Горький М. - Чехову А. П., начало октября 1900 г.

Горький - Чехову

Начало октября 1900 г. Н. -Новгород

Дорогой Антон Павлович!

Я только что воротился из Москвы, где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковин вроде Снегурочки и Васнецова, Смерти Грозного и Шаляпина, Мамонтова Саввы и Крандиевской. Очень устал, обалдел и - рад, что воротился в свой Нижний. Снегурочкой - очарован. Ол[ьга] Леон[ардовна] - идеальный Лель. Недурна в этой роли и Андреева, но Ол[ьга] Леон[ардовна] - восторг! Милая, солнечная, сказочная и - как она хорошо поет! Музыка в Снегурочке до слез хороша - простая, наивная, настоящая русская. Господи, как все это было славно! Как сон, как сказка! Великолепен царь Берендей - Качалов, молодой парень, обладающий редкостным голосом по красоте и гибкости. Хороши обе Снегурки, и Лилина и Мундт. Ох, я много мог бы написать о этом славном театре, в котором даже плотники любят искусство больше и бескорыстнее, чем многие из русских "известных литераторов". Для меня театр, Васнецов и сумасшедшая семья Книппер - дали ужасно много радости, но я боюсь, что вам, мой хороший, любимый вы мой человек, от моей радости будет еще грустнее в этой чортовой пустынной и тесной Ялте. А хотелось бы мне, чтоб и вас жизнь осыпала целой кучей искр радости. Уезжайте куда-нибудь!

Хорошо побывать в Мос[кве], но быть в ней неделю - утомительно. Видел я Мамонтова - оригинальная фигура! Мне совсем не кажется, что он жулик по существу своему, а просто он слишком любит красивое и в любви своей - увлекся. Впрочем - разве можно любить красивое - слишком? Искусство - как бог, ему мало всей любви, какая есть в сердце человека, ему - божеские почести. И когда я вижу Морозова за кулисами театра, в пыли и в трепете за успех пьесы - я ему готов простить все его фабрики, - в чем он, впрочем, не нуждается, - я его люблю, ибо он - бескорыстно любит искусство, что я почти осязаю в его мужицкой, купеческой, стяжательной душе.

Васнецов - кланяется вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян - грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия.

Крандиевская. Простая, милая женщина, глухая. Любит вас - безумно и хорошо понимает. Славная баба, совсем непохожая на "интеллигентку". Говоря с ней, приходится кричать, но это ничего; она тоже многое любит, и со страстью. А мне это дорого. Шаляпин - простой парень, большущий, неуклюжий, с грубым умным лицом. В каждом суждении его чувствуется артист. Но я провел с ним полчаса, не больше.

Очень мне понравился в этот приезд умница Данченко. Я прямо рад, что знаком с ним. Я рассказал ему мою пьесу, и он сразу, двумя-тремя замечаниями, меткими, верными, привел мою пьесу в себя. Все исправил, переставил, и я удивился сам, как все вышло ловко и стройно. Вот молодчина!

У Книппер я обедал с женой. Анна Ивановна пела вместе с дочерью и одна - хорошо! Тут же была мать Средина - прекрасная старуха. Удивительно, что все хорошие старухи, которых я знаю, обладают безобразными физиономиями. Хорошо у Книппер - просто и чертовски весело.

В неделю эту я пережил чорт знает как много! Я поехал в М[оскву] под таким впечатлением: за два дня до отъезда вхожу в квартиру Чешихина-Ветринского - может, знаете его книги о Грановском и сороковых годах? - вхожу и - вижу: на пороге его квартиры лежит брат его жены, 17-летний мальчик, а голова у него сорвана и вдребезги разбита, так что на шее висит одна нижняя челюсть. Неподалеку лежит часть лба и кусок щеки, а между ними - открытый глаз. На потолке, стенах - мозг и кровь. В руках мальчика двустволка. Он выстрелил себе в рот из обоих стволов дробью. От любви и от недостатка правды в жизни.

