Горький М. - Чехову А. П., октябрь 1900 г.

Горький - Чехову

Октябрь 1900 г. Н. -Новгород

Был в Москве, но книжку Данилова нигде не нашел. Может, вы мне пришлете, а я вам возвращу ее прочитав?

Был в Ясной Поляне. Увез оттуда огромную кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу. Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Одни из них - директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не готтентот, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора и бывает у Омона. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была дочь его - девушка, лет 17, красивая и, должно быть, очень чистая. На станции, в ожидании поезда, повинуясь неотвязному убеждению моему в его лживости, я заговорил об Омоне и - поймал вора! Да, он бывает в кабаках и даже спасал девицу из Омона, даже дал ей, якобы, 900 крон ради спасения ее. Врет мерзавец! Не для спасения дал! Как скверно, фальшиво он рассказывал об этом! И все при дочери, при девушке. Другой был тут, какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва - лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди - прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И - все это фальшиво, не нужно им. Зачем они тут? Все равно как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те, хотя и гадкие, сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление.

своей жизни, - не легкая жизнь, надо говорить правду! Нравится мне и то, что она говорит: "Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью". Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов.

Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и еще более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится. Статьи Льва Николаевича "Рабство нашего времени", "В чем корень зла" и "Но убий" - произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, так не нужно, однообразно и тяжело и так не идет к нему. Но когда он, Л[ев] Н[иколаевич], начал говорить о Мамине - это было чорт знает как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание "Отца Сергия" - это было удивительно сильно, и я слушал рассказ, ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей. И смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь - подобный ему - невозможен. Но - и жесток он! В одном месте рассказа, где он с холодной яростью бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его - я чуть не заревел от жалости. Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их только, и судит жестоко, очень уж страшно. Не нравится мне его суждение о боге. Какой это бог? Это частица _графа_ Льва Толстого, а не бог, "тот бог, без которого жить людям нельзя" {В 1935 г., просматривая свои письма к Чехову перед тем, как дать разрешение опубликовать их в сборнике: "М. Горький. Материалы и исследования", т. II, М. --Л. 1936, Горький указал, что слова "тот бог, без которого жить людям нельзя", следует взять в кавычки, как слова Л. Н. Толстого. - Ред.}. Говорит он, Л[ев] Н[иколаевич], про себя - я анархист. Отчасти, да. Но разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые - это не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает "Отец Сергий".

Говорилось о вас отечески нежным тоном. Хорошо он о вас говорит. Поругал меня за "Мужика" - тоже хорошо. В Москве слышал я, что вы скоро там будете. Когда именно?

Слышал от многих людей, что 39-е представление "Дяди Вани" прошло поразительно хорошо. Говорят, Вишневский играл без крика и шума, и так, что Лужский в сцене с ним побледнел со страха, а потом заплакал от радости. И плакала публика и актеры. Мне, наконец, хочется переехать в Москву ради этого театра. Ну, до свидания!

Примечания

Письмо на восьми страницах почтовой бумаги обычного формата. На первой странице написано карандашом рукою Чехова; "1900, X". Датировано по этой пометке и содержанию.

• Главная страница → Письма Чехову