Чехов — Книппер О. Л., 2 января 1900.

...перехватывал на почте один наш общий знакомый

Я не поздравляю Вас с успехом «Одиноких». — Об успехе постановки в Художественном театре пьесы Гауптмана «Одинокие» Книппер писала Чехову 12 декабря 1899 г.: «Прошли „Одинокие“ с неожиданным блестящим успехом, а мы совсем приготовились если не к провалу, то к очень среднему успеху, и вдруг — овации! К спектаклю все подтянулись, играли нервно, а на репетициях совсем пали духом» (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 109). Исключительный успех спектакля отмечала и пресса. Почти все газеты выделяли среди исполнителей Книппер, В. Э. Мейерхольда, М. Ф. Андрееву, А. А. Санина, А. М. Москвина.

«Увижусь с Вами, буду много говорить об „Одиноких“. Мейерхольд потратил много труда, много нервов и сделал много, но его укоряют за резкость, за суетливость, излишнее нервничанье. Страшный успех имеет Мария Федоровна в роли Кэте — она очаровательна, обаятельна, изящна, мила, но нет мещаночки, серенькой дочери пастора, ограниченной, но глубоко любящей Кэте, и потому делается непонятно, почему Иоганн ищет чего-то другого; такая жена вполне может понять его и быть ему духовно близкой. И правду говорят — при такой Кэте Анна должна быть сверхчеловеком. Говорили мне об этом многие люди, видевшие эту пьесу в Берлине».

Я Мейерхольду писал и убеждал в письме не быть резким в изображении нервного человека. — См. письмо 2903 в т. 8 Писем.

Рецензент газеты «Курьер», отмечая общий высокий уровень исполнения, режиссуры, об игре Мейерхольда писал: «...кажется, артист недостаточно проникся идеей автора. Он должен особенную энергию вложить в те места роли, в которых наиболее ярко рисуется автором духовная борьба „одинокого“ <...> г. Мейерхольд сделает значительно больше для правильного истолкования характера Иоганнеса, если откажется от излишней суетливости, переходящей по временам в какую-то беготню. Иоганнес должен быть в высокой степени раздражителен, резок, нервен, но не суетлив. Голос его от самых нежных, душевных нот должен в минуты резкого возбуждения доходить до крика, мучительного стона, но каждая фраза, каждое слово должны доходить до слуха зрителей. В заключительной сцене драмы, после ухода Анны, когда Иоганнес решается на самоубийство, артист слишком злоупотребляет изображением нервного возбуждения, граничащего с сумасшествием. Сцена эта и без того удивительно драматично написана Гауптманом, что менее беспокойная игра артиста положительно усилит впечатление, а никак не ослабит» (1899, № 352, 21 декабря).

О том же писал в «Русских ведомостях» И. Игнатов: «Г-н Мейерхольд, исполнявший роль Иоганна, сделал из него совершенного неврастеника, человека развинченного и неустойчивого, страдания которого всего скорее возбуждаются несоответствием между размерами амбиции и количеством амуниции. Он не только раздражается жизненными мелочами, но мечется в раздражении, не только мучительно сознает свое духовное одиночество, но проявляет свои мучения в порывистых жестах, в беготне по комнате, в постоянном дрожании рук, в повышениях голоса, часто не соответствующих умеренности выражений. Перед нами тип неврастеника, неустойчивого, бессильного, нигде и никогда не способного найти удовлетворение. Его увлечение Анной представляется зрителю не глубоким чувством, основанным на взаимном понимании и сходстве стремлений, а временами капризом больного, может быть, жалкого по своим страданиям, но антипатичного по своему узкому эгоизму и по своей душевной дряблости. При таком освещении меняется не только психология данного лица — меняются и основная мысль драмы, и отношение зрителя к поставленному вопросу» (1899, № 349, 18 декабря).

. — Книппер писала Чехову о своей неудовлетворенности исполнением роли Анны: «Перед Анной Map я пока чувствую себя бессильной, играю очень бледно, слабо; теперь у меня больше свободного времени, буду ею заниматься, хочу, чтобы она меня хоть немножечко удовлетворила, а играть так — одно терзание для меня».