В тот же день получил телеграмму из Мос[квы] "Зина скончалась". Зина - это чудная женщина, мать четверых детей, дочь той барыни Позерн, которой я посвятил одну свою книжку. Это был человек кристально чистой души. Она однажды увидала, как ее муж расстегивал кофточку на груди швейки, жившей в их доме, и, увидав это, - упала на пол. С этой ночи она прохворала девять месяцев и семь дней. Все время она лежала в постели и ее перекладывали на простынях. У ней было воспаление всей нервной системы, что-то произошло с ганглиями - это возможно? - Болело у нее все - кости, кожа, мускулы, ногти, волосы. За семь минут до смерти она сказала: "Я скоро умру - слава богу! Не говорите детям о том, что я умерла, в продолжение года, умоляю вас". И умерла. Я ее любил. Пять лет тому назад я думал, что без нее не сумею жить. А теперь - но приезде в Москву я проводил ее тело от Смоленского рынка до Курского вокзала и - поехал в театр смотреть "Снегурочку". Это - кощунство, это безобразно. Я - какое-то жадное животное или я туп и черств? Теперь, когда я рассказываю это вам, - мне совестно, но вообще я об этом даже не думаю. И то, что я не думаю,-- возмущает меня. Теперь...

Третьего дня, проснувшись рано утром, я увидал, что на моей постели сидит девушка в ночном костюме. Она спрашивает меня - верую ли я в бога? Я думал, это во сне и говорил с нею о боге и многом другом. Потом она встала и ушла в другие комнаты, и вдруг там раздался дикий вой тещи, жены, кормилицы. Оказалось, что девушка - не сон. Это сошла с ума сестра нашего соседа по квартире, учителя Ильинского. Теперь у нас все испуганы и держат дверь на запоре, хотя больную уже увезли в больницу. Но из моей памяти ее никто не увезет.

Вы видите, что я живу жизнью фантастической, нелепой. У меня мутится в голове, и я завидую вашему покою. К вам, мне кажется, жизнь относится как к святыне, она не трогает вас в вашем уединении, она знает вашу тихую любовь к людям и не желает нарушать ее, грубо вторгаясь к вам. Может быть, все это не так. Может быть, она не щадит вас, задевая ваше наиболее чуткое. Я завидую вам потому, что мне начинает казаться - не слишком ли много заботится жизнь о том, чтобы насытить меня впечатлениями? Порою, знаете, в голове у меня вертится все, все путается, и я чувствую себя не особенно ладно.

А еще я чувствую, что люди глупы. Им нужен бог, чтобы жить было легче. А они отвергают его и смеются над теми, которые утверждают. Соловьев! Я теперь читаю его. Какой умный и тонкий! Читаю Анунцио - красиво! Но непонятно. Нужен бог, Антон Павлович, как вы думаете? Но оставим это. И вы простите меня за это грубое, бессвязное письмо, которое ворвется к вам потоком мутной воды, как я представляю. Простите. Я груб, как бык.

"Скорпион" - Брюсов и прочие декаденты - затевают издать альманах. Просят у меня рассказ. Я - дам. Непременно. Будут ругать меня, потому и дам. А то слишком уж много популярности. Кстати - как прав Меньшиков, указав в своей статье на то, что я обязан популярностью - большой ее дозой - тому, что в печати появилась моя автобиография. И прав, упрекая меня в романтизме, хотя не прав, говоря, что романтизм почерпнут мной у интеллигенции. Какой у нее романтизм! - Чорт бы ее взял.

В "Неделю" не пойду, некогда. Меньшикова не люблю за Вяземского и за Жеденова. Он - злой, этот Меньшиков. И он напрасно толстовит, не идет это к нему - и, думается мне, только мешает развернуться его недюжинному, страстному таланту.

Пишу повесть, скоро кончу. Сейчас же принимаюсь, за драму, которую хочется посвятить Данченко. А вы как, Антон Павлович? Написали что-нибудь? Поссе показывал мне вашу телеграмму, в которой вы извещаете его, что в октябре пришлете ему что-то. Поссе рад, как ребенок. Я тоже рад. Корректур марксова издания вы мне не присылаете, хотя и обещали. Ну, хорошо. Все равно, теперь мне некогда было бы писать статью. Но летом я заберусь куда-нибудь в глушь, все прочитаю и буду писать с наслаждением, с радостью. А хорошо работать! Вот я пишу и очень доволен, хотя повесть-то длинна и скучна будет. Очень смущен тем, что никак не могу дать ей название.

Однако - пора дать вам отдохнуть. До свидания!

Дай бог вам счастья - уезжайте куда-нибудь. Крепко обнимаю вас.

Канатная, д. Лемке

Примечания

Письмо на восьми страницах почтовой бумаги большого формата. На первой странице написано чернилами рукою Чехова: "1900, Х". Датировано по этой пометке и сопоставлению с письмом Чехова от 28 сентября 1900 г., на которое Горький отвечает.

• Главная страница → Письма Чехову