Чехов А.П.: Предложение.

Чехов А. П. Предложение: Шутка в одном действии // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1982.

Т. 11. Пьесы, 1878—1888. — М.: Наука, 1976. — С. 313—330.

Иван Васильевич Ломов, сосед Чубукова, здоровый, упитанный, но очень мнительный помещик.

Чубуков и Ломов (входит во фраке и белых перчатках).

(идя к нему навстречу). Голубушка, кого вижу! Иван Васильевич! Весьма рад! (Пожимает руку.) Вот именно сюрприз, мамочка... Как поживаете?

Ломов. Благодарю вас. А вы как изволите поживать?

Чубуков. Живем помаленьку, ангел мой, вашими молитвами и прочее. Садитесь, покорнейше прошу... Вот именно, нехорошо соседей забывать, мамочка моя. Голубушка, но что же вы это так официально? Во фраке, в перчатках и прочее. Разве куда едете, драгоценный мой?

Ломов. Нет, я только к вам, уважаемый Степан Степаныч.

Чубуков. Так зачем же во фраке, прелесть? Точно на Новый год с визитом!

Ломов. Видите ли, в чем дело. (Берет его под руку.) Я приехал к вам, уважаемый Степан Степаныч, чтобы обеспокоить вас одною просьбою. Неоднократно я уже имел честь обращаться к вам за помощью, и всегда вы, так сказать... но я, простите, волнуюсь. Я выпью воды, уважаемый Степан Степаныч. (Пьет воду.)

Чубуков (в сторону). (Ему.) В чем дело, красавец?

Ломов. Видите ли, Уважай Степаныч... виноват, Степан Уважаемыч... то есть, я ужасно волнуюсь, как изволите видеть... Одним словом, вы один только можете помочь мне, хотя, конечно, я ничем не заслужил и... и не имею права рассчитывать на вашу помощь...

Чубуков. Ах, да не размазывайте, мамочка! Говорите сразу! Ну?

Ломов. Сейчас... Сию минуту. Дело в том, что я приехал просить руки у вашей дочери Натальи Степановны.

Чубуков (радостно). Мамуся! Иван Васильевич! Повторите еще раз — я не расслышал!

Чубуков (перебивая). Голубушка моя... Я так рад и прочее... (Обнимает и целует.) Давно желал. Это было моим всегдашним желанием. (Пускает слезу.) И всегда я любил вас, ангел мой, как родного сына. Дай бог вам обоим совет и любовь и прочее, а я весьма желал... Что же я стою, как болван? Опешил от радости, совсем опешил! Ох, я от души... Пойду позову Наташу и тому подобное.

Ломов (растроганный). Уважаемый Степан Степаныч, как вы полагаете, могу я рассчитывать на ее согласие?

Чубуков. Такой, вот именно, красавец и... и вдруг она не согласится! Влюблена, небось, как кошка и прочее... Сейчас! (Уходит.)

Ломов. Холодно... Я весь дрожу, как перед экзаменом. Главное — нужно решиться. Если же долго думать, колебаться, много разговаривать да ждать идеала или настоящей любви, то этак никогда не женишься... Брр!.. Холодно! Наталья Степановна отличная хозяйка, недурна, образованна... (Пьет воду.) А не жениться мне нельзя... Во-первых, мне уже 35 лет — возраст, так сказать, критический. Во-вторых, мне нужна правильная, регулярная жизнь... У меня порок сердца, постоянные сердцебиения, я вспыльчив и всегда ужасно волнуюсь... Сейчас вот у меня губы дрожат и на правом веке живчик прыгает... Но самое ужасное у меня — это сон. Едва только лягу в постель и только что начну засыпать, как вдруг в левом боку что-то — дерг! и бьет прямо в плечо и в голову... Вскакиваю как сумасшедший, похожу немного и опять ложусь, но только что начну засыпать, как у меня в боку опять — дерг! И этак раз двадцать...

Наталья Степановна (входит). Ну вот, ей-богу! Это вы, а папа говорит: поди, там купец за товаром пришел. Здравствуйте, Иван Васильевич!

Ломов. Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!

Наталья Степановна. Извините, я в фартуке и неглиже... Мы горошек чистим для сушки. Отчею вы у нас так долго не были? Садитесь...

Наталья Степановна... Вот спички... Погода великолепная, а вчера такой дождь был, что рабочие весь день ничего не делали. Вы сколько копен накосили? Я, представьте, сжадничала и скосила весь луг, а теперь сама не рада, боюсь, как бы мое сено не сгнило. Лучше было бы подождать. Но что это? Вы, кажется, во фраке! Вот новость! На бал едете, что ли? Между прочим, вы похорошели... Вправду, зачем вы таким франтом?

