прошлогодняя история на репетиции. Сошлись, чтобы проговорить пьесу, увлеклись и сыграли ее для себя во весь тон. Вчера играли вторично перед публикой. Давно я не играл с таким удовольствием. Прием восторженный и по окончании пьесы овации у подъезда. Кажется, мы вчера играли хорошо» [2046].
Между тем Чехов даже после отправки пьесы в Москву в стремлении расширить драматический объем как отдельных персонажей, так и пьесы в целом продолжает работу. При этом речь идет не о деталировке, но о точности деталей, выверенности их и соответствии характеру персонажа и смыслу действия. Эта драматургическая точность, в которой реальность зачастую приобретает облик откровенного абсурда, создаст у художественников ложное представление об , что хорошо видно на примере того же Гаева. Несмотря на то, что недостатка в прототипах не будет, Чехову придется убеждать Алексеева: ««Ведь это же действительность! Это же было. Я же не сочинил этого...» И рассказал про какого-то старого барина, который целый день пролежал в постели, потому что его лакей уехал из деревни в город, не вынув барину брюк. А брюки висели в шкафу рядом» [2047].
Уже в процессе переработки Чехов попросит брата Ольги Леонардовны К. Л. Книппера [2048] «понаблюдать за игрой бильярдистов и записать их речевой жаргон» [2049]. Книппер добросовестно выполнит просьбу Чехова: «Повидал двух человечков, просидел в бильярдной городского сада часа два, но такой уж специальной бильярдной терминологии узнал немного: играют больше угрюмо, бурча ходы под нос...» [2050]
В общей сложности Книппер запишет 22 выражения бильярдистов. Вот начало присланного им списка:
«1 — (кладу) — от 2-х бортов в середину.
— Краузе в середину.
3 — Режу в среднюю, в угол.
4 — Дуплет в угол, в середину.
5 — Кладу чистого.
6 — От шара направо (налево) в угол.
— Шаром (то есть своим шаром другой) в угол!» [2051].
Чехов отчетом Книппера не удовлетворится и спустя пять дней напишет Ольге Леонардовне: «Попроси Вишневского, чтобы он прислушался, как играют на бильярде, и записал бы побольше бильярдных терминов. Я не играю на бильярде или когда-то играл, а теперь все забыл, и в пьесе у меня все случайно…» [2052] Он все еще рассчитывает на то, что Александр Леонидович выступит в роли Леонида Андреевича.
Уточнения требуются Чехову, несмотря на то, что в воскресенье 12 октября «Вишневый сад» будет переписан набело: «Итак, лошадка, да здравствуют мое и ваше долготерпение! Пьеса уже окончена, окончательно окончена и завтра вечером или, самое позднее, 14-го утром будет послана в Москву. Одновременно я пришлю тебе кое-какие примечания. Если понадобятся переделки, то, как мне кажется, очень небольшие. Самое нехорошее в пьесе это то, что я писал ее не в один присест, а долго, очень долго, так что должна чувствоваться некоторая тягучесть. Ну, да там увидим. <…> Дуся, как мне было трудно писать пьесу! [2053] Скажи Вишневскому, чтобы он нашел мне место акцизного. Я написал для него роль, только боюсь, что после Антония эта роль, сделанная Антоном, покажется ему неизящной, угловатой. Впрочем, играть он будет аристократа. Твоя роль сделана только в III и I актах, в остальных она только намазана. Но опять-таки ничего, я не падаю духом. А Станиславскому стыдно трусить. Ведь он начал так храбро, играл Тригорина, как хотел [2054], теперь нос вешает оттого, что его не хвалит Эфрос» [2055].
Повторимся, даже правленый текст видится Чехову несовершенным, в чем он признается измученной ожиданием текста и супруга Ольге Леонардовне: «В пьесе кое-что надо переделать и доделать, для этого достаточно, мне кажется, 15 минут. Не доделан IV акт и кое-что надо пошевелить во II, да, пожалуй, изменить 2-3 слова в окончании III, а то, пожалуй, похоже на конец «Дяди Вани». Если пьеса теперь не сгодится, то не падай духом, лошадка, не унывай, через месяц я ее так переделаю, что не узнаешь. Ведь я ее писал томительно долго, с большими антрактами, с расстройством желудка, с кашлем» [2056].
Успокоившаяся получением бандероли Книппер с мужем не согласится: «Ты пишешь, что надо доделать или переделать что-то в пьесе. Это если тебе кажется, а по моему мнению и мнению многих, пьеса удивительно отделана, удивительно чиста, и томления никакого. Приедешь — увидим» [2057].
«Вишневого сада», отосланная Чеховым в Москву, будет перепечатана в нескольких экземплярах. Один экземпляр пьесы немедленно отошлют в Петербург в драматическую цензуру, которая 25 ноября 1903 г. разрешит ее к представлению на сцене [2058]. Цензор исключит два коротких фрагмента в монологах Трофимова, во втором акте пьесы: 1. «у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати — по сорока в одной комнате...»; 2. «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней...» [2059] По приезде в Москву Чехов заменит вычеркнутые цензором места в монологах Трофимова следующими словами: 1) «громадное большинство из вас, девяносто девять из ста живут как дикари, чуть что, сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте»; 2) «О, это ужасно, сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло, и кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад, и тяжелые видения томят их. Что говорить» [2060].
Но главное к этому моменту уже случится — 18 октября Ольга Леонардовна Книппер доставит присланную Чеховым «рукопись легкомысленной пьесы» в Художественный театр. Репетицию «Одиноких» Немирович немедленно отменит, и тот час станет читать пьесу избранным. «Слушали все с благоговением, с лицами особенными…» [2061]
Однако, длинная телеграмма Немировича вряд ли обрадует Чехова, между строк сквозит плохо скрываемое разочарование, а в суждениях искушенного рецензента — глухое непонимание: «Мое личное первое впечатление — как сценическое произведение, может быть, больше пьеса, чем все предыдущие. Сюжет ясен и прочен. В целом пьеса гармонична. Гармонию немного нарушает тягучесть второго акта. Лица новы, чрезвычайно интересны и дают артистам трудное для выполнения, но богатое содержание. Мать великолепна. Аня близка к Ирине, но новее. Варя выросла из Маши, но оставила ее далеко позади. В Гаеве чувствую превосходный материал, но не улавливаю его образ так же, как графа в «Иванове». Лопахин прекрасен и взят ново. Все вторые лица, в особенности Шарлотта, особенно удались. Слабее кажется пока Трофимов. Самый замечательный акт по настроению, по драматичности и жестокой смелости последний, по грации и легкости превосходен первый. Новь в твоем творчестве — яркий, сочный и простой драматизм. Прежде был преимущественно лирик, теперь истинная драма, какая чувствовалась разве только в молодых женщинах «Чайки» и «Дяди Вани»; в этом отношении большой шаг вперед. Много вдохновенных мазков. Не очень беспокоит меня, но не нравятся некоторые грубости деталей, есть излишества в слезах. С общественной точки зрения основная тема не нова, но взята ново, поэтично и оригинально. Подробно напишу после второго чтения; пока благодарю и крепко целую. Немирович-Данченко» [2062].
Алексеев прибудет в театр, когда все уже закончится, так что пьесу он прочтет ни на что не отвлекаясь на следующее утро, однако телеграмму Чехову отправит только после общей читки 20 октября в чайном буфете, куда будет приглашена вся труппа. Леонидов припомнит: «Все заволновались: какая пьеса, содержание, название. Нас собрали. Приходит Владимир Иванович Немирович-Данченко, кладет авторский экземпляр пьесы и торжественно произносит: «Вишневый сад»» [2063].
В отличие от досады Немировича реакция Алексеева кажется избыточно эмоциональной: «Сейчас только прочел пьесу. Потрясен, не могу опомниться. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного, Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора» [2064]. Чехов по этому поводу в раздражении напишет Книппер: «Сегодня получил от Алексеева телеграмму, в которой он называет мою пьесу гениальной; это значит перехвалить пьесу и отнять у нее добрую половину успеха, какой она, при счастливых условиях, могла бы иметь» [2065].
«Прежде всего, друзья мои, не надо лжи, — скажет Чехов в июне 1902 года, гостя у Морозова в Усолье. — Искусство тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать... Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого Господа Бога — были и такие случаи, — но в искусстве обмануть нельзя...» [2066]
Чуткий на всякую фальшь Чехов в отношении преувеличенно восторженной реакции Алексеева окажется прав: «Мы все ждали пьесу. Наконец она пришла. Должен признаться, когда пьеса была прочитана в рукописи, она не произвела впечатления, не была понята. Только по мере того как шли репетиции, мы начинали открывать в пьесе все большие залежи художественных красот» [2067].
Утром в день читки Книппер напишет Чехову: «Сегодня читают «Вишневый сад» в театре. Я решила не идти, а между тем хочется. Не знаю еще, пойду ли. Конст[антин] Серг[еевич], можно сказать, обезумел от пьесы. Первый акт, говорит, читал как комедию, второй сильно захватил, в третьем я потел, а в четвертом ревел сплошь. Он говорит, что никогда ты не писал ничего такого сильного. Приподнятое настроение у всех. За обедом у Алексеева вчера, конечно, пили твое здоровье» [2068].
