Чехов А.П.: Недоброе дело.

Чехов А. П. Недоброе дело // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1982.

Т. 6. [Рассказы], 1887. — М.: Наука, 1976. — С. 92—96.

Ответа нет. Сторож не видит ничего, но сквозь шум ветра и деревьев ясно слышит, что кто-то идет впереди него по аллее. Мартовская ночь, облачная и туманная, окутала землю, и сторожу кажется, что земля, небо и он сам со своими мыслями слились во что-то одно громадное, непроницаемо-черное. Идти можно только ощупью.

— Кто идет? — повторяет сторож, и ему начинает казаться, что он слышит и шёпот и сдержанный смех. — Кто тут?

— Какой такой прохожий? — сердито кричит сторож, желая замаскировать криком свой страх. — Носит тебя здесь нелегкая! Таскаешься, леший, ночью по кладбищу!

— А то что же? Стало быть, кладбище! Не видишь?

— О-хо-хо-хх... Царица небесная! — слышится старческий вздох. — Ничего не вижу, батюшка, ничего... Ишь, темень-то какая, темень. Зги не видать, темень-то, батюшка! Ох-хо-хо-ххх...

— Черти этакие, полунощники... Странники тоже! Пьяницы... — бормочет сторож, успокоенный тоном и вздохами прохожего. — Согрешишь с вами! День-деньской пьют, а ночью носит их нелегкая. А словно как будто я слыхал, что тут ты не один, а словно вас двое-трое.

Сторож натыкается на человека и останавливается.

— Заблудился, человек хороший. Шел на Митриевскую мельницу и заблудился.

— Эва! Нешто тут дорога на Митриевскую мельницу? Голова ты баранья! На Митриевскую мельницу надо идтить много левей, прямо из города по казенной дороге. Ты спьяна-то лишних версты три сделал. Надо быть, нализался в городе?

— Был грех, батюшка, был... Истинно, был, не стану греха таить. А как же мне теперь-то идтить?

— А иди всё прямо и прямо по этой аллее, пока в тупик не упрешься, а там сейчас бери влево и иди, покеда всё кладбище пройдешь, до самой калитки. Там калитка будет... Отопри и ступай с богом. Гляди, в ров не упади. А там за кладбищем иди всё полем, полем, полем, пока не выйдешь на казенную дорогу.

— Дай бог здоровья, батюшка. Спаси, царица небесная, и помилуй. А то проводил бы, добрый человек! Будь милостив, проводи до калитки!

— Будь милостив, заставь бога молить. Не вижу ничего, не видать зги, ни синь-пороха, батюшка... Темень-то, темень! Проводи, сударик!

— Да, есть мне время провожаться! Ежели с каждым нянчиться, то этак не напровожаешься.

— Христа ради проводи. И не вижу, и боюсь один кладбищем идтить. Жутко, батюшка, жутко, боюсь, жутко, добрый человек.

— Навязался ты на мою голову, — вздыхает сторож. — Ну, ладно, пойдем!

Сторож и прохожий трогаются с места. Они идут рядом, плечо о плечо и молчат. Сырой, пронзительный ветер бьет им прямо в лица, и невидимые деревья, шумя и потрескивая, сыплют на них крупные брызги... Аллея почти всплошную покрыта лужами.

— Одно мне невдомек, — говорит сторож после долгого молчания, — как ты сюда попал? Ведь ворота на замок заперты. Через ограду перелез, что ли? Ежели через ограду, то старому человеку этакое занятие — последнее дело!

— Не знаю, батюшка, не знаю. Как сюда попал, и сам не знаю. Наваждение. Наказал господь. Истинно, наваждение, лукавый попутал. А ты, батюшка, стало быть, тут в сторожах?

Напор ветра так силен, что оба на минуту останавливаются. Сторож, выждав, когда ослабеет порыв ветра, отвечает:

— Нас тут трое, да один в горячке лежит, а другой спит. Мы с ним чередуемся.

— Издалече, батюшка. Вологодский я, дальний. По святым местам хожу и за добрых людей молюсь. Спаси и помилуй, господи.

