У нас был статист N, который любил выдавать себя за артиста Художественного театра. Он занимался также и литературой.
Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу рукопись.
Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:
- Да, вот вы мне дали там повесть N. Скажите же ему, чтобы он никогда ничего не писал.
Потом подумал и спросил:
- А скажите, это женщина, этот N?
- А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?
- Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.
- Нет, не женщина.
- Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего...
Я не решился так передать N и сказал, что, по мнению Антона Павловича, его повесть не подходит для "Русской мысли".
- Да, ну что же, - сказал N, - я тогда в "Мир божий" отдам, все равно!
Когда Антон Павлович вернул мне рукопись N, я прочел эту длиннейшую галиматью, и мне стало страшно стыдно, что я заставил Антона Павловича читать такой вздор.
Перед началом первого спектакля "Вишневого сада" собирались чествовать Антона Павловича. Он был против всякого чествования, и когда узнал, что и Г[ольцев] будет участвовать в чествовании, то в виде кратчайшего довода против устройства чествования он сказал:
- Послушайте, нельзя же устраивать чествования. Г. скажет мне такую речь, как у меня Гаев говорит в первом акте шкапу...{444}
И действительно, когда начали приветствовать Антона Павловича, вышел Г. и начал:
- Дорогой и многоуважаемый Антон Павлович!..
Антон Павлович искоса посмотрел в сторону актеров, и губы его чуть дрогнули от смеха.
Как-то утомленный Антон Павлович в антракте сидел у меня в уборной вместе с Миролюбовым. Вдруг ворвался А.М.Горький и набросился за какие-то литературные дела на Миролюбова{444}. Потом оба они вскочили и ушли.
- Это он напрасно, - сказал Антон Павлович про А.М.Горького... - Нужно быть терпеливее. Миролюбов же хороший человек, хороший, - только попович... Любит церковное пение, колокола...
Потом помолчал немного, кашлянул несколько раз, вскинул глаза и прибавил:
- На кондукторов очень кричит...
Как-то подали Антону Павловичу визитную карточку товарища-доктора, желавшего его видеть. Он посмотрел на карточку и увидел там несколько телефонных номеров.
- Гм... Гм... Зачем столько телефонов... Не надо же... Скажите, что меня дома нет...
Так он похвалил меня за "Три сестры".
- Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... - повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадовался. А потом, помолчав несколько минут, добавил так же убежденно:
- Вот еще N{445} тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет.
А когда я играл Вершинина{445}, он сказал:
- Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
И, кажется, больше ничего не сказал.
Я репетировал Тригорина в "Чайке"{445}. И вот Антон Павлович сам приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
- Знаете, - начал Антон Павлович, - удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке...
Потом помолчал, подумал и сказал:
- А главное, удочки...
И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в пьесе. Он похмыкал и сказал:
- Хм... да не знаю же, ну как - как следует.
- Вот, знаете, - начал он, видя мою настойчивость, - вот когда он, Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно. - И при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. - Вот так, знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так сделать...
- Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, - не унимался я.
Тут он даже как будто немножко разозлился.
- Больше же ничего, там же все написано, - сказал он.
Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно.
- Вот-вот, - оживился он, - и прекрасно, вот и прекрасно...
И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье:
Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.