Чехову эта новость настроения не прибавит. Накануне московская газета «Новости дня» поместит заметку с содержанием «Вишневого сада», написанную Эфросом, впрочем, оставленную без подписи: «Еще интересная фигура — брат Раневской, Чаев, немного сродни графу в «Иванове», большой барин и большое дитя, банкрот в жизни, часто отвечающий на суровые впечатления и толчки жизни только слезами <...> Третье действие переносится в город. День аукционной продажи. Почти все из старого дома собрались в какую-то гостиницу» [2069]. Анонимная заметка в перепечатке быстро расходится по другим газетам [2070]. Напомним, о намерении выступить с первыми сведениями о новой чеховской пьесе Эфрос сообщит еще в июне. Именно поэтому, отсылая рукопись в Москву, Чехов предупредит Книппер: «…пьеса послана, получишь ее, вероятно, одновременно с этим письмом. Прилагаю конвертик, прочтешь, когда познакомишься с пьесой. Немедленно по прочтении телеграфируй. Отдашь Немировичу, скажешь, чтобы и он прислал мне телеграмму, дабы я знал, как и что. Попроси его, чтобы пьеса держалась в секрете, чтобы она не попалась до постановки Эфросу и прочим. Не люблю я ненужных разговоров». Когда же он увидит «Новости дня», то возмутится и даст телеграмму Немировичу, в которой в резкой форме выразит свое возмущение [2071].
В год восьмидесятилетия «Вишневого сада» один из ключевых летописцев Художественного театра И. Н. Соловьева в предисловии к режиссерскому плану Станиславского попытается прояснить Чехова: «Чувство, что он остается непонятым в главном, с неожиданной яростью вылилось, когда что-то в его пьесе не поняли по мелочам и что-то спутали при пересказе. Иначе не объяснишь реакцию Чехова на вполне обычные газетные оплошности в заметке Н. Е. Эфроса» [2072]. Потому, как нам представляется, имеет смысл пристальней вглядеться в эти самые мелочи, ибо хорошо известно, кто прячется в деталях. В главном же есть основания с Инной Натановной согласиться — кроме тотального непонимания Чехова художественниками другого объяснения действительно не найти. Остается лишь разобраться в том, что было для Чехова этим самым — главным.
С разницей в 3 часа Немирович ответит дважды: «Глубоко поражен твоей телеграммой. Грешно так мало доверять мне. Я поступил так же, как с Горьким в прошлом году, как ты сам дал Эфросу «Три сестры». Газеты бегают за сюжетом, искажают его со слов любого актера. Я предпочел, чтоб вовремя появилась верная передача содержания. Считаю свой поступок безупречным и готов всегда отдать отчет. Умоляю вдуматься и успокой меня телеграммой, что твоя вспышка прошла» [2073]. В следующей телеграмме, посланной в тот же день через, Владимир Иванович уточнит: «забыл добавить, что пьесы я не давал, а рассказал содержание» [2074].
«Тремя сестрами» повторится. Три года назад в той же газете «Новости дня» в отделе «Театр и музыка» поместят заметку, где между прочим будет сказано: «К 20-му же числу ждут и новую пьесу Чехова, у которой, говорят, отпало прежнее заглавие «Три сестры» и сменится новым, еще окончательно не определившимся» [2075]. Двумя неделями позже та же газета дезавуирует предыдущее сообщение, информируя о неутешительных результатах работы Чехова над пьесой и его дальнейших планах на жизнь: «Надежда Художественно-Общедоступного театра поставить в этом сезоне новую пьесу Ан. П. Чехова вряд ли сбудется. Работа А. П. Чехова над «Тремя сестрами» затянулась, и, вероятно, к этому сезону пьеса не поспеет. Расстроился и предполагавшийся приезд А. П. Чехова в Москву. В скором времени он, прямо из Ялты, поедет в Ментону. Вместо «Трех сестер» театр, вероятно, поставит «Иванова». Правда, эта пьеса, дебют Чехова на поприще драматурга, — не новинка для Москвы. Она исполнялась у нас неоднократно, между прочим — на коршевской сцене» [2076].
Чехов тогда же напишет Книппер: «Откуда это известие в «Новостях дня», будто название «Три сестры» не годится? Что за чушь! Может быть, и не годится, только я и не думал менять» [2077].
Так что теперь все это уже не выглядит недоразумением: «Эфрос продолжает напоминать о себе. Какую провинциальную газету ни разверну, везде — гостиница, везде Чаев» [2078].
Будут и варианты. Например, в «Одесских новостях» в фельетоне «В Москве» Ал. Вознесенский передаст слухи о новой пьесе Чехова следующим образом: «... Лейтмотив драмы — это и есть «Вишневый сад». В первом акте — он в цвету. В цвету — и молодежь, заслоняющая его. В последнем — вишневый сад отцвел и опустел. Старый одинокий слуга обходит барский дом, щелкая в замках большими ржавыми ключами, запирает все двери и шепчет: «А человека-то здесь и позабыли...» Прежние чеховские настроения и прежняя драма маленькой жизни и маленьких людей» [2079].
Оставим интригу в стороне, — смеем утверждать, злой умысел в искаженном пересказе пьесы что три года назад, что теперь не только свидетельство нехватки совести, но скорее и в первую очередь ограниченности ума. Чехов это отлично понимает, но легче ему не становится. Многочисленные «отзывы не создали в душе ничего, кроме подозрения, что никто его пьесы не понял. Он пугался и отношения, Станиславского к его пьесе как к «гениальной», и критики Немировича-Данченко, приравнявшего новые образы к старым из «Трех сестер» и «Чайки»: Аню к Ирине, Варю к Маше.
» [2080].
Оговорки Немировича типа «тема не нова», но сделан «большой шаг вперед» вероятно, только усугубят болезненность реакции: «Милый Владимир Иванович, — пишет потухший Чехов на следующий день по получении объяснительных телеграмм, — когда я дал в ваш театр «Три сестры» и в «Новостях дня» появилась заметка, то оба мы где-то в гостинице, что Лопахин кулак, сукин сын, и проч. и проч. Что я мог подумать? Мог ли я заподозрить твое вмешательство? Я в телеграмме имел в виду только Эфроса и обвинял только одного Эфроса, и мне было даже странно, и я глазам не верил, когда читал твою телеграмму, в которой ты сваливал всю вину на себя. Грустно, что ты меня так понял, еще грустнее, что вышло такое недоразумение. Но надо всю эту историю забыть поскорее. Скажи Эфросу, что я с ним больше не знаком, а затем извини меня, буде я пересолил в телеграмме, — и баста! <…> У меня давно уже расстройство желудка и кашель. Кишечник как будто поправляется, но кашель по-прежнему, не знаю, как уж и быть, ехать ли мне в Москву, или нет. А мне очень бы хотелось побывать на репетициях, посмотреть». Как это ни печально, Чехову снова достается только изнуряющая и мало что меняющая корректура: «Я боюсь, как бы у Ани не было плачущего тона (ты почему-то находишь ее похожей на Ирину), боюсь, что ее будет играть не молодая актриса. Аня ни разу у меня не плачет, нигде не говорит плачущим тоном, у нее во 2-м акте слезы на глазах, но тон веселый, живой. Почему ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре, и слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречается «сквозь слезы», но это показывает только настроение лица, а не слезы. Во втором акте кладбища нет. Живу одиноко, сижу на диете, кашляю, иногда злюсь, читать надоело — вот моя жизнь [2081].
Осенью 1965-го года в ходе постановки «Вишневого сада» в римском театре Вале великий итальянский режиссер Лукино Висконти скажет: «…я очень люблю текст. Я видел много постановок этой пьесы, и ни одна из них не показалась мне верной тому, что хотел Чехов. Впрочем, известно, что и сам Чехов никогда не был доволен — далее постановкой Художественного театра. Прежде всего ему не нравилось, что его пьесы принимают за трагедии. Он настаивал на том, что речь идет не о трагедиях, а о жизни. В жизни трагедии незаметны, они не выступают наружу. На театральной сцене персонажи Чехова только и делают, что плачут. Это ошибка. Если они плачут, стало быть, они осознают происходящее. Но ведь если бы они это осознавали, то они, наверное, реагировали бы по-другому. На самом-то деле они не осознают того, что произошло. В «Вишневом саде», например, я каждый раз видел последнюю сцену поставленной в манере драматической и патетической. Это ошибка. Эти люди счастливы, что они уезжают, что покидают свой дом и сад, оставляют их разваливаться и гнить. Им до этого совершенно нет дела. Женщина возвращается в Париж — она счастлива вновь увидеть Париж и своего любовника. Брат счастлив, что он наконец едет в город. И все они настолько возбуждены, веселы, настолько счастливы своему отъезду, что забывают старого слугу. Если бы они грустили, то, наверное, спохватились бы, что его забыли, позаботились бы отвезти его в больницу. И все-таки эту сцену, как я всегда видел, ставят в прямо противоположном ключе — драматическом, печальном, похоронном. Я же постараюсь решить ее таким образом, как вам описал. Возможно, я тоже ошибусь [2082].
В 1903-м все несколько иначе. Может показаться смешным, через неделю по получении чеховского письма Немирович напишет: «В школе ставлю 1-й акт «Иванова». Вот это перл! Лучше всего, кажется, что тобой написано» [2083].
Так и не дождавшись внятной поддержки со стороны театра, Чехов попросит М. К. Первухина, редактора газеты «Крымский курьер», где заметка Эфроса была перепечатана 25 октября, выступить с опровержением [2084]: «Мы имеем основание заявить, что напечатанная в московских «Новостях дня» и перепечатанная во вчерашнем номере «Крымского курьера» с ссылкой на источник заимствования статья, передающая содержание пьесы А. П. Чехова — «Вишневый сад», содержит совершенно неверные сведения и ничего общего с настоящим содержанием пьесы А. П. Чехова не имеет». Опровержение появится в «Крымском курьере» 26 октября [2085] и будет перепечатано в «Южном крае».
