Чехов — Книппер О. Л., 12 (25) декабря 1900.

...сижу теперь в номере ~ я показался бы просто замарашкой. — В ответном письме Книппер писала: «Правда, милый, не подумали мы о новом стиле, а ведь весь мир по нем живет, исключая нас, азиятов. Да это пустяки. Что тебе было так огорчаться! Ну потолкался по улицам, поглазел бы на праздничную толпу, а купить все можешь так же хорошо и в Ницце, и, наверное, нисколько не дороже. Неужели ты весь день сидел в номере? Пошел бы по всем Ring’ам гулять. И в театр не пошел? Ах ты киселек славянский! Я бы тебе не дала сидеть за границей! А правда, как на Западе чувствуешь свою неподвижность, тяжеловатость? Я себе в Вене казалась такой неизящной, такой кувалдой!»

Идут ли репетиции? Далеко ли ушли? — О начале работы над пьесой «Три сестры» К. С. Станиславский писал в своей книге «Моя жизнь в искусстве»: «После первого чтения пьесы началась режиссерская работа. Прежде всего В. И. Немирович-Данченко, как всегда, направил литературную часть, а я, как полагается, написал подробную мизансцену: кого, куда, для чего должен переходить, что должен чувствовать, что должен делать, как выглядеть и проч.

чего-то. Как мучительно искать это что-то, не зная, что это! Все готово, надо бы объявлять спектакль, но если пустить его в том виде, в каком пьеса застыла на мертвой точке, — успеха не будет. А между тем мы чувствовали, что есть элементы для него, что для этого все подготовлено и не хватает только магического . Сходились, усиленно репетировали, впадали в отчаяние, расходились, а на следующий день опять повторялось то же самое, но безрезультатно.

„Господа, все это потому, что мы мудрим, — вдруг решил кто-то. — Мы играем самую чеховскую скуку, самое настроение, мы тянем, надо поднять тон, играть в быстром темпе, как водевиль“.

После этого мы начали играть быстро, т. е. старались говорить и двигаться скоро, отчего комкалось действие, просыпался текст слов, целые фразы. Получилась общая сутолока, от которой становилось еще скучнее. Трудно было даже понимать то, о чем говорят действующие лица и что происходит на сцене.

В одну из таких мучительных репетиций произошел интересный случай, о котором мне хочется рассказать. Дело было вечером. Работа не ладилась. Актеры остановились на полуслове, бросили играть, не видя толка в репетиции. Доверие к режиссеру и друг к другу было подорвано. Такой упадок энергии является началом деморализации. Все расселись по углам, молчали в унынии. Тускло горели две-три электрические лампочки, и мы сидели в полутьме; сердце билось от тревоги и безвыходности положения! Кто-то стал нервно царапать пальцами о скамью, от чего получился звук скребущей мыши. Почему-то этот звук напомнил мне о семейном очаге; мне стало тепло на душе, я почуял правду, жизнь, и моя интуиция заработала. Или, может быть, звук скребущей мыши в соединении с темнотой и беспомощностью состояния имел когда-то какое-то значение в моей жизни, о котором я сам не ведаю. Кто определит пути творческого сверхсознания!

они хотят жить, а не прозябать. Я почуял правду в таком отношении к чеховским героям, это взбодрило меня, и я интуитивно понял, что надо было делать.

После этого работа снова закипела. Не ладилась только роль Маши у Книппер, но с ней занялся Владимир Иванович, и при дальнейших репетициях у нее тоже вскрылось что-то в душе, и роль пошла превосходно» (Станиславский, т. 1, стр. 235—236).

Зная повышенный интерес Чехова к работе Художественного театра над его пьесой, Книппер почти в каждом своем письме информировала его об этом. Так, 12 декабря она писала: «Сегодня была занята целый день. С 12-ти репетировала „Сестер“, и довольно кисло, „сам“ <Станиславский> немножко прихворнул, не приехал. Судьбинину сделал выговор Влад. Ив. за то, что не знал наизусть 1-го акта, тот необыкновенно надерзил — как это противно! По-моему, ему не следует играть Вершинина — вульгарен. Он, верно, чувствует, что он подставной и халатно относится к роли. Потом репетировали — о ужас — „Чайку“! Раевская больна, и ее заменяет Павлова — ты ее не знаешь. Кажется, будет хороша» ( 1, стр. 218).

На следующий день Книппер опять сообщала о репетиции «Трех сестер»: «Сегодня, милый, была славная репетиция „Трех сестер“ — начинают появляться тона — у Соленого, Чебутыкина, Наташи, Ирины, у меня. Марья Петровна решила, что я — вылитый папаша, Ирина — мамаша, Андрей — лицом отец, характером — мать. Я себе нашла походку, говорю низким грудным голосом, знаешь, бывают такие аристократки с изящной резкостью, если можно так выразиться. Только не бойся — не перегрублю. Завтра разбираем второй акт, 23-го хотим сделать первую генеральную, черновую. Лилина в восторге от своей роли, намечает ее конфузливо-развязной. Не совсем ясно слышу Тузенбаха, Ольгу и Вершинина — Судьбинина. Ну, это еще будет. Вечером играли „Чайку“, в пользу инвалидов» (там же, стр. 219—220). 15 декабря писала: «Размечали вчера второй акт, сидя за столом, сегодня на сцене будем, вот сейчас пойду в театр» (там же, стр. 224). В письме от 16 декабря Книппер сообщает: «Сегодня мы размечали 2-й акт. Завтра пройдем его с Конст. Серг. Мне кажется, будет очень интересен. Своего напустил, конечно, — мышь скребет в сцене Маши с Вершин<иным>, в печке гудит, — ну это по ремарке автора, положим. Тузенбах налетает на Андрея, поет: „Сени, мои сени“, приплясывают все — и Ирина, и Чебутыкин. Потом, когда Тузенбах играет вальс, вылетает Маша, танцует сначала одна, потом ее подхватывает Федотик, но она его отталкивает (он не умеет), а Ирина танцует с Роде, и вот на этот шум выходит Наташа».