Ломов (волнуясь). Видите ли, уважаемая Наталья Степановна... Дело в том, что я решился просить вас выслушать меня... Конечно, вы удивитесь и даже рассердитесь, но я... (В сторону.) Ужасно холодно!

Ломов. Я постараюсь быть краток. Вам, уважаемая Наталья Степановна, известно, что я давно уже, с самого детства, имею честь знать ваше семейство. Моя покойная тетушка и ее супруг, от которых я, как вы изволите знать, получил в наследство землю, всегда относились с глубоким уважением к вашему батюшке и к покойной матушке. Род Ломовых и род Чубуковых всегда находились в самых дружественных и, можно даже сказать, родственных отношениях. К тому же, как вы изволите знать, моя земля тесно соприкасается с вашею. Если вы изволите припомнить, мои Воловьи Лужки граничат с вашим березняком.

Наталья Степановна. Виновата, я вас перебью. Вы говорите «мои Воловьи Лужки»... Да разве они ваши?

Ломов. Нет-с, мои, уважаемая Наталья Степановна.

Наталья Степановна. Это для меня новость. Откуда же они ваши?

Ломов. Как откуда? Я говорю про те Воловьи Лужки, что входят клином между вашим березняком и Горелым болотом.

Наталья Степановна. Ну, да, да... Они наши...

Ломов. Нет, вы ошибаетесь, уважаемая Наталья Степановна, — они мои.

Наталья Степановна. Опомнитесь, Иван Васильевич! Давно ли они стали вашими?

Ломов. Как давно? Насколько я себя помню, они всегда были нашими.

Наталья Степановна. Ну, это, положим, извините!

Ломов. Из бумаг это видно, уважаемая Наталья Степановна. Воловьи Лужки были когда-то спорными, это — правда; но теперь всем известно, что они мои. И спорить тут нечего. Изволите ли видеть, бабушка моей тетушки отдала эти Лужки в бессрочное и в безвозмездное пользование крестьянам дедушки вашего батюшки за то, что они жгли для нее кирпич. Крестьяне дедушки вашего батюшки пользовались безвозмездно Лужками лет сорок и привыкли считать их как бы своими, потом же, когда вышло положение...

Наталья Степановна. И совсем не так, как вы рассказываете! И мой дедушка, и прадедушка считали, что ихняя земля доходила до Горелого болота — значит, Воловьи Лужки были наши. Что ж тут спорить? — не понимаю. Даже досадно!

Ломов. Я вам бумаги покажу, Наталья Степановна!

Наталья Степановна. Нет, вы просто шутите или дразните меня... ... Мне не дороги эти Лужки. Там всего пять десятин, и стоят они каких-нибудь триста рублей, но меня возмущает несправедливость. Говорите что угодно, но несправедливости я терпеть не могу.

Ломов. Выслушайте меня, умоляю вас! Крестьяне дедушки вашего батюшки, как я уже имел честь сказать вам, жгли для бабушки моей тетушки кирпич. Тетушкина бабушка, желая сделать им приятное...

Наталья Степановна. Дедушка, бабушка, тетушка... ничего я тут не понимаю! Лужки наши, вот и всё.

Наталья Степановна. Наши! Хоть вы два дня доказывайте, хоть наденьте пятнадцать фраков, а они наши, наши, наши!.. Вашего я не хочу и своего терять не желаю... Как вам угодно!

Ломов. Мне, Наталья Степановна, Лужков не надо, но я из принципа. Если угодно, то, извольте, я вам подарю их.

Наталья Степановна. Я сама могу подарить вам их, они мои!.. Всё это, по меньшей мере, странно, Иван Васильевич! До сих пор мы вас считали хорошим соседом, другом, в прошлом году давали вам свою молотилку, и через это самим нам пришлось домолачивать свой хлеб в ноябре, а вы поступаете с нами, как с цыганами. Дарите мне мою же землю. Извините, это не по-соседски! По-моему, это даже дерзость, если хотите...

Ломов. По-вашему выходит, значит, что я узурпатор? Сударыня, никогда я чужих земель не захватывал и обвинять меня в этом никому не позволю... (Быстро идет к графину и пьет воду.) Воловьи Лужки мои!

Наталья Степановна. Сегодня же там будут мои косари!

Ломов (хватается за сердце). Воловьи Лужки мои! Понимаете? Мои!