Чуть больше года назад, в том самом злосчастном июне в имении Морозова в Усолье Чехов скажет: «Вот меня часто упрекают — даже Толстой упрекал, — что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников... А где их взять? Я бы и рад! — Он грустно усмехнулся. — Жизнь у нас провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный... Все мы в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам — уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!» [2086]
«Новостями дня» не на шутку возмутит Чехова: «…если бы я знал, что выходка Эфроса подействует на меня так нехорошо, — скажет он жене, — то ни за что бы не дал своей пьесы в Художеств[енный] театр. У меня такое чувство, точно меня помоями опоили и облили. От Немировича до сих пор нет обещанного письма [2087]. Да я и не особенно жду; выходка Эфроса испортила мне все настроение, я охладел и испытываю только одно — дурное настроение. <…> Я с Эфросом больше не знаком» [2088].
Книппер ответит телеграммой: «Умоляю не волноваться Эфросом. Все благополучно. Целую за хризантемы. «Вишневый сад» праздник театра. Венгерец» [2089]. В тот же день она напишет: «Ты все волнуешься из-за Эфроса, дорогой мой? Брось, уверяю тебя — не стоит. Он ничем не может повредить ни пьесе, ни тебе. Ты слишком много придаешь этому значения. Хотя я совсем понимаю тебя, но все же не преувеличивай. Больше не думаешь обо всем этом, а?» [2090]
Вслед за депешей Книппер прибудет письмо Немировича: «Ольга Леонард[овна] говорила третьего дня, что ты не получаешь никаких известий о пьесе и т. д. Ну, теперь это, очевидно, прошло. Тебе писали многие, кроме меня даже. Но тебе еще кажется, что пьеса не нравится и т. п…. Как у тебя говорит Лопахин: «Всякому безобразию есть приличие», так я скажу: «всякой скромности есть самоуверенность». Ты уже бог знает до чего скромен! Я уже тебе телеграфировал два раза и оба раза по совести. Может быть, я не так горячо увлекаюсь пьесой, как, например, Конст[антин] Серг[еевич]. Он говорит, что ничего сильнее и талантливее ты еще никогда не писал. Но если я с этим и не согласен, то и оспаривать не хочется, потому что в самом деле это очень сильная и талантливая вещь. Теперь постепенно мысленно вживаемся в пьесу, начали работать с макетами декораций. Постановка задерживается из-за застрявших «Одиноких» и из-за того, что К[онстантин] С[ергеевич] очень устает от Брута. Мне все еще хочется написать тебе о твоей пьесе подробно, да все не соберусь. Теперь — главное — жду твоего мнения о наших распределениях ролей. Это нужно скоро, и как только ты окончательно выскажешься — раздадим роли. Репетировать хотим быстро и энергично. Не волнуйся. Все пойдет по-прекрасному и достойному тебя. Не трать нервов на пустяки» [2091].
«Насчет Эфроса, надеюсь, больше не буду писать тебе, прости, моя родная. У меня такое чувство, будто я растил маленькую дочь, а Эфрос взял и растлил ее [2092]. Но смешно, что сегодня Немирович в «Новостях дня» отвечает какой-то провинциальной газетке, кажется керченской, будто Эфрос передал содержание моей пьесы как следует. Или Немирович не читал «Новостей дня», или он боится Эфроса, или у него какие-либо особые виды. Как бы ни было, но это скверно» [2093].
Сообщая Книппер об ответе Немировича, Чехов имеет в виду заметку в «Новостях дня» [2094] по поводу сообщения в харьковской газете «Южный край» о том, что напечатанное в «Новостях дня» и перепечатанное большинством газет содержание новой пьесы Чехова — «грубая мистификация, не имеющая ничего общего с действительностью». «Новости дня», в свою очередь, опровергая это сообщение, напечатают заявление Немировича: «По вашей просьбе удостоверяю, что напечатанная в «Новостях дня» заметка о «Вишнёвом саде» Чехова — вовсе не мистификация. В общих и основных чертах пересказ пьесы верен; когда я читал изложение «Новостей дня», я заметил лишь некоторые неточности. Вл. Немирович-Данченко». Это заявление, посчитав ошибки Эфроса несущественными, Немирович сделает по просьбе Николая Ефимовича, о чем напишет Чехову: «... вчера был Эфрос. Показывает мне телеграмму в «Южном крае» из Ялты, где говорится, что статья «Новостей дня» — «грубая мистификация, не имеющая ничего общего с действительностью». Эфрос говорит: «Вы понимаете, в какое положение становится газета, и дайте мне удостоверение, что это не мистификация». Я дал удостоверение с оговоркой, что, прочитав пересказ содержания пьесы в «Новостях дня», нашел неточности. Ночью по телефону Эфрос просил вычеркнуть эту оговорку, я отказал. И вот что-то сегодня он не воспользовался моим письмом» [2095].
Таким образом, письмо Немировича лишь усугубит положение, «Чехов стал сомневаться и в пьесе, и в ее сценическом успехе, и, главное, в том, что театр сумеет верно раскрыть его сочинение. Ошибки в пересказе Эфроса он воспринял как признак поверхностного, невнимательного отношения театра к «Вишневому саду»» [2096].
«Я все трусил, боялся. Меня главным образом пугала малоподвижность второго акта и недоделанность некоторая студента Трофимова. Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?» [2097]
Объективности ради следует признать, помимо прочего основания для чеховских опасений носят традиционный для нашего Отечества утилитарный характер: «И Немирович, и сам Чехов отдавали себе отчет в том, что «Вишневый сад» попадает в невыгодный политический и театральный контекст. Возбуждение в русском обществе нарастало не по дням, а по часам. Похоже было, что дело идет к революции. Самый живой отклик вызывали теперь публицистически острые, гневные сочинения, а с этой точки зрения новая пьеса Чехова много уступала нашумевшему «На дне». Она показалась Немировичу очередной вариацией печальных мотивов дворянского «оскудения» — мотивов, давно уже запетых. И действительно, в первых же статьях о «Вишневом саде» В. Дорошевич, А. Кугель, П. Безобразов [2098], Н. Николаев [2099], М. Гершензон [2100] и другие рассматривали чеховскую драму в длинном ряду прежних произведений, посвященных разорению и моральной деградации русского дворянства, таких, как романы «Оскудение» С. Терпигорева [2101], «Смена» А. Эртеля или пьесы «Старый дом» А. Федорова [2102], «Дело жизни» Н. Тимковского, «Искупление» И. Потапенко. Н. Россовский [2103] прямо заявил [2104], что Чехов эксплуатирует «избитый сюжет», в сотый раз повествуя, «как и чем доводятся до разорения наши помещики» [2105].
Непонимание грозит провокативным смещением акцентов в сторону того, про что Чехов не то, что не пишет, над чем от души смеется. Так что рождение подобного рода «свидетельств» не должно вводить в заблуждение: «По мере того как сгущалась атмосфера и дело приближалось к революции, он (Чехов) становился все более решительным <...> «Ужасно! Но без этого нельзя. Пусть японцы сдвинут нас с места», — сказал мне Чехов взволнованно, но твердо и уверенно, когда в России запахло порохом. В художественной литературе конца прошлого и начала нынешнего века он один из первых почувствовал неизбежность революции, когда она была лишь в зародыше и общество продолжало купаться в излишествах. Он один из первых дал тревожный звонок. Кто, как не он, стал рубить прекрасный, цветущий вишнёвый сад, сознав, что время его миновало, что старая жизнь бесповоротно осуждена на слом» [2106]. Просто напомним, — о разрыве дипломатических отношений между Россией и Японией газеты сообщат 26 января 1904 года, сама война будет объявлена на следующий день. К этому моменту взаимоотношения Чехова с МХТ примут бесповоротный характер [2107].
««Слабее кажется пока Трофимов»... Что заставляло Чехова соглашаться с таким суждением? Ведь автор написал, а Качалов затем сыграет Трофимова с совершенной жизненной точностью, закрепив студенческий вариант вечного русского странника, бродяги-проповедника, дерзящего в лицо сильным мира сего, зовущего за собой требовательно и ничего не обещающего твердо.
Впрочем, если желать расслышать в том, что говорит Трофимов, боевые лозунги дня, легко рассердиться: для лозунгов это расплывчато, жидко, да и дискредитируется «облезлостью» студента и его потерянными калошами.
Как образ-лозунг Трофимов оказывается не только слаб, но и вовсе не годен. Время же поворачивалось так, что казалось: именно слово-призыв, именно образ-лозунг — Сокол или Буревестник — лучше всего послужат «русскому завтрашнему дню»» [2108].
Бывший учитель мальчика-утопленника и в самом деле недобирает «Дна». Правда интересно, — почему? Не станем же мы подозревать Чехова в профессиональной неспособности писать псевдотеатральные прокламации. А что если в этой смешной сказке про заколдованный вишнёвый сад, коим, как нам известно со слов того же Пети Трофимова, является вся Россия, именно демагог-авторитет для тинэйджеров, недоучка-революционер и задуман? Может быть, оторванному от реальной жизни слову-призыву и дóлжно по Чехову выглядеть так — т. е. анекдотично?
