Чехов — Книппер О. Л., 20 февраля 1901.

...и из Москвы, и из Петербурга, и из-за границы. — Письмо от 12 февраля было послано Книппер из Москвы, от 15 февраля — из Петербурга. Из-за границы в Ялту пришли письма Книппер от 5, 8 и 10 февраля, адресованные ею в Неаполь.

— Пьеса Чехова была принята критикой холодно, хотя все газеты отмечали, что самая постановка ее в Художественном театре была необычайно удачна. «В смысле актерского и режиссерского творчества этот спектакль считается одним из лучших в нашем театре», — писал впоследствии Станиславский. Он вспоминал, что на премьере дружные аплодисменты были лишь после первого акта, «но после других актов и по окончании пьесы аплодисменты были настолько жидки, что мы с натяжкой выходили по разу. Нам тогда казалось, что спектакль не имел успеха и что пьеса и исполнение не приняты». Станиславский объясняет это тем, что «потребовалось много времени, чтобы творчество Чехова и в этой пьесе дошло до зрителей». А. Б. Дерман справедливо отмечал в своих комментариях: «Кажущийся неуспех премьеры „Трех сестер“ должен быть отчасти объяснен и тем, что самый характер впечатления от пьесы — глубокий и трагический, располагая зрителей к сосредоточенности, а не к шумному внешнему проявлению восторга. Первый акт, написанный в светлых тонах, вызвал настоящую овацию уже на премьере» (, т. 1, стр. 322—323).

— См. письма М. П. Чеховой к брату от 28 января (примечания к письму 3293), от 4 и 15 февраля. 4 февраля она писала: «Я была на первом и втором представлении твоих „Трех сестер“. Очень, очень интересно. Пьеса прелесть. Поставлена хорошо, хотя местами можно было бы и лучше для Художественного театра. Соленый публике очень нравится. Играют почти все хорошо. Книппер хороша. Савицкая играет благородно в высшей степени. Желябужская славненькая, молоденькая Ирина очень трогательная. Но Лилина, по-моему, все-таки утрирует, хотя в публике имеет огромный успех. У Лужского тоже чего-то не хватает, но все остальные великолепны. Насчет Лилиной и Лужского, быть может, я и не права. Успех пьесы огромный. Второе представление выделило пьесу в совершенстве. „Три сестры“ гораздо лучше „Дяди Вани“ и даже, пожалуй, — „Чайки“. Уже нет ни одного билета на все шесть будущих представлений <...> И для бедного Иваненки я ничего не могу сделать. Вчера я не имела места и кое-где пристраивалась. Из театра я поехала ужинать с Шехтелем и Ликой в Эрмитаж. Сидели долго, и все говорили о твоей пьесе. Шехтель восторгается без конца <...> На первом представлении был ялтинский Ярцев. О том, что тебя вызывали без конца и театр гудел, тебе, наверное, писали» (Письма М. Чеховой 172—173).

— 18 февраля 1901 г. Бунин писал М. П. Чеховой: «13-го февраля, во вторник, я выбыл из Аутки на пароход, но на набережной увидел чрезвычайное волнение моря и поэтому, дабы не докучать своей возней Евгении Яковлевне, отправился в гостиницу „Ялта“, где живу и до сего времени. Во вторник же Варвара Константиновна <Харкеевич> получила телеграмму из Одессы от Антона Павловича, что он едет. Значит, сложилось все чудесно, мы беспокоились только, что Антона Павловича будет качать. В четверг ночью он приехал, а в пятницу утром позвонил мне в телефон и позвал к себе. Был я у него и в пятницу, и в субботу, и сегодня — по целым дням; конечно, по его желанию, а не вследствие нахальства, присущего мне. Был он со мной очень ласков, а мне было очень приятно быть с ним. Он задержал меня здесь — этим и объясняется то, что я еще здесь. Но в Аутку не переезжаю, ибо я все-таки на отлете. В Одессу все-таки еду, а затем в Москву. Антон Павлович имел сперва немного утомленный вид, но сегодня был хорош» (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., 1960, стр. 236). О своих встречах с Чеховым в этот период Бунин вспоминал: «Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, — оба были сдержанны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший — я почти на одиннадцать лет моложе его, — но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество — теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким <...> По утрам пили чудный кофе. Потом сидели в садике, где он всегда что-нибудь делал в цветнике или около плодовых деревьев <...> Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему становилось лучше, он был неистощим на все это <...> Иногда я читал ему его старые рассказы. Он как раз готовил их к изданию, и я часто видел, как он перемарывал рассказ, чуть не заново его писал. <...> Я вижу Чехова чаще бодрым и улыбающимся, чем хмурым, раздраженным, несмотря на то, что я знавал его в течение четырех лет наших близких отношений в плохие периоды его болезни. Там, где находился больной Чехов, царили шутка, смех и даже шалость. Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантичная любовь к порядку — наследственная, как настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность» (И. А. . Чехов <Дополнения>. — , стр. 532—534).