Наталья Степановна. Не кричите, пожалуйста! Можете кричать и хрипеть от злобы у себя дома, а тут прошу держать себя в границах!

Ломов. Если бы, сударыня, не это страшное, мучительное сердцебиение, если бы жилы не стучали в висках, то я поговорил бы с вами иначе! (Кричит.) Воловьи Лужки мои!

Наталья Степановна. Папа, объясни, пожалуйста, этому господину, кому принадлежат Воловьи Лужки: нам или ему?

Ломов. Да помилуйте, Степан Степаныч, откуда они ваши? Будьте хоть вы рассудительным человеком! Бабушка моей тетушки отдала Лужки во временное, безвозмездное пользование крестьянам вашего дедушки. Крестьяне пользовались землей сорок лет и привыкли к ней, как бы к своей, когда же вышло Положение...

Чубуков. Позвольте, драгоценный... Вы забываете, что именно крестьяне не платили вашей бабушке и тому подобное, потому что Лужки тогда были спорными и прочее... А теперь всякая собака знает, вот именно, что они наши. Вы, значит, плана не видели!

Чубуков и прочее, то я скорее подарю их мужикам, чем вам. Так-то!

Ломов. Не понимаю! Какое же вы имеете право дарить чужую собственность?

Чубуков. Позвольте уж мне знать, имею я право или нет. Вот именно, молодой человек, я не привык, чтобы со мною разговаривали таким тоном и прочее. Я, молодой человек, старше вас вдвое и прошу вас говорить со мною без ажитации и тому подобное.

Ломов. Нет, вы просто меня за дурака считаете и смеетесь надо мною! Мою землю называете своею да еще хотите, чтобы я был хладнокровен и говорил с вами по-человечески! Так хорошие соседи не поступают, Степан Степаныч! Вы не сосед, а узурпатор!

Наталья Степановна. Папа, сейчас же пошли на Лужки косарей!

Чубуков (Ломову). Что вы сказали, милостивый государь?

Наталья Степановна. Воловьи Лужки наши, и я не уступлю, не уступлю, не уступлю!

Ломов. Это мы увидим! Я вам судом докажу, что они мои!

Чубуков. Судом? Можете подавать в суд, милостивый государь, и тому подобное! Можете! Я вас знаю, вы только, вот именно, и ждете случая, чтобы судиться и прочее... Кляузная натура! Весь ваш род был сутяжный! Весь!

Ломов. Прошу не оскорблять моего рода! В роду Ломовых все были честные и не было ни одного, который находился бы под судом за растрату, как ваш дядюшка!

Чубуков. Дед ваш пил запоем, а младшая тетушка, вот именно, Настасья Михайловна, бежала с архитектором и прочее...

Ломов. А ваша мать была кривобокая. (Хватается за сердце.) В боку дернуло... В голову ударило... Батюшки!.. Воды!

Наталья Степановна. А тетка — сплетница, каких мало!

Ломов. Левая нога отнялась... А вы интриган... Ох, сердце!.. И ни для кого не тайна, что вы перед выборами под... В глазах искры... Где моя шляпа?

Чубуков. А сами вы, вот именно, ехидный, двуличный и каверзный человек! Да-с!

Ломов. Вот она, шляпа... Сердце... Куда идти? Где дверь? Ох!.. Умираю, кажется... Нога волочится... (Идет к двери.)

Чубуков (ему вслед). И чтоб ноги вашей больше не было у меня в доме!

Наталья Степановна. Подавайте в суд! Мы увидим!

Наталья Степановна. Урод этакий! Присвоил себе чужую землю, да еще смеет браниться.

Чубуков. И эта кикимора, эта, вот именно, куриная слепота осмеливается еще делать предложение и прочее! А? Предложение!

Чубуков. Как же! Приезжал за тем, чтоб тебе предложение сделать.

Наталья Степановна. Предложение? Мне? Отчего же ты раньше мне этого не сказал?

Чубуков. И во фрак потому нарядился! Сосиска этакая! Сморчок!

Наталья Степановна. Мне? Предложение? Ах! (Падает в кресло и стонет.) Вернуть его! Вернуть! Ах! Вернуть!

Наталья Степановна. Скорей, скорей! Дурно! Вернуть! (Истерика.)

Чубуков. Что такое? Что тебе? (Хватает себя за голову.) Несчастный я человек! Застрелюсь! Повешусь! Замучили!

Наталья Степановна (одна, стонет). Что мы наделали! Вернуть! Вернуть!

Чубуков (вбегает). Сейчас придет и прочее, черт его возьми! Уф! Говори сама с ним, а я, вот именно, не желаю...