Как видим, Немирович не одинок в своих претензиях. В письме к Батюшкову Короленко тоже будет досадовать на то, что в пьесе нет должной ясности, прямоты:
«Вы в Вашей статье, руководясь любовью к Чехову, тщательно разыскиваете малейшие крупицы «надежды на лучшее». Вы даже в Раневской видите уже перелом.
— дворянская кликуша, ни к чему негодная, благополучно уезжающая к своему парижскому содержанту. А Чехов все-таки затушевал ее, окружив каким-то чувствительным облаком. Точно так же для меня облезлое «лучшее будущее» — что-то непонятное и ненатуральное. О уж эти оттенки и полутоны! Хороши они, когда верны и сильны основные ноты. Жизнь стучится, нужна определенность и в приемах ее отражения. А «реализм, прокипяченный в символизме» (выражение Неведомского [2109]) — разве это что-нибудь уловимое?» [2110]
Еще резче к «Вишневому саду» отнесется А. М. Пешков. Прослушав пьесу вместе с труппой Художественного театра, он напишет: «… она не производит впечатление крупной вещи. Нового — ни слова [2111]. Все — настроения, идеи — если можно говорить о них — лица — все это уже было в его пьесах. Конечно — красиво, и — разумеется — со сцены повеет на публику зеленой тоской. А — о чем тоска — не знаю» [2112]. Вряд ли Пешкова не устроит в новом произведении Чехова отсутствие сколько-нибудь внятно выраженной политической программы. Скорее сработает интуиция — раздражит что-то выходящее за рамки привычного, нечто иного порядка — подозрительно неуловимое, непозволительно недосягаемое, неслыханно свободное. Раздавит масштаб.
Между прочим, со своей колокольни русские символисты, идейно далекие от Пешкова и Короленко, адресуют Чехову сходные упреки. «З. Гиппиус [2113] (под псевдонимом Антон Крайний) и раньше писала, что Чехову не дано «отделить в сознании живое от мертвого» [2114]. После «Вишневого сада» она иронизировала: «Те милые, нежные, глубокие куски жизни, которые давали нам Гончаров, Тургенев и Толстой, — уже слишком крупны для Чехова; он открыл микроскоп. Он нашел атомы и показывает нам их. Это не тонкость; Чехов не поэт тонкости, но поэт мелочей» [2115]. Невысоко оценил «Вишневый сад» и Брюсов [2116]: «Драматические положения очень не новы», а идея — «мелкая» [2117].
Требование ясности «направления» будет выдвинуто как непреложно-обязательное. «Та же Гиппиус в статье «Выбор мешка» сетовала: «Литература, журналистика, литераторы у нас тщательно разделены надвое и завязаны в два мешка, на одном написано «консерваторы», на другом — «либералы». Чуть журналист раскроет рот — он уж непременно оказывается в котором-нибудь мешке» [2118]. И Чехову тоже искали подходящий «мешок»» [2119].
Чеховский мешок окажется неподъемным. Именно поэтому в освоении Чехова будет доминировать не смысл, но тон и в крайнем случае, очевидный первый план, и не только в среде современников, но и значительно позже — на протяжении вот уже ста с лишним лет.
И все это несмотря на то, что «некоторые критики задолго до «Вишневого сада» поняли, что Чехова в рамки «направления» не втиснешь. П. Ярцев [2120], противопоставляя «настроение» «направлению», пояснит: «По направлению произведения искусства разделяются не на хорошие и плохие, а на произведения либеральные, консервативные, народнические, оппортунистические и т. п. Легко заметить, что здесь достоинства произведений определяются признаками, не имеющими к искусству никакого отношения» [2121].
Что же касается «настроения», то оно, полагает Ярцев, свойство сугубо эстетическое, в нем выражены «поэзия, мучительно прекрасное волнение души, т. е. красота, т. е. единый и неизменный признак искусства» [2122].
Верным адептом приоритета станет и Алексеев.
«Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах..., — за чаем в Усолье скажет Чехов морозовскому инженеру Тихонову. — Да и не вы один... А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я хотел другое... Я хотел только честно сказать людям: «Посмотрите на себя, посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!..» Самое главное, чтобы люди это поняли, а когда они это поймут, они непременно создадут себе другую, лучшую жизнь... Я ее не увижу, но я знаю, — она будет совсем иная, не похожая на ту, что есть... А пока ее нет, я опять и опять буду говорить людям: «Поймите же, как вы плохо и скучно живете!» Над чем же тут плакать?
— «А те, которые уже это поняли?» — повторил он мой вопрос и, вставая со стула, докончил: — Ну, эти и без меня дорогу найдут... Пойдемте спать... Гроза будет...» [2123]
С 13 октября по 23 ноября Алексеев будет писать Чехову часто, с 19 октября — по прочтении рукописи загадочной комедии — практически ежедневно: «Дорогой Антон Павлович! По-моему, «Вишневый сад» — это лучшая Ваша пьеса. Я полюбил ее даже больше милой «Чайки». Это не комедия, не фарс, как Вы писали, — это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. Впечатление огромное, и это достигнуто полутонами, нежными акварельными красками. В ней больше поэзии и лирики, сценичности; все роли, не исключая прохожего, — блестящи. Если бы мне предложили выбрать себе роль по вкусу, я бы запутался, до такой степени каждая из них манит к себе. Боюсь, что все это слишком тонко для публики. Она не скоро поймет все тонкости. Увы, сколько глупостей придется читать и слышать о пьесе. Тем не менее успех будет огромный, так как пьеса забирает. Она до такой степени цельна, что из нее нельзя вычеркнуть слова. Может быть, я пристрастен, но я не нахожу никакого недостатка в пьесе. Есть один: она требует слишком больших и тонких актеров, чтоб обнаружить все ее красоты. Мы не сможем этого сделать. При первом чтении меня смутило одно обстоятельство: я сразу был захвачен и зажил пьесой. Этого не было ни с «Чайкой», ни с «Тремя сестрами». Я привык к смутным впечатлениям от первого чтения Ваших пьес. Вот почему я боялся, что при вторичном чтении пьеса не захватит меня. Куда тут!! Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться. Слышу, как Вы говорите: «Позвольте, да ведь это же фарс»... Нет, для простого человека это трагедия. Я ощущаю к этой пьесе особую нежность и любовь. Я почти не слышу критики, хотя актеры любят критиковать. На этот раз как-то все сразу подчинились. Если же и раздается голос критика, я улыбаюсь и не даю себе труда спорить. Я жалею критикующего. Кто-то сказал: самый лучший акт 4-й, а наименее удачный — это 2-й. Мне смешно, и я не спорю. Начинаю только припоминать сцену за сценой 2-го акта, и уже это лицо сбито с толку. 4-й акт хорош именно потому, что 2-й акт великолепен, и наоборот. Я объявляю эту пьесу вне конкурса и не подлежащей критике. Кто ее не понимает, тот дурак. Это — мое искреннее убеждение. Играть в ней я буду с восхищением все, и если бы было возможно, хотел бы переиграть все роли, не исключая милой Шарлотты. Спасибо Вам, дорогой Антон Павлович, за большое наслаждение, уже испытанное и предстоящее. Как бы я хотел бросить все, освободиться от ярма Брута и целый день жить и заниматься «Вишневым садом». Противный Брут давит меня и высасывает из меня соки. Я его еще более возненавидел после милого «Вишневого сада». Крепко жму Вашу руку и прошу не принимать меня за психопатку. Любящий и преданный К. Алексеев» [2124]
«Прочтя пьесу, я сразу все понял и написал свои восторги Чехову. Как он заволновался! Как он усиленно уверял меня, что Шарлотта непременно должна быть немкой, и непременно худой и большой, — такой, как артистка Муратова, совершенно непохожая на англичанку, с которой была списана Шарлотта.
Роль Епиходова создавалась из многих образов. Основные черты взяты со служащего, который жил на даче и ходил за Антоном Павловичем. Чехов часто беседовал с ним, убеждал его, что надо учиться, надо быть грамотным и образованным человеком. Чтобы стать таковым, прототип Епиходова прежде всего купил себе красный галстук и захотел учиться по-французски. Не знаю, какими путями, идя от служащего, Антон Павлович пришел к образу довольно полного, уже не молодого Епиходова, которого он дал в первой редакции пьесы».
Но у нас не было подходящего по фигуре актера, и в то же время нельзя было не занять в пьесе талантливого и любимого Антоном Павловичем актера И. М. Москвина, который в то время был юный и худой. Роль передали ему, и молодой артист применил ее к своим данным, причем воспользовался экспромтом своим на первом капустнике, о котором речь впереди. Мы думали, что Антон Павлович рассердится за эту вольность, но он очень хохотал, а по окончании репетиции сказал Москвину:
«Я же именно такого и хотел написать. Это чудесно, послушайте!»
Помнится, что Чехов дописал роль в тех контурах, которые создались у Москвина.
» [2125].