Сторож ненадолго останавливается, чтобы закурить трубку. Он приседает за спиной прохожего и сожигает несколько спичек. Свет первой спички, мелькнув, освещает на одно мгновение кусок аллеи справа, белый памятник с ангелом и темный крест; свет второй спички, сильно вспыхнувшей и потухшей от ветра, скользит, как молния, по левой стороне, и из потемок выделяется только угловая часть какой-то решетки; третья спичка освещает и справа и слева белый памятник, темный крест и решетку вокруг детской могилки.

— Спят покойнички, спят родимые! — бормочет прохожий, громко вздыхая. — Спят и богатые, и бедные, и мудрые, и глупые, и добрые, и лютые. Всем им одна цена. И будут спать до гласа трубного. Царство им небесное, вечный покой.

— Теперь вот идем, а будет время, когда и сами лежать будем, — говорит сторож.

— Так, так. Все, все будем. Нет того человека, который не помрет. О-хо-хо-х. Дела наши лютые, помышления лукавые! Грехи, грехи! Душа моя окаянная, ненасытная, утроба чревоугодная! Прогневал господа, и не будет мне спасения ни на этом, ни на том свете. Завяз в грехи, как червяк в землю.

— Страннику, чай, легче помирать, чем нашему брату... — говорит сторож.

— Странники разные бывают. Есть и настоящие, которые богоугодные, блюдут свою душу, а есть и такие, что по кладбищу ночью путаются, чертей тешат... да-а! Иной, который странник, ежели пожелает, хватит тебя по башке топорищем, а из тебя и дух вон.

— А так... Ну вот, кажись, и калитка. Она и есть. Отвори-ка, любезный!

Сторож ощупью отворяет калитку, выводит странника за рукав и говорит:

— Тут и конец кладбищу. Теперь иди всё полем и полем, покеда не упрешься в казенную дорогу. Только сейчас тут межевой ров будет, не упади... А выйдешь на дорогу, возьми вправо и так до самой мельницы...

— О-хо-хо-х-х... — вздыхает странник, помолчав. — А я теперь так рассуждаю, что мне незачем на Митриевскую мельницу идтить... За каким лешим я туда пойду? Я лучше, сударик, здесь с тобой постою...

— Тоже, нашел себе весельщика! Странник ты, а вижу, любишь шутки шутить...

— Известно, люблю! — говорит прохожий, сипло хихикая. — Ах ты, милый мой, любезный! Чай, долго теперь будешь вспоминать странника!

— Да так, обошел я тебя ловко... Нешто я странник? Я вовсе не странник.

— Покойник... Из гроба только что встал... Помнишь слесаря Губарева, что на масленой завесился? Так вот я самый и есть Губарев...

Сторож не верит, но чувствует во всем теле такой тяжелый и холодный страх, что срывается с места и начинает быстро нащупывать калитку.

— Постой, куда ты? — говорит прохожий, хватая его за руку. — Э-э-э... ишь ты какой! На кого же ты меня покидаешь?

— Пусти! — кричит сторож, стараясь вырвать руку.

— Сто-ой! Велю стоять и стой... Не рвись, пес поганый! Хочешь в живых быть, так стой и молчи, покеда велю... Не хочется только кровь проливать, а то давно бы ты у меня издох, паршивый... Стой!

У сторожа подгибаются колена. Он в страхе закрывает глаза и, дрожа всем телом, прижимается к ограде. Он хотел бы закричать, но знает, что его крик не долетит до жилья... Возле стоит прохожий и держит его за руку... Минуты три проходит в молчании.

Проходит в молчании пять, десять минут. Вдруг ветер доносит свист.

— Ну, теперь ступай, — говорит прохожий, отпуская руку. — Иди и бога моли, что жив остался.