Чубуков (кричит). Идет он, тебе говорят. О, что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! Зарежусь! Обязательно зарежусь! Выругали человека, осрамили, выгнали, а всё это ты... ты!

Ломов (входит, изнеможенный). Страшное сердцебиение... Нога онемела... в боку дергает...

Наталья Степановна. Простите, мы погорячились, Иван Васильевич...

Ломов. Страшно сердце бьется... Мои Лужки... На обоих глазах живчики прыгают...

Наталья Степановна. Ваши, ваши Лужки... Садитесь...

Ломов. Я из принципа... Мне не дорога земля, но дорог принцип...

Наталья Степановна. Именно принцип... Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Ломов. Тем более, что у меня есть доказательства. Бабушка моей тетушки отдала крестьянам дедушки вашего батюшки...

Наталья Степановна. Будет, будет об этом... (В сторону.) Не знаю, с чего начать... (Ему.)

Ломов. По тетеревам, уважаемая Наталья Степановна, думаю после жнитва начать. Ах, вы слышали? Представьте, какое у меня несчастье! Мой Угадай, которого вы изволите знать, захромал.

Наталья Степановна. Какая жалость! Отчего же?

Ломов. Не знаю... Должно быть, вывихнул или другие собаки покусали... (Вздыхает.) Самая лучшая собака, не говоря уж о деньгах! Ведь я за него Миронову 125 рублей заплатил.

Наталья Степановна. Переплатили, Иван Васильевич!

Ломов. А по-моему, это очень дешево. Собака чудесная.

Наталья Степановна. Папа дал за своего Откатая 85 рублей, а ведь Откатай куда лучше вашего Угадая!

Ломов. Откатай лучше Угадая? Что вы! (Смеется.) Откатай лучше Угадая!

Наталья Степановна. Конечно, лучше! Откатай, правда, молод, еще не опсовел, но по ладам и по розвязи лучше его нет даже у Волчанецкого.

Ломов. Позвольте, Наталья Степановна, но ведь вы забываете, что он подуздоват, а подуздоватая собака всегда непоимиста!

Ломов. Уверяю вас, нижняя челюсть короче верхней.

Ломов. Мерил. До угонки он годится, конечно, но если на-завладай, то едва ли...

Наталья Степановна. Во-первых, наш Откатай породистый, густопсовый, он сын Запрягая и Стамески, а у вашего муругопегого не доберешься до породы... Потом стар и уродлив, как кляча...

Ломов. Стар, да я за него пяти ваших Откатаев не возьму... Разве можно? Угадай — собака, а Откатай... даже и спорить смешно... Таких, как ваш Откатай, у всякого выжлятника — хоть пруд пруди. Четвертная — красная цена.

Наталья Степановна. В вас, Иван Васильевич, сидит сегодня какой-то бес противоречия. То выдумали, что Лужки ваши, то Угадай лучше Откатая. Не люблю я, когда человек говорит не то, что думает. Ведь вы отлично знаете, что Откатай во сто раз лучше вашего... этого глупого Угадая. Зачем же говорить напротив?

Ломов. Я вижу, Наталья Степановна, вы считаете меня за слепого или за дурака. Да поймите, что ваш Откатай подуздоват!

Наталья Степановна. Зачем же вы говорите чушь? Ведь это возмутительно! Вашего Угадая подстрелить пора, а вы сравниваете его с Откатаем!

Ломов. Извините, я не могу продолжать этого спора. У меня сердцебиение.

Наталья Степановна. Я заметила: те охотники больше всех спорят, которые меньше всех понимают.

Ломов. Сударыня, прошу вас, замолчите... У меня лопается сердце... (Кричит.) Замолчите!

Наталья Степановна. Не замолчу, пока вы не сознаетесь, что Откатай во сто раз лучше вашего Угадая!

Ломов. Во сто раз хуже! Чтоб он издох, ваш Откатай! Виски... глаз... плечо...

Наталья Степановна. А вашему дурацкому Угадаю нет надобности издыхать, потому что он и без того уже дохлый!

Ломов (плачет). Замолчите! У меня разрыв сердца!!

Наталья Степановна. Папа, скажи искренно, по чистой совести: какая собака лучше — наш Откатай или его Угадай?

Ломов. Степан Степанович, умоляю вас, скажите вы только одно: подуздоват ваш Откатай или нет? Да или нет?

Чубуков. А хоть бы и так? Велика важность! Да зато во всем уезде лучше собаки нет и прочее.