Поразивший Чехова несоответствием весело написанному сентиментальный отклик Алексеева — увы, не единственный. Книппер первой озадачит любимого мужа задушевной телеграммой: «Дивная пьеса. Читала упоением, слезами. Целую, благодарю» [2126]; на следующий день — не менее эмоциональным и удивительно информативным письмом: «Какой вчера был треволнительный день, дорогой мой, любимый мой! Я не могла писать тебе, голова разламывалась. Уже третьего дня я поджидала пьесу и волновалась, что не получила. Наконец вчера утром, еще в постели, мне ее принесли. С каким трепетом я ее брала и развертывала — ты себе представить не можешь. Перекрестилась трижды. Так и не встала с постели, пока не проглотила ее всю. Я с жадностью глотала ее. В 4-м акте зарыдала. 4-ый акт удивительный. Мне вся пьеса ужасно нравится. Пошло я выражаюсь. Для твоих произведений нужен язык красивый, изящный. Я, конечно, не судья твоим пьесам. Я прочла, и мне все, решительно все нравится, точно я побывала в семье Раневской, всех видела, со всеми пострадала, пожила. Ничего нет похожего на прежние твои пьесы; и никакой тягучести нигде. Легко и изящно все. Очень драматичен 4-ый акт. Вся драма какая-то для тебя непривычно крепкая, сильная, ясная. Я прочла и побежала в театр. Там, к счастью, отменили репетицию. Владимир Иванович так и вцепился в пьесу. Пришел Качалов, Лужский, Москвин, и всем давали только «подержаться» за пьесу. Если бы ты мог видеть лица всех, наклонявшихся над «Вишневым садом». Конечно, пристали все — тут же читать. Заперли дверь на ключ, ключ вынули и приступили. Слушали: Лужский, Качалов, Москвин, Адашев, Вишневский, я, Влад[имир] Ив[анович] читал. Только что кончили, как приехал Константин Сергеевич и уже, не здороваясь со мной, тянет руку за пьесой, которую я держала. Затем прибыл Морозов, которому пьеса была дана на вечер. Слушали все с благоговением, с лицами особенными, чтение прерывалось смехом или одобрительными знаками. Сегодня утром читает ее Константин Сергеевич, а завтра будут читать труппе. Получил ли телеграмму от Немировича? По-моему, он хорошо написал. Только 2-й акт не тягуч, это неправда, да и он не то хотел сказать, увидишь из его письма. Что 1-й акт удивительно грациозен и легок — верно. А вообще ты такой писатель, что сразу никогда всего не охватишь, так все глубоко и сильно. Надо сжиться и тогда уже говорить. Ах, как хорошо все! Как чудесно написан Гаев, Лопахин, Трофимов, в смысле актерской работы, может быть, не очень привлекателен, может сбиться на шаблон. Любовь Андреевна вышла «легкая» удивительно, но трудна адски. Чудесная роль. Шарлотта и Варя очень интересны и новы. Пищик — великолепен и у актеров имел успех. Только Вишневский не может играть Гаева, это ты как хочешь. И Влад[имир] Ив[анович] сразу это сказал. Гаев — Станиславский или уж Лужский. Обо всем тебе подробно будут писать. А как бы ты сейчас был нужен! Конечно, уже в «Новостях» появилось что-то не совсем суразное и перевранное. И нетактичная в высшей степени заметка, что я играю центральную роль. А ведь вчера при мне Эфрос дал слово совсем коротко написать заметку о пьесе, сам же говорил, что нельзя ничего писать о чеховской пьесе, пока сам не прочел ее. Изменник противный. Только ты, дорогой мой, не волнуйся, умоляю тебя. Напортить он ничего не может своим враньем. Ты всегда останешься ты, красивый, особенный, и не трать нервы на вылазки газетчиков. Это чепуха» [2127].
Лилина отзовется не сразу — спустя месяц, впрочем, ощущение странности пьесы, не исчезнет, и Мария Петровна, как и другие, не зная с какого конца к этому самому «Саду» подступиться, за неимением лучшего станет выдумывать милые глупости: «Когда читали пьесу, многие плакали, даже мужчины; мне она показалась жизнерадостной <…>, а сегодня гуляя я услыхала осенний шум деревьев, вспомнила «Чайку», потом «Вишневый сад», и почему-то мне представилось, что «Вишневый сад» не пьеса, а музыкальное произведение, симфония. И играть эту пьесу надо особенно правдиво, но без реальных грубостей; так мне все кажется!» [2128]
«Это не пьеса, а самые дорогие кружева, название которых я забыл. Но по исполнению, по-моему, это самая трудная из всех Ваших пьес. Так по крайней мере мне кажется» [2129].
«Удивляет разнобой настроений: автор, убеждающий всех, что он написал легкомысленную, веселую комедию, даже фарс, нервен и подавлен, а в театре, где с ним не соглашаются и говорят, что «для простого человека это трагедия» [2130], предстоящей работой счастливы и «даже на репетицию этой пьесы весело ездить» [2131]. Артисты чувствовали себя вознагражденными за долготерпение» [2132]. Нет-нет, как раз разнобоя в восприятии «Вишневого сада» нет и в помине. Все останутся при своем: за исключением Чехова, настаивающего на веселом фарсе, в среде единомышленников пьесу единодушно примут за очередную чеховскую драму жизни, состоящую из настроений и полутонов, источающих запах прелых глаголов страдательного наклонения. Все знакомо и узнаваемо. Именно поэтому на первых порах (в отсутствие Чехова) ее так радостно, легко и даже приятно репетировать. И. Игнатов [2133], комментируя «Вишневый сад», теоретически обоснует акварели и полутона: «Кто подходит к пьесе Чехова с требованием: «на проклятые (или хотя бы непроклятые) вопросы дай ответы нам прямые», тот останется неудовлетворенным. «Прямых» ответов он не получит…» [2134].
«Но, как мы уже знаем, Станиславский, который «прямых ответов» в «Вишневом саде» не искал… <…> И категорически заявил: «Кто ее не понимает, тот дурак». Однако тут же вступил в спор с автором: «Это не комедия, не фарс, как Вы писали, — это трагедия».
— вот что в высшей степени странно» [2135].
Что же тут странного? Трудно представить Чехова, выставляющего дураком милого Константина Сергеевича, в категорической форме отозвавшегося обо всех без исключения непонимающих прозрачное письмо ялтинского затворника. И дело тут вовсе не в том, что волнует Чехова в первую очередь: «В тот момент его как будто нисколько не встревожила грубейшая ошибка режиссера, который комедию принял за трагедию. Позднее, во время репетиций и после премьеры, Чехов говорил об этом настойчиво и неоднократно. Но в письмах из Ялты «ошибку» Станиславского не комментировал вовсе. Его очень волновало тогда распределение ролей, по меньшей мере пять раз он предупреждал, что Вишневскому ни в коем случае нельзя давать Пищика, долго уговаривал Станиславского взять роль Лопахина, относительно Раневской твердо распорядился, что играть ее будет Книппер («больше некому» [2136]), однако вопроса о жанре пьесы не коснулся ни разу. Точно так же Чехов уклонялся и от рассуждений о теме, содержании, смысле «Вишневого сада». Уклонялся не случайно» [2137].
Впрочем, не у всех будет уверенность в том, что и в самом деле . Получив письмо мужа, Книппер напишет: «Поговаривают, что если бы была актриса на Раневскую, я бы должна играть Шарлотту, т. е. поговаривают актеры, — опомнившись, уточнит Ольга Леонардовна, — и только два, от режиссеров ничего не слыхала» [2138].
Через двадцать пять лет после смерти Чехова о самом Чехове, как авторе слухов Чеховскому обществу сообщит Владимир Иванович: «Театр не совсем соглашался с тем распределением ролей, которое он предлагал. Начать с того, что он, из понятного чувства деликатности, назначил главную роль не своей жене. Я очень хорошо понимал, что Раневскую должна играть Книппер, а он настаивал на своем. Было еще несколько условий, с которыми театр не согласился» [2139].
Рудницкий прав в том, что Чехов, памятуя о предыдущих неудачных опытах «театрального романа», чуть ли не напрямую адресованного МХТ, — и как исполнителю, и как коллективному персонажу.
Однако театр вызов примет. «Что-то вдруг разладилось в отношениях между Чеховым и Художественным театром. Внешне разлад был почти незаметен, переписка с Немировичем и Станиславским продолжалась в обычном дружественном тоне, и Чехов по-прежнему терпеливо и по-прежнему кратко давал пояснения по всем частным поводам. Но какая-то заноза застряла в его душе. Что-то его угнетало и злило» [2140].
Алексеев постарается держать Чехова в курсе всех дел, он искренне хочет с ним советоваться и в распределении ролей, и в толковании персонажей, и о доме Раневской и о пейзаже второго действия. Обо всех своих замыслах он испрашивает у Чехова согласия, будто ему известна чеховская точка зрения — «автор хозяин пьесы, а не актеры» [2141].
«Дом деревянный или каменный? Может быть, средина каменная, а бока деревянные? Может быть, низ каменный, а верх деревянный? Еще одно недоразумение. В третьем акте виден зал, а в четвертом сказано: зал в нижнем этаже. Итак, их два?» [2142]
Кому-то покажется, в прикладной театральной реальности Чехов чувствует себя неуютно и отвечает соглашательски как дилетант: «Вообще, пожалуйста, насчет декораций не стесняйтесь, я подчиняюсь Вам, изумляюсь и обыкновенно сижу у Вас в театре разинув рот. Тут и разговоров быть не может; что Вы ни сделаете, все будет прекрасно, в сто раз лучше всего того, что я мог бы придумать» [2143].
Однако на деле эта вечная деликатность не имеет ничего общего с робостью и всеядностью: «Получил письма и от Немировича и от Алексеева, оба, по-видимому, недоумевают; ты сказала им, что моя пьеса мне не нравится, что я боюсь за нее [2144]. Но неужели я пишу так непонятно? Я до сих пор боялся только одного, боюсь, чтобы Симов не стал писать гостиницы для III акта. Нужно исправить ошибку… Пишу я об этом уже целый месяц, а в ответ мне только пожимают плечами; очевидно, гостиница нравится» [2145].