Прохожий тоже свистит, отбегает от калитки, и слышно, как он прыгает через ров. Предчувствуя что-то очень недоброе и всё еще дрожа от страха, сторож нерешительно отворяет калитку и, закрыв глаза, бежит назад. У поворота на большую аллею он слышит чьи-то торопливые шаги, и кто-то спрашивает его шипящим голосом:

«Огонь, кажись, в церкви, — думает он. — Откуда ему быть там? Спаси и помилуй, владычица! Так оно и есть!»

Минуту сторож стоит перед выбитым окном и с ужасом глядит в алтарь... Маленькая восковая свечка, которую забыли потушить воры, мелькает от врывающегося в окно ветра и бросает тусклые красные пятна на разбросанные ризы, поваленный шкапчик, на многочисленные следы ног около престола и жертвенника...

Проходит еще немного времени, и воющий ветер разносит по кладбищу торопливые, неровные звуки набата...

Впервые — «Петербургская газета», 1887, № 59, 2 марта, отдел «Летучие заметки», стр. 3. Подпись: А. Чехонте.

Включено в сборник «В сумерках», СПб , 1887; перепечатывалось во всех последующих изданиях сборника.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов 237—243, с исправлением по «Петербургской газете» и сб. «В сумерках», изд. 1—4:

Стр. 95, строки 22—23: Странник ты, а вижу, любишь шутки шутить... — вместо

Рассказ не перерабатывался. Разночтения изданий касаются в основном пунктуации. Две стилистические поправки сделаны в первом издании «В сумерках» и одна — во втором.

В рассказе описана Полевщинская церковь, близ Дарагановского леса, недалеко от Бабкина (см. т. IV Сочинений, стр. 520).

Рассказ вызвал противоречивые оценки современников.

В. Григорович сообщал Чехову в марте 1887 г.: «На днях меня, больного, посетил Маслов (Бежецкий) и передал мне с восторгом рассказ Ваш, напечатанный в „Петерб‹ургских› ведомост‹ях›“¹. (Дело происходит ночью на кладбище.) Обидно, что не читал его; но сколько можно судить по рассказу Маслова, — должно быть очень хорошо» (Слово, сб. 2, стр. 205). Прочитав потом «Недоброе дело» в сборнике «В сумерках», Григорович писал Чехову из Ниццы 30 декабря 1887/11 января 1888 г.: «По целости аккорда, по выдержке общего сумрачного тона рассказ „Недоброе дело“ — просто образцовый; с первых страниц не знаешь еще, что будет — а уже невольно становится жутко и душою овладевает предчувствие чего-то недоброго» (Слово, сб. 2, стр. 208). В. А. Гольцев причислил «Недоброе дело» к рассказам, которые «очень хороши» («Русские ведомости», 1887, № 240, 1 сентября). В анонимной рецензии «Недоброе дело» определялось как простой анекдот, «но очень живо» рассказанный («Наблюдатель», 1887, № 12, стр. 69). К. К. Арсеньев обратил внимание на особенность композиции рассказа, в котором событие не играет решающей роли, а главная задача — создать настроение: «...в основании „Недоброго дела“, бесспорно, лежит анекдот, но он вставлен в красивую оправу непроглядно темной ночи, и центром тяжести его служит не столько „происшествие“ — ловкий обман, жертвой которого сделался кладбищенский сторож, — сколько мрачный юмор, звучащий в речах обманщика» («Вестник Европы», 1887, № 12, стр. 770).

Необычность изображенной ситуации дала повод А. Дистерло назвать «Недоброе дело» «казусом», а Чехова «пантеистом-художником», задача которого сводится только к тому, чтобы «передать художественными средствами подмеченный случай жизни», «с одинаковым спокойствием» описывая разных людей и разные явления («Неделя», 1888, № 13, 27 марта, стлб. 422 и № 15, 10 апреля, стлб. 484). Расценивая «Недоброе дело» с точки зрения внешней, событийной стороны как «простой анекдот», В. Л. Кигн не находил в нем смысла («Книжки Недели», 1891, № 5, стр. 201).

На немецкий язык рассказ перевела Э. Голлер (см. ЛН, т. 68, стр. 749).

Сноски из примечаний

¹ На самом деле — в «Петербургской газете».