Ломов. Но ведь мой Угадай лучше? По совести!

Чубуков. Вы не волнуйтесь, драгоценный... Позвольте... Ваш Угадай, вот именно, имеет свои хорошие качества... Он чистопсовый, на твердых ногах, крутобедрый и тому подобное. Но у этой собаки, если хотите знать, красавец мой, два существенных недостатка: стара и с коротким щипцом.

Ломов. Извините, у меня сердцебиение... Возьмем факты...

Чубуков. Отстал, потому что графский доезжачий ударил его арапником.

Ломов. За дело. Все собаки за лисицей бегут, а Откатай барана трепать стал!

Чубуков. Неправда-с!.. Голубушка, я вспыльчив и, вот именно, прошу вас, прекратим этот спор. Ударил потому, что всем завидно на чужую собаку глядеть... Да-с! Ненавистники все! И вы, сударь, не без греха! Чуть, вот именно, заметите, что чья собака лучше вашего Угадая, сейчас же начинаете того, этого... самого... и тому подобное... Ведь я всё помню!

Чубуков (дразнит). И я помню... А что вы помните?

Ломов. Сердцебиение... Нога отнялась... Не могу.

Наталья Степановна (дразнит). ... Какой вы охотник? Вам в кухне на печи лежать да тараканов давить, а не лисиц травить! Сердцебиение...

Чубуков. Вправду, какой вы охотник? С вашими, вот именно, сердцебиениями дома сидеть, а не на седле болтаться. Добро бы охотились, а то ведь ездите только за тем, чтобы спорить да чужим собакам мешать и прочее. Я вспыльчив, оставим этот разговор. Вы вовсе, вот именно, не охотник!

Ломов. А вы разве охотник? Вы ездите только за тем, чтобы к графу подмазываться да интриговать... Сердце!.. Вы интриган!

Чубуков. Что-с? Я интриган? (Кричит.) Замолчать!

Чубуков. Замолчи, а то я подстрелю тебя из поганого ружья, как куропатку! Свистун!

Ломов. Всем известно, что — ох, сердце! — ваша покойная жена вас била... Нога... виски... искры... Падаю, падаю!..

Чубуков. А ты у своей ключницы под башмаком!

Ломов... лопнуло сердце! Плечо оторвалось... Где мое плечо?.. Умираю! (Падает в кресло.) Доктора! (Обморок.)

Чубуков. Мальчишка! Молокосос! Свистун! Мне дурно! (Пьет воду.) Дурно!

Наталья Степановна. Какой вы охотник? Вы и на лошади сидеть не умеете! (Отцу.) Папа! Что с ним? Папа! Погляди, папа! (Взвизгивает.) Иван Васильевич! Он умер!

Чубуков. Мне дурно!.. Дыханье захватило!.. Воздуху!

Наталья Степановна. Он умер! Иван Васильич! Иван Васильич! Что мы наделали? Он умер! (Падает в кресло.) Доктора, Доктора! (Истерика.)

Наталья Степановна (стонет). Он умер!.. умер!

Чубуков. Кто умер? (Поглядев на Ломова.) В самом деле помер! Батюшки! Воды! Доктора! (Подносит ко рту Ломова стакан.) Выпейте!.. Нет, не пьет... Значит, умер и тому подобное... Несчастнейший я человек! Отчего я не пускаю себе пулю в лоб? Отчего я еще до сих пор не зарезался? Чего я жду? Дайте мне нож! Дайте мне пистолет!

Чубуков. Женитесь вы поскорей и — ну вас к лешему! Она согласна! (Соединяет руки Ломова и дочери.) Она согласна и тому подобное. Благословляю вас и прочее. Только оставьте вы меня в покое!

Чубуков. Она согласна! Ну? Поцелуйтесь и... и черт с вами!

Наталья Степановна (стонет). Он жив... Да, да, я согласна...

Ломов. А? кого? Очень приятно... Позвольте, в чем дело? Ах, да, понимаю... Сердце... искры... Я счастлив, Наталья Степановна... (Целует руку.) Нога отнялась...

Наталья Степановна. Я... я тоже счастлива...

Наталья Степановна. Но... все-таки, согласитесь хоть теперь: Угадай хуже Откатая.

Чубуков. Ну, начинается семейное счастье! Шампанского!

Чубуков (стараясь перекричать). Шампанского! Шампанского!

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Впервые — литографированное издание: Предложение. Шутка в одном действии А. Чехова. Литография Московской театральной библиотеки Е. Н. Рассохиной (ценз. разр. 27 декабря 1888 г.).