Ирония судьбы, — доверительная станет мощнейшим катализатором режиссерских «трений с автором» [2146], о которых годы спустя расскажет Немирович. «Как выясняется, на самом деле Чехов не собирался пассивно удивляться декорациям «Вишневого сада» и сидеть перед ними «разинув рот». О пьесе задолго до ее готовности через письма и разговоры просачивались отдельные сведения, дававшие пищу режиссерской фантазии. Это настораживало Чехова, и он принимал меры к всевозможному упрощению декораций» [2147].
Еще летом Чехов полушутя напишет Немировичу: «Во втором акте своей пьесы реку я заменил старой часовней и колодцем. Этак покойнее» [2148]. Очевидно, он также сознательно избавится от сценки, которую в своих мемуарах упомянет Алексеев: в купальне на реке шумно плещется Вишневский, а рядом негодующий Артем безуспешно пытается удить рыбу. Помимо дома, все, что нужно получить от Симова — «настоящее зеленое поле и дорогу и необычайную для сцены даль» [2149].
Просьбу Чехова театр исполнит, «кажется, со всей возможной документальностью. Симов ездил в Нару, в имение Якунчиковых, и зарисовал там пейзаж с часовней, как видно, именно тот, что упоминается Чеховым в письме из этого имения, когда он гостил там летом 1903 года [2150]. Работа Симову удалась» [2151]. Даже Мейерхольду, не принявшему постановки «Вишневого сада» в целом, живописная декорация понравится.
«Эта необычайная для сцены даль, вероятно, ассоциировалась в его сознании со «звуком лопнувшей струны», тоже ведь «необычайным для сцены». Ему нужен был контраст между прозрачной далью пейзажа и тревожной тайной звука» [2152].
своего особенного поля и своих, быть может, неожиданных «Вишневому саду» ни прозрачной дали пейзажа, ни тревожной тайне места нет. Лет через тридцать о звукозрительном контрапункте [2153] будет говорить С. М. Эйзенштейн [2154]. Увлеченные литературной экспрессией 20-х годов, приемом столкновения изображения и звука станут пользоваться выдающиеся советские кинорежиссеры 60-х годов при съемках эксцентрических, сатирических, лирических комедий, водевилей, сказок для взрослых и т. п. Однако всему свое время.
Пред всесилием режиссерского прочтения у драматического текста нет охранной грамоты. Посредством ремарки автор может лишь формально, хотя и далеко не исчерпывающе некоторого рода действие, умозрительно нарисовать мизансцену, едва ли не на пальцах обозначить автора с режиссерами-художественниками. В мемуарах Алексеев припомнит: «В описываемое время наша внутренняя техника и умение воздействовать на творческую душу артистов по-прежнему были примитивны. Таинственные ходы к глубинам произведений не были еще точно установлены нами. Чтобы помочь актерам, расшевелить их аффективную память, вызвать в их душе творческие провидения, мы пытались создать для них иллюзию декорациями, игрою света и звуков. Иногда это помогало, и я привык злоупотреблять световыми и слуховыми сценическими средствами».
После «Трех сестер» Чехов, кажется, решит вопрос кардинально. По крайней мере, Алексеев недвусмысленно свидетельствует об этом: «Послушайте! — рассказывал кому-то Чехов, но так, чтобы я слышал. — Я напишу новую пьесу, и она будет начинаться так: «Как чудесно, как тихо! Не слышно ни птиц, ни собак, ни кукушек, ни совы, ни соловья, ни часов, ни колокольчиков и ни одного сверчка»».
Конечно, камень бросался в мой огород»» [2155].
Разумеется, Чехов шутил. Дело было вовсе не в присутствии или отсутствии звука на сцене, «уже в первом акте «Вишнёвого сада» сильно скрипят сапоги Епиходова, «слышно, как к дому подъезжают два экипажа», Дуняша «роняет блюдечко», Варя «со звоном отпирает старинный шкаф» и т. п., а в конце действия «далеко за садом пастух играет на свирели». Т. е. Чехов теперь сам подсказывает театру излюбленные режиссерами шумы и звуки — на сцене и за сценой.
Самое интересное и самое неожиданное совершается во втором акте. Посреди акта, когда, как сказано в чеховской ремарке, «все сидят, задумались», «вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный» [2156].
как именно скрипят эти сапоги, в каком звуковом антураже в имение Гаевых въезжают экипажи, с бьет блюдечко Дуняша, с каким звоном-скрипом отпирает старинный шкаф Варя, что и как как, собственно, звучит сама свирель. Иной раз качество звука, его стилевая принадлежность могут сказать о жанре и смысле много больше, чем напечатанные на бумаге реплики персонажей. Звук — это камертон жанра, и никогда не отвлеченный, не связанный с действием, но всегда логически вытекающий из него. Утверждение касается и, казалось бы, совершенно условного «звука лопнувшей струны», ставшего камнем преткновения, — ведь в сцене второго действия, если читать внимательно, он выглядит вполне конкретно:
Л о п а х и н. Знаете, я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
… Они только в сказках хороши, а так они пугают.
В глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре (здесь и далее курсив наш — Т. Э.). (Задумчиво.)
…
А н я (задумчиво). Епиходов идет…
Г а е в. Солнце село, господа.
Г а е в (негромко, как бы декламируя). О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы называем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живишь и разрушаешь…
В а р я (). Дядечка!
А н я. Дядя, ты опять!
Т р о ф и м о в. Вы лучше желтого в середину дуплетом.
Г а е в. Я молчу, молчу.
звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Это что?
Л о п а х и н. Не знаю. Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко.
Г а е в. А может быть, птица какая-нибудь… вроде цапли.
…
Л ю б о в ь А н д р е е в н а (вздрагивает). Неприятно почему-то.
Пауза.
Г а е в. Перед каким несчастьем?
Ф и р с. Перед волей» [2157].
Еще более конкретно, если строго придерживаться объявленного Чеховым жанра, тот же звук слышится в финале:
«
Ф и р с (подходит к двери, трогает за ручку). Заперто. Уехали… (Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотёпа!.. (Лежит неподвижно.)
Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву» [2158].
Замечательно, что и в том и другом случае в сцене впрямую или опосредованно участвуют Фирс и Епиходов, притом, в первом — «двадцать два несчастья» не произносит ни единого слова, только на гитаре играет, а во втором — его нехотя поминает засыпающий Фирс, беззлобно ворчит, адресуя недотепу как будто самому себе.
«Это нечто совершенно новое и для Чехова, и для МХТ. Все без исключения звуки, шумы и шорохи в изощренных партитурах прежних постановок МХТ были житейски точно мотивированы и вполне объяснимы. В данном же случае Чехов воспользовался долгой паузой, чтобы впервые ввести в полифонию драмы никак не мотивированный многозначительно интригующий звук. Он тревожит всех персонажей, по-разному ими комментируется, но окончательного объяснения не получает. И что всего важнее — этот звук сызнова повторяется в финале, под занавес «Вишневого сада». Звук падает «точно с неба», как некое знамение, и драма в этот миг внезапно приоткрывается навстречу чему-то запредельному, едва ли не ирреальному. Но это — «печальный» звук. И, вероятно, смутное предвестие беды произвело сильное впечатление на Станиславского. Чем глубже он погружался в пьесу, тем острее чувствовал в ней щемящую боль» [2159].
— качества, вчитанные в Чехова многочисленными интерпретаторами, исследователями и последователями МХТ, судя по всему, напрочь лишенными чувства юмора и абсолютно чуждые чеховской драматургии.
«По-моему, получается очаровательный акт. Бог даст, декорация выйдет удачная. Часовенка, овражек, заброшенное лесное кладбище среди маленького лесного оазиса в степи. Левая часть сцены и средина без всяких кулис — один горизонт и даль. Это сделано одним сплошным полукруглым задником и пристановками для удаления его. Вдали в одном месте блестит речка, видна усадьба на пригорке. Телеграфные столбы и железнодорожный мост. Позвольте в одну из пауз пропустить поезд с дымочком. Это может отлично выйти. Перед закатом будет виден ненадолго город. К концу акта туман; особенно густо он будет подыматься из канавки на авансцену. Лягушачий концерт и коростель — в самом конце. Налево, на авансцене, — сенокос и маленькая копна, на которой и поведет сцену вся гуляющая компания. Это — для актеров, им это поможет жить ролями. Общий тон декорации — левитановский. Природа — орловская и не южнее Курской губернии. Теперь работа идет так: вчера и сегодня вел репетицию 1-го акта Владимир Иванович, а я писал следующие акты. Я еще не репетировал своей роли. Все еще колеблюсь относительно декорации 3-го — 4-го актов. Макет сделан и вышел очень удачно: с настроением, и кроме того, зал расположен так, что всему театру будет виден. На авансцене что-то вроде боскетной при зале. Далее — лестница и биллиардная. На стенах нарисованные окна. Для бала эта декорация удобнее. Однако какой-то голос шепчет мне все время, что при одной декорации, измененной в 4-м акте, спектакль будет легче, уютнее. На этих днях надо решать» [2160].
Чехов попытается сыграть на поле Алексеева: «Дорогой Константин Сергеевич, сенокос бывает обыкновенно 20-25 июня, в это время коростель, кажется, уже не кричит, лягушки тоже уже умолкают к этому времени. Кричит только иволга. Кладбища нет, оно было очень давно. Две-три плиты, лежащие беспорядочно, — вот и все, что осталось. Мост — это очень хорошо. Если поезд можно показать без шума, без единого звука, то — валяйте. Я не против того, чтобы в III и IV акт[ах] была одна декорация; было бы только удобно в IV акте выходить и входить. <…> Я сижу у себя в кабинете и все поглядываю на телефон. По телефону мне передаются телеграммы, и я вот жду каждую минуту, что меня позовут наконец в Москву» [2161].
