В дни юности
Я вспомнил годы юности, пролетевшие там давно, в дивной стране моей, когда музы нежные нам тайно улыбались, когда легкокрылая нам изменяла молодость. Я вспомнил 1882 год. Был Великий пост. Таяли снега на крышах, и в мастерской прекрасного художника, Алексея Кондратьевича Саврасова, нашего профессора, в окна были видны посиневшие леса, Сокольники, Большой бор, который далеко лежал на горизонте. В весеннем солнце блестели вдали подмосковные церковки и большие дома казенных зданий - учебных заведений, института, казарм. Весна, ростепель. Видна Мясницкая улица, церковь Фрола и Лавра, по улице едут извозчики, одни на санях, а уже есть и на колесах; дворники кирками бьют заледенелые глыбы на мостовых. У меня и у Левитана, учеников Саврасова,-- - длинные сапоги. Сапоги у нас, чтобы ходить за город, под Москву, в природу, писать этюды с натуры. А в природе под Москвой прямо чудеса весной: Москва-река, ледоход. Разлилась река, прилетели грачи, кричат по садам монастырским. Жаворонки поют в выси весеннего неба, Панин Луг, Останкино, Сокольники, Новая деревня, Перервы, Петровско-Разумовское, Кунцево, Кусково, и сколько их, мест неизъяснимой красоты.
Прошел экзамен. Большой, третьной экзамен. Я и Левитан за рисунок получили серебряные медали, у меня рисунок первый номер. Я горд. Так весело на душе весной.
-- Сегодня пойдем в Сокольники,-- говорю Левитану.
Маленький ящичек с красками берем в карман. Записать этюды весны.
В Москве, на углу Дьяковской улицы и Садовой, была гостиница, называемая "Восточные номера". Почему "восточные" - неизвестно. Это были... самые захудалые меблированные комнаты. У парадного входа - чтобы плотнее закрывалась входная дверь, для тепла - приспособлены были висевшие на веревке три кирпича...
В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, студент. На втором этаже И. И. Левитан, бывший в это время, как и я, учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. Мы шли с Левитаном из школы, с Мясницкой. Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
-- Зайдем к Антоше (т. е. Чехову).
В номере Антона Павловича было сильно накурено. На столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван и стол были завалены листами, тетрадями лекций. Антон Павлович готовился к экзамену в университете. Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка - в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него в номере были незнакомые нам молодые люди - студенты.
Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.
У него было большое открытое лицо, с добрыми, смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально взглядывал на говорившего, но тотчас же опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь, внушала особенное к нему доверие - от него как бы исходило веяние чести, сердечности... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, поведать о горе и поверить ему самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. А Антон Павлович был прост и естественен, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собой. Прирожденная скромность, особая мера такта, даже застенчивость - всегда были присущи Антону Павловичу.
Был весенний солнечный день. Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники, в просеки, на круг. Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствующих студентов спросил:
-- Что же, медали на шее будете носить? Как швейцары или городовые?
Ему ответил Левитан:
-- Нет, их не носят... Это просто так... Дается знак отличия при окончании Школы. Это простое поощрение.
-- Как на выставках собаки получают... - прибавил другой студент.
Студенты были большие спорщики, в оппозиции ко всему.
-- Если у вас нет убеждений,-- говорил один студент, обращаясь к Чехову,-- то вы не можете быть писателем.
-- Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений,-- сказал другой. - Я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений...
-- У меня нет убеждений,-- ответил Антон Павлович.
-- Нет ни идей, ни убеждений... - ответил Чехов.
Странно спорили студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечает какой-то их теории, их идейному и поучительному толку. Видимо было, что они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все - все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно, и он на настойчивые вопросы отвечал отдельными словами, повторяя, что у него нет убеждений, нет идей.
-- А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь "Чехонте"? К чему такой китайский псевдоним?
Чехов засмеялся.
-- А потому,-- продолжал студент,-- что, когда вы будете доктором медицины, вам будет совестно за то, что вы писали...
-- Вы правы... - отвечал Чехов, продолжая смеяться. И прибавил:
-- Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день, весна, там уж, поди, травка зеленая выглядывает. Воздух какой. Поедемте. А то ведь засидимся, так поумнеем, что не будешь знать, куда себя деть. - И он улыбался.
И мы отправились в Сокольники.
От Красных Ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда, деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы... Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор:
-- Как вы думаете,-- говорил он,-- вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет - вопрос.
-- Невозможно,-- ответил студент,-- человек не может быть без идей.
-- Но вы же крокодил,-- сказал студенту Левитан,-- как же мне теперь быть? Бросить живопись?
-- Бросить...
Мы смеялись, студенты сердились.
-- Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну?..
-- Позвольте... Сосна - продукт, понимаете? Продукт стройки. Понимаете? Дрова - народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете? - горячился студент,-- для народа!
-- А мне противно, когда рубят деревья... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они, птицы, лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дерево... Я не могу думать... Но вы же крокодил, Цапка,-- говорил Левитан.
Антон Павлович смеялся.
-- Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...
Сидевшая рядом с Левитаном и со мной какая-то тетка из мещанок протянула ему маленькую просфорку и сказала:
Мы рассмеялись. Левитан взял просфору и спросил - как звали отца, чтобы знать, кого поминать.
-- Да вы што, нешто попы?
Баба была немножко навеселе.
-- Студенты, студенты... Эх, народ. Под мышкой книжка, боле ничего... Тоже
Мы приехали к кругу в Сокольники.
Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощанье:
-- Помяни родителя. Звали Никита Никитыч... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю, небось голодные, хоша ученые.
Антон Павлович смеялся. Студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых мыслей, идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты, уменья просто отдаться минуте жизни, они не впечатлялись окружающим и они не видели весны.
Когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: "Посмотрите, как хорошо",-- один из студентов ответил: "Ничего особенного... Просто тоска... Лес, и черт с ним, что тут хорошего. Глушь, тоска".
-- Ничего-то вы, Цапка, не понимаете,-- говорил Левитан.
Мы шли по аллее. Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на нашей тайной земле.
Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
А мы пьем за того,
Кто "Что делать?" писал,
За идею его,
За его идеал.
Антон Павлович и Левитан шли рядом. А впереди шли студенты. И издали видно было, как длинные их волосы лежали на их плечах, что было модно и обязательно в то время.
-- Что это там летит?.. - крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
-- Это, вероятно, сокол... - пошутил Антон Павлович.
Летела ворона.
Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, лежал путь железной дороги. Показались столы. Самовары дымились. Пили чай. Мы тоже сели за один из столиков. Чаепитие было принято в Сокольниках с ранней весны. Сразу же к нам подошли разносчики... Баранки, булки, сухари, балык, копчушки...
-- Пожалуйста, господа хорошие...
Около нас за другим столом находились торговцы, типа Охотного ряда, и недружелюбно оглядывали нас.
-- Вы студенты? - заговорил один, видимо пьяный, обращаясь в нашу сторону,-- которые ежели... - И он показал нам кулак.
Другой уговаривал его не приставать к нам.
-- Не лезь к им... Чего тебе... Может, они и не студенты. Чего тебе?
-- Слуга служи, шатун шатайся... - говорил в нашу сторону пьяный, с осоловелыми глазами, артельщик...
Видно было, что мы не нравились этой компании. Трудно понимаемая вражда к нам, "студентам", прорывалась наружу.
Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в нее. И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:
-- А в весне есть какая-то тоска. Глубокая тоска и беспокойство. Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
И когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану.
-- Поверьте. Эти студенты будут отличные доктора, народ они хороший. И я завидую им, что у них головы полны идей. Я, должно быть, не такой, как надо. А может быть, и мы все не такие. Что-то нам мешает.
Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольники, и однажды, по приезде в Крым, в Ялту, весной 1904 года, я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Алуште. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге, стоял журавль. Увидав меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя - как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету "Новое время".
-- Какой милый журавль у вас,-- сказал я Антону Павловичу. - Он так забавно танцует.
-- Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас,-- сказал Антон Павлович. - Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетел на зиму, в путешествие, в другие, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша, сестра, и я... - не правда ли, странно это и таинственно... Улетел и прилетел опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он артист и любит, когда мы смеемся его забавным танцам. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр.
Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, сплюнув в нее, бросил в банку с раствором.
В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто, немножко как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий - портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии, тоже портреты, и среди них Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Андреева и других. В комнату вошла Мария Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что-то у нее сильно голова болит. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
-- Ах, я и забыл... Ведь я доктор!.. Как же, я ведь доктор!.. Пойду посмотрю, что с ней.
И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру: он был худ, его плечи остро выдавались, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...
мной.
-- Журка! Журка!.. - позвал я его, и он быстро подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом на меня, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал. Что? Вероятно - "мошенник". Или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление. После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму картины, думая его немножко развлечь. Это были спящие ночью большие корабли и крымские розы. Он попросил меня их оставить.
-- Оставьте... Я еще хочу их посмотреть. Один... - сказал он.
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого - он казался совсем больным и сильно кашлял. За обедом он говорил мне:
-- Отчего вы не пьете вина? Если бы я был здоров, я бы пил. Я так люблю вино.
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
-- Вот хорошо,-- сказал он. - Хотите, в Гурзуфе. Там у меня есть небольшой домик. Я там жил два года, у самого моря. Слушай, Маша, я подарю эту землю и домик Константину Алексеевичу. Хотите? Только там очень море шумит. Вечно. Я жалею, что уехал. Все шумело море. Это мешало мне думать, что я болен. Там хорошо. Когда буря, я и не слышал сам, что я кашляю.
Я поблагодарил Антона Павловича и сказал ему, что у самого моря я не могу жить, у меня сердце что-то болит.
Это была последняя моя встреча с Антоном Павловичем Чеховым.
ПРИМЕЧАНИЯ
В дни юности - Впервые: Возрождение. 1934. 8 декабря. Печатается по газетному тексту. Имеет подзаголовок: Чехов.
третьной (экзамен) -- экзамен за треть года (триместр).
церковь Флора Лавра
... в Сокольники, в просеки, на круг -- от шести просеков, расходящихся от проезда Сокольнического круга. Название появилось в 1840 г. (до 1927 г. - 3-й Сокольничий Лучевой просек) и дано было по их радиальному (как лучи) положению относительно Сокольнического круга (см. прим. к с. 91).
Чехонте -- см. выше, прим. к с. 116.
"Из моих встреч с А. П. Чеховым" женщина дает Левитану красное пасхальное яйцо, а не просфору (см. с. 91).
Дом Чехова был не в Верхней Алуште, а в Верхней Аутке.
... жена вот улетела в Москву... - Ольга Леонардовна Книппер, актриса Художественного театра. Чехов и Книппер обвенчались в 1901 г.