Напечатано в газете «Новое время», 1889, 3 мая, № 4732. Подпись: А. П.

Перепечатано в журнале «Артист», 1889, кн. III, ноябрь.

Включено в сборник «Пьесы» (1897).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Сохранилась рукопись — цензурный экземпляр пьесы: Предложение. Шутка в одном действии А. Чехова. На обложке — штемпель с датой представления в цензуру: «9 ноя<бря> 1888» и резолюция цензора: «К представлению дозволено. Цензор др<аматических> соч<инений> Альбединский. 10 ноября 1888» (ЛГТБ).

Корректура последней страницы текста из журнала «Артист» с исправлением Чехова и надписью: «Корректуру прошу впредь присылать с подлинником. Нелишне назвать номер „Нового времени“, а о том, что пьеса шла в Красном Селе, я полагаю, следует печатать не внизу, а наверху. А. Чехов» — находилась в Красноярском краевом архиве («Красноярский рабочий», 1940, 29 февраля, № 49). Нынешнее ее местонахождение неизвестно.

Печатается по тексту: Чехов, т. VII, стр. 24—42, с исправлением:

Стр. 318, строки 6—7: Ну вот, ей-богу! — вместо: Ну вот! (цензурный вычерк).

г., извещая А. С. Суворина о постановке «Медведя» в театре Корша, Чехов сообщал о «Предложении»: «Написал я еще один водевиль: две мужские роли, одна женская». И в тот же день — Е. М. Линтваревой: «Весь октябрь я ничего не делал. Приводил в порядок свои сценические безделки». 7 ноября пьеса была отправлена в Петербург, в театральную цензуру. И. Л. Леонтьеву (Щеглову) Чехов писал в этот день — с обычной в отношении своих водевилей шутливостью: «Я нацарапал специально для провинции паршивенький водевильчик „Предложение“ и послал его в цензурию. Просил в прошении выслать в библиотеку Рассохина. Если, ангел, будете в цензуре, то скажите Крюковскому, что в таком-то городе живет Петр Иваныч Бобчинский и что я купно с Рассохиным слезно молим цензурную гидру не задерживать водевиля в карантине. Водевильчик пошловатенький и скучноватенький, но в провинции пойдет: две мужские роли и одна женская. „Предложение“ ставить в столицах не буду».

Сам Чехов постановку пьесы предполагал лишь осенью будущего, 1889 года. В письме 23 ноября 1889 г. к Леонтьеву (Щеглову) он заметил по этому поводу: «Я держусь такого правила: пишу пьесы зимою, но не для зимы, а для осени. „Медведя“ и „Предложение“ я написал за полгода до начала сезона. Иначе трудно конкурировать».

Литографированное издание Московской театральной библиотеки Е. Н. Рассохиной по тексту совпадает с рукописной копией, посланной в цензуру. Еще в конце 1888 г. был решен вопрос о печатании пьесы в «Новом времени» (см. ниже письмо Ф. А. Куманину).

5 марта 1889 г. Чехов известил секретаря Общества русских драматических писателей и оперных композиторов И. М. Кондратьева (сведения для каталога пьес, разрешенных к постановке): «<...> моя пьеса „Предложение“ будет напечатана под псевдонимом „А. П.“».

г. Энтузиасту этой постановки, Леонтьеву (Щеглову), Чехов писал 11 марта 1889 г.: «<...> В. Н. Давыдов хотел сыграть его на Александринке, по крайней мере, говорил об этом. Вы спросите у него. Если он не рассчитывает играть в „Предложении“, то даю Вам карт-бланш, делайте с моей пресловуто-глупой пьесой что угодно, хоть цигарки из нее лепите».

15 марта Леонтьев (Щеглов) ответил, что Давыдов «ничего не имеет против того, чтобы пьеса шла в Столичном артистическом кружке» и «готовые роли уже розданы по принадлежности», а 19 марта переслал Чехову печатный бланк Н. И. Костромитинова, учредителя и директора кружка, с приглашением на репетицию трехактного «Дачного мужа» Щеглова и «Предложения» Чехова. На бланке обращение: «Ответьте поскорее, не томите» (ГБЛ). Чехов подтвердил согласие на постановку, но в письме 12 апреля сетовал на чрезмерность рекламы (объявления в «Новом времени»): «Вы чуть ли не с самого октября долбите во всех газетах ежедневно про мое „Предложение“. Зачем это? Про маленькое нельзя писать много, надо быть скромным и не давать своему имени мелькать, как пузыри в луже.