И даже с учетом дежурной шутки, списывающей келейность Художественного театра в отношении автора на Книппер: «Жду не дождусь дня и часа, когда наконец жена моя разрешит мне приехать. Я уже начинаю подозревать жену, не хитрит ли она, чего доброго»; во всем читается внутреннее сопротивление Чехова стремительной романтизации его комического — «без единого звука».
С Книппер Чехов будет откровеннее: «… мне кажется, его надо удержать от этого» [2162]. Все понимая, быть может, вопреки здравому смыслу он еще надеется на адекватное прочтение его пьесы. «Станиславский же с Симовым добивался интимности, тишины. Чехов и в этом случае имел основания считать, что его не поняли. Симовский ландшафт опять произвел на него скверное впечатление» [2163].
Находясь под деятельным обаянием народной трагедии«К нему пришла небывалая дотоле свобода. Если в «Чайке» и в «Дяде Ване» в неизбежном сотворчестве драматурга и режиссера лидировал драматург, а в «Трех сестрах» соавторы, писатель и театр, выступали уже на равных, то в работе над «Вишневым садом» Станиславский просто-напросто игнорировал чеховские соображения о жанре пьесы. Он замышлял спектакль в полемике с автором, вопреки чеховскому требованию комедийности» [2164].
Относительно лидерства Чехова в «Чайке» — большой вопрос. Скорее, речь будет идти о, в общем-то, незнакомом Алексееву драматурге и его загадочной пьесе, успевшей с треском провалиться в столичной Александринке. Нам еще предстоит увидеть, насколько далек будет спектакль МХОТа от чеховской комедии об инженерах человеческих душ — сочинителях текстов.
Алексеев работает с ялтинским автографом «Вишневого сада», который в итоге будет существенно отличаться от канонической редакции. Чехов внесет исправления по приезде в Москву, в Аутке у него нет ни одного доступного экземпляра пьесы; он даже специально предупредит Книппер: «ты пишешь, что пьеса у тебя; ведь это единственный экземпляр, смотри не потеряй, а то выйдет очень смешно. Черновые листы я уже сжег» [2165].
— Чехов с первого шага не согласен с трактовкой «Вишневого сада», предложенной художественниками. Однако на протяжении долгих лет исследователи творчества отцов-основателей МХТ старательно сводили воедино принципиально несводимое. К примеру, О. А. Радищева будет утверждать, что Алексеев «в режиссерском плане двигался по той же схеме, какую, оказывается, хотел Чехов: от богатства к разорению. Только Чехов ставил в исходном пункте больше роскоши и богатства в обстановке старого барского дома, в котором жили «очень богато», «богато и уютно» [2166]. Чехов полагал, что «разорение и задолженность не коснулись обстановки» [2167] и в четвертом действии только: «Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота» [2168]» [2169].
Вопрос лишь в том, что ни о каком начале «новой, быть может, деятельной и полезной» [2170] жизни, «на что так свойственно (курсив наш — Т. Э.) надеяться Чехову» [2171] в «Вишневом саде» речи не идет. Даже опуская постепенно вязнущую на зубах проблему жанра (Чехов, как на грех, последние годы пишет исключительно комедии [2172], о чем всякий раз любезно предупреждает страждущих дотянуться до его драматургии), свойственные Чехову слова персонажа авторской позиции. Скорее, напротив, вынуждают еще внимательнее вглядеться в говорящего и (по некоторым косвенным признакам) на отношение к нему автора, что, разумеется, требует уже понимания жанра, а значит — и это главное — общего понимания написанного. Из заблуждения вырастет предубеждение. Если бы Антон Павлович ушел из жизни в 1917 году, можно было бы всю более чем вековую театральную пошлость, роковым образом связанную с его именем, списать на иезуитов-коммунистов и Российское военно-историческое общество. Однако в случае с Чеховым дело обстоит несколько иначе и носит вполне себе интернациональный характер, так что цвет/тон, а также любой формы социальная и половая принадлежность совместными усилиями выработанных и выдержавших испытание временем удобных эстетико-идеологических клише по большому счету значения не имеет.
— такой же сказочный и заговоренный, как, собственно, и сам барский сад, «в который по ночам прилетает птица или другие «Невидимы»» [2173], в иррациональности сколь тождественный шекспировскому лесу [2174], столь и организованно противостоящий его дремучей губительной сути [2175]. «Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов» [2176].
В тридесятом царстве всегда так — «есть сады, деревья, и эти деревья плодоносят. Большей частью сады помещаются на островах: «И увидел дурак, что они были на весьма прекрасном острове, на котором было премножество разных деревьев со всякими плодами» (Аф. 165). «Взошли на тот остров; на том острове преотличные плоды, растения, цветы» (Худ. 41)» [2177], так же, как «есть постройки, » [2178].
Вопрос в самой возможности рационального уничтожения этого живого сада, в каждом из деревьев которого «возрождаются души умерших» [2179], как потенциальной угрозы существованию не зарифмованного мира.
Примечания
— О. Л. Книппер-Чеховой от 29 сентября 1903 г. // Там же. С. 258–259.
[2038] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 3 октября 1903 г. // Там же. С. 262.
[2039] Там же. С. 267.
[2040] Из письма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову от 3 или 4 октября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 487.
[2041] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 7 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 265.
— А. М. Пешкову (Горькому) от 6 октября 1903 г. // Там же. С. 264.
[2043] Из письма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову без даты, с пометой Чехова: «1903 X.» // Ежегодник Московского Художественного театра, 1944. Т. I. С. 160.
[2044] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 9 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 269.
[2045] Из письма А. П. Чехова — К. С. Алексееву (Станиславскому) от 10 октября 1903 г. // Там же. С. 270.
[2046] Из письма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 13 октября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 503–504.
«Речь», 1914, №177, 2 июля.
[2048] Книппер Константин Леонардович (1866-1924) — инженер-железнодорожник, старший брат Книппер-Чеховой.
[2049] Ревякин А. И. «Вишневый сад» А. П. Чехова: Пособие для учителей. С. 64.
— А. П. Чехову от 9 октября 1903 г. // Там же.
[2051] Там же.
[2052] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 14 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 273.
[2053] Книппер отвечала: «Ты рад, что кончил пьесу? Теперь почиваешь на лаврах? Ты говоришь, трудно было писать? Это оттого, что не в один присест. Ну, теперь кончено, слава богу». Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 16 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 258.
[2054] Чехов был не доволен исполнением Алексеевым роли Тригорина в «Чайке».
— О. Л. Книппер-Чеховой от 12 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 271.
[2056] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 17 октября 1903 г. // Там же. С. 276.
[2057] Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 21 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 265.
[2058] Цензурная рукопись хранится в ГТБ: № 53058.
[2059] Цензурный экземпляр пьесы — Санкт-Петербургская Театральная Библиотека.
— РГБ.
[2061] Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 19 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 261.
[2062] Из письма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову от 18 октября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 488.
[2063] Радищева О. А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений. 1897–1908. С. 200–201.
[2064] Телеграмма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 20 октября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 505.
— О. Л. Книппер-Чеховой от 21 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 280.
[2066] Серебров А. (А. Н. Тихонов). О Чехове // А. П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 594.
[2067] Алексеев К. С. (Станиславский). Из воспоминаний о Чехове // СС. Т. 6. С. 469.
[2068] Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 20 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 263.
[2069] «Новости дня», 1903, №7315, 19 октября.
«Русский курьер», «Одесские новости», «Крымский курьер» и др.
[2071] Телеграмма Немировичу не сохранилась.
[2072] Соловьева И. Н. «Три сестры» и «Вишневый сад» в Художественном театре // РЭ. 1901–1904. Т. 3. С. 60.
[2073] Телеграмма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову от 22 октября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 489.
[2074] Телеграмма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову от 22 октября 1903 г. // Там же.
«Новости дня», 1900, № 6211, 5 сентября.
[2076] «Новости дня», 1900, № 6227, 21 сентября.
[2077] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер от 8 сентября 1900 г. // ПСС. Т. 27. С. 111.
[2078] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 28 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 289.
[2079] «Одесские новости», 1903, № 6111, 15 октября.
–1908. С. 201–202.
[2081] Из письма А. П. Чехова — В. И. Немировичу-Данченко от 23 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 283–284.
[2082] Интервью с Лукино Висконти. «Туманные звезды...», Чехов и Камю // «Filmcritica», 1965, № 159/160.
[2083] Из письма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову между 2 и 5 ноября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 499.
[2084] См. письмо М. К. Первухина — А. П. Чехову без даты: «Глубокоуважаемый Антон Павлович! Моя заметка…» — ГБЛ.
«Крымский курьер», 1903, №273, 25 октября. По воспоминаниям Первухина, опровержение напечатано по просьбе Чехова. См. Первухин М. К. Ялтинские силуэты // «Одесский листок», 1904, № 174, 6 июля.
[2086] Серебров А. (А. Н. Тихонов). О Чехове // А. П. Чехов в воспоминаниях современников, 1986. С. 594.
[2087] Чехов получил это письмо 1 ноября.
[2088] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 25 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 285–286.
[2089] Телеграмма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 29 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 276.
— А. П. Чехову от 29 октября 1903 г. // Там же. С. 276–277.