В «Нов<ом> времени» очень похвалили Вашу труппу. — 28 декабря 1899 г. в «Новом времени» (№ 8561) было напечатано «Письмо из Москвы» П. Перцова по поводу спектакля Художественного театра «Дядя Ваня»: «Играют пьесу Чехова <...> бесподобно. Это не только талантливо — это, употребляя модную квалификацию, „сверх“ талантливо. Можно поздравить Петербург, если он увидит этой зимой „Дядю Ваню“ в исполнении труппы г. Станиславского. Самое замечательное в этом исполнении — бесспорно ансамбль и режиссерская „постановка“. Это уже не „сцена“, на которой „играют“, — это просто подлинная „будничная жизнь“, точно перед вами случайно выломали стену в чужую квартиру и вы сделались невольными свидетелями ее жизни. До чего обдумана каждая мелочь, как выдержаны все оттенки обстановки <...> Право, глядя на эту игру, я невольно подумал, что наш театр вовсе уже не находится в таком „декадансе“, как обыкновенно уверяют. Пусть нет теперь Щепкиных, Мартыновых, Самойловых, зато явилось то, чего, быть может, и не могло быть в эпоху крупных артистических индивидуальностей. Если нет великих актеров, зато народился „великий ансамбль“ — такое дружное, ровное, согласное исполнение, которое стоит всякой блестящей индивидуальности и которому предстоит, я думаю, самое широкое будущее в сценическом искусстве, „социальном“ по самой природе.

Но и на общем фоне превосходного исполнения выделяется г. Вишневский в роли незадачного дяди Вани, нервно и страстно проводящий свою партию, и г-жа Лилина — Соня, так тонко и искренно передающая историю своей бедной, надломленной любви, что краткую вспышку ее юного счастью <...> трудно слышать без сильного волнения.

на сцене ничего яркого, сильного, „дух захватывающего“. Тут впечатления „с холодом в спине“, как говаривал Достоевский, а они ходят по фойе также чинно и равнодушно, „как ни в чем не бывало“. Уж каких им надо зрелищ — бог их ведает. Тоже „хмурые люди“ из чеховской публики. Нас, петербуржцев, бранят за „холодность“ и „бездушие“, но, боже мой, мы каждый спектакль отбиваем себе все ладоши, вызывая Фигнера. Мы умеем встречать Савину и Комиссаржевскую, Варламова, Давыдова и Сазонова — да всё талантливое. И дайте нам такую пьесу и такую игру — и увидите, как мы будем хладнокровны. Ох, не устарела ли уже слава Москвы, как якобы „экспансивной“ и „увлекающейся“?

И уж, конечно, в антракте я услышал фатальное: „Не понимаю, что хотел сказать этим автор“. О господи! Никогда-то мы не понимаем».

...очевидно, и в Великом посту будут хвалить... — Предполагавшаяся («великим постом») гастрольная поездка труппы Художественного театра в Петербург не состоялась. См. примечания к письму 3040.

В февр<альской> книжке «Жизни» будет моя повесть... «В овраге» была напечатана не в февральской, а в январской книжке «Жизни».

У нас Левитан ~ изобразил лунную ночь во время сенокоса. — В своей книге «Из далекого прошлого» (М., Гослитиздат, 1960) М. П. Чехова вспоминает: «В конце 1899 года, во время рождественских праздников, к нам приезжал наш старый, дорогой друг И. И. Левитан. Он тогда был уже тяжело больным. Эта его встреча с Антоном Павловичем, в сущности, оказалась последней (если не считать кратковременного посещения Антоном Павловичем больного Левитана в мае 1900 года в Москве).

В эти последние дни 1899 года в нашем доме появилась еще одна картина Левитана — написанный маслом этюд „Стоги сена в лунную ночь“. Появлению этого этюда предшествовал разговор Антона Павловича с Левитаном о русской природе. Левитан сидел в кабинете брата в кресле перед камином, а Антон Павлович, медленно прохаживаясь по комнате, говорил о том, что он соскучился по родному среднерусскому пейзажу, что крымская южная природа хотя и красивая, но холодная. Я сидела тут же в комнате. Вдруг Левитан обращается ко мне:

— Мафа, принесите мне, пожалуйста, картону.

в лунную ночь, вдали лес. В нижнем правом углу он написал: И. Левитан — А. Чехову. Так этот подарок друга навсегда и остался в нише камина» (стр. 244—245).