Чехов — Алексееву (Станиславскому) К. С., 30 октября 1903.

...за телеграмму. «Чтение пьесы труппе состоялось. Исключительный, блестящий успех. Слушатели захвачены с первого акта. Каждая тонкость оценена. Плакали в последнем акте. Жена в большом восторге, как и все. Ни одна пьеса еще не была принята так единодушно восторженно».

— 14 октября.

...я ровно бы ничего не знал... — В ответном письме Станиславский разъяснял: «Вот как было дело: в субботу (допустим) получили Вашу пьесу в театре, во время репетиции „Одиноких“; меня не было. Владимир Иванович не мог удержаться, бросил репетицию и стал читать пьесу. Я пришел, когда пьеса была прочтена. В тот же день он послал телеграмму. На следующий день утром я читал пьесу и в тот же день послал телеграмму. На следующий день, т. е. в понедельник, читали пьесу актерам, вечером я послал другую телеграмму (кажется, Вл. И. сделал то же самое). Во вторник я написал Вам письмо. Потом был перерыв в моих письмах <...> 5 дней тому назад я возобновил посылку таких записок. 5 дней посылал их без пропуска».

...мог бы предполагать все, что только бы в голову мне полезло. «...„Вишневый сад“ — это лучшая Ваша пьеса. Я полюбил ее даже больше милой „Чайки“. Это не комедия, не фарс, как Вы писали, — это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. Впечатление огромное... В ней больше поэзии и лирики, сценичности; все роли, не исключая прохожего, — блестящи <...> Боюсь, что все это слишком тонко для публики. Она не скоро поймет все тонкости... Тем не менее успех будет огромный, так как пьеса забирает. Она до такой степени цельна, что из нее нельзя вычеркнуть слова <...> я не нахожу никакого недостатка в пьесе. Есть один: она требует слишком больших и тонких актеров, чтоб обнаружить все ее красоты. Мы не сможем этого сделать <...> я боялся, что при вторичном чтении пьеса не захватит меня. Куда тут!! Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться <...> Играть в ней я буду с восхищением все, и если бы было возможно, хотел бы переиграть все роли, не исключая милой Шарлотты».

Когда я писал Лопахина ~ это Ваша роль ~ возьмите Гаева. — Станиславский сообщал Чехову 31 октября: «Сам я решил сделать так: учу и готовлю две роли — Лопахина и Гаева. Не могу сказать, какую роль хочу больше. И та и другая чудесны и по душе. Правда, Лопахина боюсь. Говорят, что у меня не выходят купцы или, вернее, выходят театральными, придуманными <...> Лопахин, не правда ли, хороший малый — добродушный, но сильный. Он и вишневый сад купил как-то случайно и даже сконфузился потом. Пожалуй, он и напился поэтому. Гаев, по-моему, должен быть легкий, как и его сестра. Он даже не замечает, как говорит <...> Для Гаева, кажется, нашел тон. Он выходит у меня даже аристократом, но немного чудаком» (Станиславский, т. 7, стр. 267). Станиславский выбрал роль Гаева.

— В ответном письме Станиславский возражал: «Вот Лопахина — Вишневского никак не представляю. Так, как он есть, он ни с какой стороны не подходит <...> Когда же Вишневский пытается быть характерным, это ужасное ломанье. Я чувствую, как он будет пользоваться не мягкими чертами Лопахина, а грубыми, но эффектными для публики. О Вишневском был разговор и раньше, но я до сих пор не представляю себе такого Лопахина. Леонидова представляю: он сам мягкий и нежный по природе, крупная фигура, хороший темперамент. Казалось бы, все данные. Одно страшно: он не всегда бывает прост на сцене. Иногда сказывается актерщина в тоне...».

Лужский будет в этой роли холодным иностранцем... — В. В. Лужский не был занят в первой постановке «Вишневого сада», а затем (в сезон 1906/1907 г.) играл в ней роль Гаева.

...Леонидов сделает кулачка.  М. Леонидов получил роль Лопахина, в образе которого он, по свидетельству критика, дал замечательное сочетание характерных черт интеллигента и мещанина. Н. Е. Эфрос писал, что в сцене после торгов Леонидов сумел сложно и властно сочетать противоречивые чувства: «и горд он сознанием своей победы, своего нового значения в жизни, и смутно чувствует, что сделал что-то скверное против совести, против правды, и больно ему за тех. которых он обидел, которых должен скинуть с дороги, и любит он их. Ведь этот душевный сумбур был передан Леонидовым мастерски с очень большой правдой и силой. Когда его Лопахин, слегка покачиваясь, как-то странно расставляя ноги, широко размахивая руками, шел по старой барской зале и выкрикивал свои приказы музыке, потом встретился с Варей, подобрал брошенные ему, новому хозяину, ключи, подбросил их на ладони, странно усмехнулся, и насмешливо, и горько, — это был один из самых волнующих моментов спектакля» (Ежегодник МХТ, 1944, стр. 362). Об игре Леонидова писал В. М. Дорошевич в «Русском слове» под непосредственным впечатлением от премьеры «Вишневого сада»: «И силищей кулака, но и дрожью задетых нежных душевных струн веет от исполнения Леонидова» («Русское слово», 1904, 19 января). А. Р. Кугель, весьма строго критиковавший постановки МХТ, признал Леонидова отличным Лопахиным и отметил в его исполнении подлинный темперамент, живые краски, внутреннюю логическую необходимость в росте образа («Театр и искусство», 1904, № 15, 11 апреля).

«После одной из последних генеральных репетиции „Вишневого сада“, — вспоминал сам Леонидов, — зашел ко мне Антон Павлович. Я очень обрадовался. Предложил ему сесть. Сел. Молчит. Но по глазам видно, что доволен. И тихо, глядя поверх пенсне, баском: „Послушайте, теперь же совсем хорошо...“ Я был очень счастлив, услышав его одобрение, тем более что на похвалу Антон Павлович был скуп» (Ежегодник МХТ 463).

...Лопахина любила Варя ~ кулачка бы она не полюбила. — О своем понимании образа Лопахина Станиславский писал: «Даю Вам клятву, что я люблю все роли в пьесе и держусь исключительно одной точки зрения при распределении ролей: как будет выгоднее для пьесы, как показать публике прелесть каждой роли. Лопахин мне очень нравится, я буду играть его с восхищением, но я боюсь, пока не нахожу в себе нужного тона. Ищу же я его упорно и с большим интересом. В том-то и трудность, что Лопахин не простой купец, с резкими и характерными его очертаниями. Я его вижу именно таким, как Вы его характеризуете в своем письме. Надо очень владеть тоном, чтобы слегка окрасить лицо бытовым тоном. У меня же пока выходит Константин Сергеевич, старающийся быть добродушным. Из письма Вашего я чувствую, что Вам хочется, чтоб эту роль играл я. Очень горжусь этим и буду искать в себе Лопахина с удвоенной энергией».

Жена писала... — В письме от 26 октября (см. примечания к письму 4210).

— В августе 1903 г. Станиславский писал Книппер: «...мы переезжали от Красных ворот в Каретный ряд, д. Маркова, против театра „Эрмитаж“» (Станиславский 7, стр. 262). 31 октября он сообщал Чехову: «Мы живем на новой квартире, чудесной, даже слишком хорошей и роскошной» (там же, стр. 267). В письме от 3—4 ноября Станиславский уточнял: «...мы живем теперь в Каретном ряду, против театра „Эрмитаж“, в доме Маркова. Помните, желтый, двухэтажный каменный дом казенного типа?»