[2091] Из письма В. И. Немировича-Данченко — А. П. Чехову от 27 октября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 489–490.
[2092] Биограф Немировича и историк Художественного театра И. Н. Соловьева ополчится на Чехова: «И это пишет автор, ни единым словом досады не откликнувшийся на выходки Буренина, на его пародию, где сестер зовут Дура, Ахинея, Ерунда и где они восклицают под занавес: «О милые сестры!.. будем сосать тряпку!!!»» / Соловьева И. Н. «Три сестры» и «Вишнёвый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. 1901–1904. Т. 3. С. 61.
[2093] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 3 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 295.
[2094] «Новости дня», 1903, №7327, 31 октября.
— А. П. Чехову от 30 октября 1903 г. // ТН4. Т. 1. С. 497.
[2096] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 230.
[2097] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 19 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 279.
[2098] Безобразов Павел Владимирович –1918) — русский историк-византинист, прозаик, публицист.
[2099] Николаев Николай Ильич (1865-1918) — русский писатель, поэт, журналист, театровед, театральный критик и рецензент.
[2100] (имя при рождении Мейлих Иосифович Гершензон; 1869-1925) — отечественный историк культуры, публицист и переводчик.
[2101] Терпигорев Сергей Николаевич (1841–1895) — русский писатель и публицист.
Фёдоров Александр Митрофанович (1868–1949) — русский поэт и прозаик, переводчик, драматург.
[2103] Россовский Николай Андреевич –1919) — театральный критик, журналист.
[2104] «Петербургский листок», 1904, 2 апреля.
[2105] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 227.
[2106] Алексеев К. С. (Станиславский) Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 350–351.
[2107] Единственное письмо Алексееву после Нового года Чехов напишет 14 апреля 1904: «Дорогой Константин Сергеевич, большое Вам спасибо за газетные вырезки, я получил уже три пакета. Читаю с удовольствием. Между прочим, кто-то прислал мне из Берлина немецкую рецензию, и в ней я прочел, что Лопахин купил Вишнёвый сад за 90 тысяч и что «Мария идет в монастырь» — это в конце концов». // ПСС. Т. 30. С. 87–88.
«Три сестры» и «Вишнёвый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. 1901–1904. Т. 3. С. 59–60.
[2109] Неведо́мский Михаил Петрович (1866—1943) — русский и советский литературный критик, публицист.
[2110] Из письма к В. Г. Короленко — Ф. Д. Батюшкову от 2 сентября 1904 г. // Короленко В. Г. Избранные письма: В 3 т. М., 1936. Т. 3. С. 170.
«Жизнь Клима Самгина» и станет лейтмотивом пространного горьковского повествования о незавидной судьбе русского интеллигента, а дачники Лопахина менее чем через год (премьера в Драматическом театре Веры Комиссаржевской 11 ноября 1904) материализуются в одноименной пьесе.
[2112] Из письма А. М. Пешкова (М. Горького) — К. П. Пятницкому 22 октября 1903 г. // ПСС. Письма. Т. 3. С. 218.
[2113] (по мужу Мережковская; 1869–1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц Серебряного века, считается идеологом русского символизма.
[2114] «Новый путь», 1904. №4. С. 241–242.
[2115] «Новый путь», 1904. №5. С. 253.
[2116] (1873–1924) — русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, литературный критик и историк. Теоретик и один из основоположников русского символизма.
[2117] Неоконченная статья о «Вишневом саде» Чехова. Предисловие и публикация Э. А. Полоцкой // ЛН. М., 1976. Т. 85. С. 195–198.
[2118] «Новый путь», 1904, №1. С. 254.
[2119] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 228.
Ярцев Петр Михайлович (1870–1930) — театральный критик, драматург, режиссёр.
[2121] Ярцев П. Настроение // ТИ, 1902, №1. С. 4.
[2122] Там же. С. 3.
[2124] Письмо К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 22 октября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 505–506.
[2125] Алексеев К. С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 342–343.
[2126] Телеграмма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 18 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 261.
[2127] Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 19 октября 1903 г. // Там же. С. 261–262.
— А. П. Чехову от 11 ноября 1903 г. // Ежегодник Московского Художественного театра, 1944 г. Т. I. С. 238–239.
[2129] Из письма А. Л. Вишневского — А. П. Чехову от ноября 1903 г. // Чехов А. П. ПСС. Т. 29. С. 618. Примечания.
[2130] Из письма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 22 октября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 506.
[2131] Из письма М. П. Алексеевой (Лилиной) — А. П. Чехову от 11 ноября 1903 г. // Ежегодник Московского Художественного театра, 1944 г. Т. I. С. 238.
[2132] Соловьева И. Н. «Три сестры» и «Вишневый сад» в постановке Художественного театра // РЭ. 1901-1904. Т. 3. С. 61.
Игнатов Илья Николаевич (1856–1921) — русский литературный критик, публицист, театровед.
[2134] «Русские ведомости», 1904, №19, 19 января.
[2135] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 229.
«Любовь Андреевну играть будешь ты, ибо больше некому». Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 14 октября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 273.
[2137] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 229.
[2138] Из письма О. Л. Книппер-Чеховой — А. П. Чехову от 25 октября 1903 г. // Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. 2. С. 271.
[2139] «Вишневый сад» в Московском Художественном театре // Немирович-Данченко В. И. Театральное наследие: В 2 т. Т. 1. С. 105.
[2140] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 229–230.
«Вы пишете: «Автор постановке только мешает, стесняет актеров и в большинстве случаев делает только глупые указания». На сие отвечу Вам сице: 1) автор хозяин пьесы, а не актеры; 2) везде распределение ролей лежит на обязанности автора, если таковой не отсутствует; 3) до сих пор все мои указания шли на пользу и делалось так, как я указывал; 4) сами актеры просят указаний <…>. Если свести участие автора к нолю, то получится чёрт знает что... Вспомните-ка, как Гоголь бесился, когда ставили его пьесу! Разве он не прав?» Из письма А. П. Чехова — Н. А. Лейкину от 15 ноября 1887 г. // ПСС. Т. 20. С. 149. Сице — нареч. церк. так, тако, сяк, таким образом, сим способом.
[2142] Из письма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 1 ноября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 511.
[2143] Из письма А. П. Чехова — К. С. Алексееву (Станиславскому) от 10 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 302.
[2144] Алексеев писал Чехову: «Я считаю эту пьесу лучшей из всех. Люблю в ней каждое слово, каждую ремарку, каждую запятую <...> Неужели и Вы можете еще сомневаться в своем гении? Тогда нам — скромным труженикам — это простительно. Я переживал и переживаю такие тяжелые минуты». Из письма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 1 ноября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 511.
— О. Л. Книппер-Чеховой от 7 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 300.
[2146] Немирович-Данченко В. И. Из прошлого. С. 260.
–1908. С. 217.
[2148] Из письма А. П. Чехова — В. И. Немировичу-Данченко от 22 августа 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 243.
[2149] Там же.
«Здесь река, много места для прогулок, есть старая часовня». Из письма А. П. Чехова — М. П. Чеховой от 29 мая 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 215.
–1908. С. 217–218.
[2152] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 239.
[2153] Понятие «звукозрительный контрапункт» введено Эйзенштейном в манифесте 1928 года «Заявка». Автограф «Заявки», хранящийся в РГАЛИ, написан рукой Г. В. Александрова, с дополнениями В. И. Пудовкина и пометами С. М. Эйзенштейна. Опубликованный вариант «Заявки» в журнале «Советский экран» (1928, № 32) содержит редакторское дополнение к названию: «Будущее звуковой фильмы» и подписан С. М. Эйзенштейном, В. И. Пудовкиным и Г. В. Александровым.
[2154] (1898-1948) — советский режиссёр театра и кино, художник, сценарист, теоретик искусства, педагог. Автор фундаментальных работ по теории кинематографа.
[2155] Алексеев К. С. (Станиславский). Моя жизнь в искусстве // СС. Т. 1. С. 345.
[2156] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 232.
–224.
–254.
[2159] Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898–1907. С. 232.
[2160] Из письма К. С. Алексеева (Станиславского) — А. П. Чехову от 19 ноября 1903 г. // СС. Т. 7. С. 518–519.
— К. С. Алексееву (Станиславскому) от 23 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 312.
[2162] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 23 ноября 1903 г. // Там же. С. 313.
–1907. С. 239.
[2164] Там же. С. 231.
— О. Л. Книппер-Чеховой от 3 ноября 1903 г. // ПСС. Т. 29. С. 296.
[2166] Из письма А. П. Чехова — О. Л. Книппер-Чеховой от 14 октября 1903 г. // Там же. С. 274.
[2167] Из письма А. П. Чехова — К. С. Алексееву (Станиславскому) от 5 ноября 1903 г. // Там же. С. 298.
–1908. С. 218.
[2170] Там же. С. 219.
[2171] Там же.
[2172] «Леший», предваряющий «Дядю Ваню» (без определения жанра), по жанру комедия.
[2174] Ср. «Герой сказки, будь то царевич или изгнанная падчерица, или беглый солдат, неизменно оказывается в лесу. Именно здесь начинаются его приключения. Этот лес никогда ближе не описывается. Он дремучий, темный, таинственный, несколько условный, не вполне правдоподобный». Там же. С. 57.
[2175] «Лес побежден полем и садом». Там же. С. 159.
[2176] Чехов А. П. Вишневый сад // ПСС. Т. 13. С. 227.
[2179] Там же. С. 162.