Значит, мое „Предложение“ на казенной сцене уж не пойдет. Делайте с ним, что хотите. Чем чаще будете ставить, тем, конечно, лучше, ибо прибыльнее».

«Новое время», Чехов просил Суворина не печатать раньше мая (письмо 22 апреля 1889 г.).

«Предложение» появилось в газете 3 мая — в несколько измененном, сравнительно с первоначальным текстом, виде. Чехов сделал стилистические поправки и ряд сокращений. Ослаблялась внешняя, скандальная сторона столкновения, отчего его внутренняя сущность выделилась рельефнее. В последних явлениях были вычеркнуты примирительные реплики Натальи Степановны и Ломова, а также урезонивающие слова Чубукова (см. варианты).

5 мая 1889 г. Ал. П. Чехов сообщал брату: «Твое „Предложение“, напечатанное фельетоном, очень понравилось публике» (Письма Ал. Чехова, стр. 232). 22 мая Чехову писал А. Н. Плещеев: «Читал я в „Новом времени“ „Предложение“. Это ужасно смешно, и на сцене будет гораздо забавнее „Медведя“. Нельзя без хохота читать. Мы читали в компании» (, стр. 264).

9 августа 1889 г. «Предложение» было поставлено в Красносельском театре, о чем на другой день Чехову сообщал игравший в пьесе П. М. Свободин; роли исполняли, кроме него, Ильинская (Наталья Степановна) и Варламов (Чубуков): «Хохот стоял в зале непрерывный <...> Вызывали нас два раза, — чего не бывает в официально-чинном Красносельском театре» (письмо от 10 августа 1889 г. — Записки ГБЛ 16, стр. 195—196). 24 августа о том же писал В. В. Билибин (ГБЛ), а 16 сентября — Плещеев: «Ваше „Предложение“ имело, говорят, огромный успех» (ЛН, стр. 351).

По этому поводу Чехов заметил в письме Леонтьеву (Щеглову): «Мне пишут, что в „Предложении“, которое ставилось в Красном Селе, Свободин был бесподобен; он и Варламов из плохой пьесенки сделали нечто такое, что побудило даже царя сказать комплимент по моему адресу. Жду Станислава и производства в члены Государственного совета».

В сентябре 1889 г. к Чехову обратился Куманин, редактор журнала «Артист», с просьбой перепечатать «Предложение»,

«Мое „Предложение“ было уже напечатано в „Новом времени“ № 4732, куда я обещал его еще в прошлом году. Что касается напечатания этой пьесы в „Артисте“, то оно едва ли возможно. Не в моей власти разрешать печатать то, что уже было однажды напечатано в газете и за что мною уже получены деньги. Неловко. Если, конечно, Суворин разрешит перепечатать с соответственным примечанием, что эта-де пьеса была раньше помещена в „Новом времени“, то я ничего не буду иметь против». 23 октября Чехов сам написал Суворину, и в ноябре «Предложение» было перепечатано в «Артисте» с примечанием о первой публикации в «Новом времени». Судя по напечатанному здесь тексту, в корректуре Чехов внес небольшие поправки. Возможно, по цензурным причинам в репликах действующих лиц исчезли слова: «боже мой», «слава богу».

В Москве «Предложение» было поставлено 3 сентября 1889 г. — в театре Горевой, только что открывшемся (в тот же вечер шла «Гроза» Островского). Рецензент «Московских ведомостей» С. Васильев (критически отзывавшийся раньше о «Медведе» в театре Корша) теперь заметил, что «Предложение» — «очень свежая и милая безделка»: «Это очень забавная маленькая вещь, написанная с несомненным сценическим талантом и прекрасно разыгранная гг. Сашиным (Ломов) и Волховским (Чубуков). Роль дочери играет г-жа Велизарий; первый выход ее был очень хорош; в дальнейшем ходе пьесы исполнительница суетилась несколько более чем нужно» (С. Васильев. Театральная хроника. — «Московские ведомости», 1889, 4 сентября, № 244).

После нескольких спектаклей водевиль был снят с репертуара по желанию Чехова. 18 сентября он заметил в письме Леонтьеву (Щеглову): «С моими водевилями целая революция. „Предложение“ шло у Горевой — я снял с репертуара». За два дня до этого П. Д. Боборыкин (заведовавший в ту пору в театре Горевой репертуаром) написал Чехову: «Я передал Горевой Вашу просьбу <...> Препятствовать она Вам не будет, а я могу только пожалеть о том, что Вам у нас не понравилось. Против пустоты залы я не имею иных средств, кроме репертуара и труппы: репертуар — мой только с 18 сентября; труппа была составлена хозяйкой театра, а не мною» (ГБЛ).

