Чехов А.П.: Чехов — Немировичу-Данченко Вл. И., 26 ноября 1896.

Чехов А. П. Письмо Немировичу-Данченко Вл. И., 26 ноября 1896 г. Мелихово // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1983.

Т. 6. Письма, Январь 1895 — май 1897. — М.: Наука, 1978. — С. 241—242.

Милый друг, отвечаю на главную суть твоего письма — почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. Когда люди молчат, то это значит, что им не о чем говорить или что они стесняются. О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно — и говорить об этом так же скучно, как переписываться с Луговым. Ты скажешь, что мы литераторы и что это уже само по себе делает нашу жизнь богатой. Так ли? Мы увязли в нашу профессию по уши, она исподволь изолировала нас от внешнего мира — и в результате у нас мало свободного времени, мало денег, мало книг, мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем... Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили... Каждый год одно и то же, одно и то же, и всё, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже; разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженстве. Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим; я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко, ум которого тебе нравится, во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам... Короче, в нашем молчании, в несерьезности и в неинтересности наших бесед не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, «эпоху», обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее.

А за Гольцева я, конечно, рад и завидую ему, ибо в его годы я уже буду не способен. Гольцев мне очень нравится, и я его люблю.

1825. Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

26 ноября 1896 г.

Письма, т. IV, стр. 510—511, где опубликовано впервые, по копии. Автограф неизвестен.

Ответ на письмо Вл. И. Немировича-Данченко от 22 ноября 1896 г. («Ежегодник Московского Художественного театра. 1944», т. 1. М., 1946, стр. 102—103).

...отвечаю на главную суть твоего письма — почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. «...у меня накопилось много мыслей, которые я еще не решаюсь высказать печатно и которыми с особенным наслаждением поделился бы с тобой, именно с тобой. Мне так дорого было бы услыхать твои возражения или подтверждения, хотя они отчасти направлены именно против тебя как писателя. Перепиской ничего не сделаешь. Буду ждать свидания с тобой. К сожалению, наши свидания чаще проходят бесследно в смысле любви к литературе. Не понимаю, отчего это происходит. Оттого ли, что не выпадает удобной минуты, что для интересного „обмена мыслей“ надо сначала десять раз встретиться в качестве простых „гуляк“ и только в одиннадцатый придет настроение славно побеседовать; оттого ли, что у тебя такой несообщительный характер, оттого ли, что я чувствую себя перед тобой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантливостью, оттого ли, наконец, что все мы, даже и ты, какие-то неуравновешенные или малоубежденные в писательском смысле. Притом и встречаться приходится в компаниях, где большинство элементов или узколобы, или дурно воспитаны. Я бы, например, говорил искренно и чистосердечно при Гольцеве, Сумбатове — и только в расчете, что мои искренние сомнения не будут истолкованы нелепо <...> В тебе совсем нет „мастеровщины“, по выражению Боборыкина, ты наверно с интересом прослушал бы все мои сомнения. Но боюсь, что в тебе накопилось столько дьявольского самолюбия, или вернее — столько скрытности, что ты будешь только улыбаться. (Знаю я ведь твою улыбку.) А к тому же ты не раз говорил, что остываешь к литературе... Кто тебя разберет! <...>
А досадно! Неужели лучше, чтобы каждый работал тихонько, в своем кабинете, скрывая от всех волнующие его вопросы и ища ответов на них только в книгах или собственных муках (да, муках), а не в беседах».
— Немирович-Данченко писал: «Только вчера узнал, что у Лысцовой есть ребенок, а отец этого ребенка — Гольцев. Вот видишь, какая „жизнепотребность“. А ведь Виктору Александровичу под 50. Мать счастлива и горда и не скрывает своей радости и гордости. Любопытно знать твой взгляд на это». Чехов знал об этом раньше из письма Л. С. Мизиновой от 25 октября 1896 г.: «Видела Гольцева, он мне торжественно объявил, что у него родился незаконный сын Борис. Он счастлив по-видимому, что еще может быть отцом появившегося младенца. Хотя и ломается немного, говоря, что он уже стар и т. д. Вот бы „некоторым“ поучиться» (ГБЛ