Чехов — Куркину П. И., 2 ноября 1899.

Я получаю из Москвы письма от исполнителей «Дяди Вани».  Л. Книппер и А. Л. Вишневского (см. письма 2931 и 2935). Куркин писал 27 октября о виденном накануне спектакле: «Я был в ложе с Иваном Павловичем и его семьею. Признаюсь, мы оба чувствовали себя сначала как-то неспокойно. Но это продолжалось лишь до начала второй половины первого же акта. Затем мы были свидетелями почти беспрерывно продолжавшегося весь вечер триумфа — Вашего и артистов Художественного театра. Мне кажется, что уже первое действие определило успех спектакля. Перед нами с чрезвычайною живостью встала деревенская глушь с туземными и пришлыми элементами, с тоскою и скукою, охватывающими одинаково всех, как торжествующих в жизни, так и униженных. Публика была заинтересована, и, несмотря на то, что это была московская публика первых представлений, строгая, требовательная, интеллигентная Москва, первый акт закончился уже при горячих аплодисментах. Второй акт развернул перед нами положение, которое неминуемо должно было привести к катастрофе. Кажется, здесь самое сценичное место всей пьесы, — в смысле, правда, более легкого эффекта. Этот акт прошел чрезвычайно бойко и живо. Третьего акта я ждал с особенным нетерпением. Здесь душевная сумятица, которую чувствуешь, как основной мотив, достигает кульминационного пункта — и разряжается взрывом. Наконец — последняя сцена. Ах — эта последняя сцена. Как хороша она. Как глубоко она задумана. Я особенно отметил эту сцену при чтении пьесы. И теперь, сегодня, на другой день после того, как видел эту сцену, и здесь в бюро, где всё так далеко от всякого лиризма, — я не могу отделаться от очарования этой последней сцены, которой заканчивается пьеса, не могу работать над моими цифрами и докладами. Мне кажется, что я был где-то в далеком живом мирке. Отзвуки этого мира еще громко звучат в душе и мешают отдаться будничной работе. Теперь всё кругом кажется таким неинтересным и скучным. Мне очень хотелось бы разобраться, в чем именно секрет этого очарования последней сцены, — последней сцены, после которой хочется плакать, плакать без конца. Конечно, дело не в морали, которую формулирует Соня. Совсем напротив. Многих, быть может, оттолкнет эта мораль в наши дни, у некоторых она, вероятно, даже ослабит впечатление. Дело, мне кажется, в трагизме положения этих людей, — в трагизме этих будней, которые возвращаются теперь на свое место, возвращаются навсегда и навсегда сковывают этих людей. И дело еще в том, что огнем таланта здесь освещена жизнь и душа самых простых, самых обыкновенных людей. Все улицы переполнены этими простыми людьми, и частицу такого существа носит в себе каждый. Поэтому, при виде этой последней сцены, когда все уехали, когда наступили опять бесконечные будни, со сверчками, счетами и т. д., я почувствовал почти физическую боль, и казалось, лично за себя. Кажется, что от меня все уехали, я сижу и щелкаю счетами. Быть может, сейчас я не рассуждаю объективно, быть может, мало знаю, но я готов утверждать, что последняя сцена „Дяди Вани“ одно из самых сильных и выразительных мест в нашей драматической литературе. И, конечно, нужно иметь не только художественный талант, но и глубокую человечную душу, чтоб нарисовать такую сцену.

Настоящая постановка „Дяди Вани“ в Художественном театре производит такую массу впечатления, в которой сразу нет возможности разобраться. Надо посмотреть еще и еще. Тогда, быть может, найдется большая ясность во впечатлениях. Артисты постарались недаром. Очень хорош был Вишневский в роли „Дяди Вани“. Серьезный, способный и трудолюбивый артист. Хорош был Станиславский в роли доктора. Но это гораздо более благодарная роль. Неподражаем был профессор — Лужский. Хорош Артем. На долю Книппер выпала, кажется, самая трудная в пьесе роль. И она провела ее с честью. Про Соню я слышал лишь хорошие отзывы. Но мне лично она не понравилась. Мне кажется, что такой голос и такая манера говорить не годятся для сцены. Что бы ни сказали завтра газеты, во всяком случае уже произнесен приговор относительно этой пьесы и постановки ее на сцене Худож. Общ. театра. Он произнесен той массой людей, которая, так же как я, испытали вчера то же очарование от Вашего прекрасного и глубокого гуманного произведения и от правильного истолкования его артистами Худож. театра. Да будет благословенно перо Ваше и да творит оно еще и еще такие произведения. Пускай они изображают будни и обыкновенных простых людей. Зато появление их само является праздником...»

Иван Иванович в Ялте. — Орлов.

Альтшуллер бросает Ялту... «Хронике» «Крымского курьера» (1899, № 239, 27 октября) было сообщение: «Врач Ялтинского земского приемного покоя И. Н. Альтшуллер подал в отставку». Однако из Ялты Альтшуллер не уехал.

Пришло письмо от Россолимо... — См. письмо 2921 и примечания к нему.

Ивана Германовича — Витте.

— Об этом Куркин писал Чехову 13 октября 1899 г.

— См. «Несохранившиеся и ненайденные письма», № 1183.