В Александринском театре «Предложение» впервые было поставлено 12 сентября 1889 г. Свободин сообщал Чехову, что пьеса «до слез нравится публике», и добавлял о первом спектакле: «<...> Публика непременно желала вызвать с нами вместе автора и до того настоятельно, что покорнейшему слуге Вашему пришлось, наконец, доложить, что автора в театре нет...» (ГБЛ).

«Что же касается изящного и талантливого пустяка „Медведя“ и такового же „Предложения“, так это даже удивительно, какой черт научает Вас так писать для театра, в котором Вы... хотел сказать, ничего не смыслите, да уж бог с Вами! Так мастерски писали и пишут лучшие европейские писатели <...> Вот чем и объясняется „бессмертие и неоколевание“ „Медведя“ и „Предложения“» (ГБЛ).

А. И. Сумбатов-Южин решил ставить «Предложение» в Малом театре. Премьера состоялась 20 февраля 1891 г. Роли исполняли: Наталья Степановна — Н. А. Никулина, Ломов — Н. И. Музиль, Чубуков — В. А. Макшеев. Чехов присутствовал на утреннем спектакле 24 февраля (22 февраля с просьбой о билетах он обращался к режиссеру Малого театра А. М. Кондратьеву).

«Медведь», «Предложение» сделалось сразу «любимейшим детищем провинциальных сцен» (воспоминания Леонтьева-Щеглова. — Чехов в воспоминаниях, стр. 151).

Оказавшись в мае 1890 г. по дороге на Сахалин в Томске, Чехов писал родным: «В Томске на всех заборах красуется „Предложение“». Пьеса была поставлена 10 мая местным драматическим обществом. В газете «Сибирский вестник» спектакль был назван «выдающимся событием». Водевиль был хорошо сыгран, а «местами даже мастерски», «особенно был неподдельно комичен Л. М. Ленин и возбуждал взрывы хохота. Очень хорош был также М. Г. Пепеляев и весьма живо и бойко вела роль Н. М. Пепеляева». Зрители много раз вызывали актеров («Сибирский вестник», 1890, 13 мая, № 53).

18 марта 1892 г. «Предложение» было одобрено драматической цензурой «к представлению в народных театрах» (резолюция на экземпляре ЛГТБ).

г. к Чехову обращался А. И. Куприн; в Ялте устраивался любительский спектакль, Куприн должен был играть Чубукова (ЛН, стр. 379).

Включая пьесу в сборник и затем в собрание сочинений, Чехов внес несколько поправок.

В сборнике «Пьесы» изменилась разбивка на явления: вместо шести стало семь (выделен в самостоятельное явление монолог Ломова). В последнем споре Натальи Степановны с Ломовым исключены повторные реплики: «Лучше!» — «Хуже!».

В последнем авторизованном тексте (марксовское издание) были еще сделаны некоторые сокращения. Появились слова: «здоровый, упитанный, но очень мнительный помещик» в характеристике Ломова.

«давали вам своей молотилки», «Дайте мне ножа!», «Дайте мне пистолета!»

По воспоминаниям А. С. Лазарева (Грузинского), для «Предложения» Чехов пользовался находившейся в его библиотеке книгой Дрианского «Записки мелкотравчатого», откуда взял «оригинальные охотничьи термины» (Чехов в воспоминаниях, стр. 114).

В 1890 г. пьеса была поставлена в Пражском национальном театре режиссером Франтишеком Коларом (премьера 30 мая). Публика встретила ее одобрительно, причем особенно понравилась роль Ломова в исполнении замечательного актера Индржиха Мошны. Отзывы же критики в основном были отрицательными, что отчасти объяснялось неудачным переводом.

так смеялся бы от всей души. «Русский юмор, — писал он, — действительно великолепен, может быть, — я не боюсь этого богохульства, — великолепнее, чем русский пафос. Не знаю почему, но во время представления этой пьески Чехова мне вспомнилось знаменитое определение русского смеха, которое дает Гоголь в „Мертвых душах“...» («Hlas Národa», 1890, 3 июня, № 151). «Удивительная это была комедия, — вспоминал позднее рецензент газеты „Národni listy“. — Кто-то на сцене страдал, корчился от боли, а весь театр смеялся» (1901, 22 апреля, № 111. — ЛН, стр. 754).

При жизни Чехова пьеса была переведена на английский, болгарский, венгерский, немецкий, сербскохорватский и чешский языки.