Х.
Проснулись мы на следующее утро в девять часов - по-деревенски очень поздно. Дедушка давно уже был в поле. Бабушка не захотела ставить для нас самовар и с недовольным ворчаньем дала нам по горшку молока и по ломтю хлеба, а затем мы снова были предоставлены самим себе. Тут подвернулся Гараська и предложил нам слазить на голубятню. По дороге он сообщил нам, что господа только построили голубятню, а голубей в нее никто не сажал. Голуби сами прилетели Бог знает откуда и расплодилось их видимо-невидимо. Никто их никогда не кормит, а все-таки живут и плодятся.
Влезши на голубятню, величиною с добрую комнату, мы были с первого же момента ошеломлены. Здесь было настоящее птичье царство в несколько сот голубиных голов. Картины попадались подчас очень трогательные: в одних гнездах голубки сидели на яйцах, а в других заботливо ухаживали за птенцами; тут нежно ворковали, а там ссорились, влетали и вылетали. Мы с Антошей, конечно, не преминули с умилением и, не взирая на тревогу родителей, подержать в руках яйца и поласкать птенцов, прижимая их то к губам, то к щекам, то к груди. Птенцам вероятно это очень не нравилось, но мы не обращали на это внимания и продолжали изливать на них свои нежности. Настроение духа у нас было прекрасное, нежное и любящее. Но его испортил нам Гараська. Он при нас начал ловить голубей и сворачивать им головы. В самое короткое время он погубил шесть душ.
- Четыре вам, а эта пара нам с маменькой, - сказал он самым равнодушным тоном.
Мы его возненавидели и дали друг другу слово никогда не есть голубей. Это слово мы держали твердо до... до самого обеда. За обедом, после борща, были поданы четыре жертвы гараськиной жестокости. Мы с Антошей тяжело вздохнули и принялись за них... Ничего не поделаешь, человеческая натура слаба. Сдержи мы свое слово, мы были бы голодны.
Покинув голубятню, мы пошли бродить по двору и забрели в конюшню. Там мы застали того самого угрюмого беспалого солдата Макара, который привез нас вместе с мукою в Княжую. Он с помощью тряпицы, намотанной на палочку, смазывал чем-то жирным израненные плечи лошади. На нас он не обратил ровно никакого внимания, вероятно желая выказать этим свое презрение к нам.
- Чем это ты мажешь? - полюбопытствовал от нечего делать, Антоша.
Макар смерил нас обоих взглядом с ног до головы, ничего не ответил и только оттопырил щетинистые усы.
- Это лекарство? - допытывался Антоша.
Солдат сердито сплюнул и не нам, а куда-то в сторону сердито проворчал.
- Сколько раз говорил гаспиду, что хомут тесный... Ишь, какие раны теперь... А в рану муха лезет, червяки заводятся. Так нет: гаспид удавится, а нового хомута не купит... Ему нужно, чтобы графиня похвалила его за экономию.
- Кто это гаспид? - спросил я.
- А тот, кто и был гаспидом, - ответил Макар лаконически и повернулся спиною.
Очевидно было, что аспидом величал он Егора Михайловича, который был до невозможности экономен там, где дело касалось барского добра и барских денег.
Первый блин комом. Завязать знакомства с Макаром не удалось. Мы пошли прочь и вдогонку услышали сердитую фразу.
- Идите, гаспидово племя, ябедничайте! Никого я не боюсь.
- Никому мы ябедничать не станем, - оскорблённо ответил я, вернувшись. - Мы сами Егора Михайловича не любим. Он - отсталый человек.
Я и не подозревал в тогдашнем самомнении (еще бы: ученик 5-го класса), что говорю ужасные нелепости, за которые мне следовало бы, по-настоящему, краснеть, но все-таки тон мой на Макара подействовал.
- Не любите? - переспросил он.
- Не за что любить его. С самого приезда нашего в Крепкую, мы не слышали о нем ни одного доброго слова; все только бранят его.
- А не врете вы? Ну, да там увидим, - ответил Макар недоверчиво и стал ворчать себе под нос что-то непонятное.
- Где ты потерял свои два пальца? - рискнул спросить я.
- Где? - ответил он угрюмо. - Известно где: на войне... Под Севастополем.
И как будто бы раскаявшись в том, что заговорил с "гаспидятами", он грубо крикнул.
- Уходите из конюшни! Чего вам здесь надо? Лошадь ударит, а за вас отвечай...
Мы поспешно ретировались. Навстречу нам опять попался Гараська и без приглашения пошел с нами. Антоша шел задумавшись.
- Отчего это дедушку так не любят здесь? - проговорил он, ни к кому не обращаясь.
- Оттого, что он управляющий, - пояснил Гараська тоном знатока. - Он собирает с мужиков деньги и отвозит их к графине в Крепкую. У графини денег много, а мужиков мало - вот они и злятся на него. Маменька говорили мне, что Егор Михайлович не может делать иначе, потому что у него должность такая. Если бы у него были свои деньги, то он не требовал бы с мужиков, а отдавал графине свои.
Антоша посмотрел на Гараську с удивлением и даже раскрыл рот.
- Разве он такой добрый? - спросил он с недоверием.
- Маменька говорят, что добрый. Когда им со мною некуда было деваться, то Егор Михайлович приняли их к себе в кухарки и даже полтора рубля в месяц жалованья положили.
Это была для нас обоих новость, которая рисовала дедушку Егора Михайловича совсем в другом свете.
- Вы у кузнеца Мосия в кузне были? - спросил Гараська.
- Нет, не были. А где кузня?
- Тут не далеко. Там работают кузнец Мосий и молотобоец Павло. Пойдемте, я поведу. Мосий - добрый человек и со всеми ласковый. Он не любит только одного Макарку беспалого. Ух, как не любит!..
- За что?
- А кто же их знает. Как только сойдутся, так и начинают лаяться... И молотобоец Павло - тоже ласковый и добрый парубок. Пойдёмте.
Гараська привел нас к небольшой каменной полуразрушенной постройке. Это была кузня. Она стояла на косогоре и производила впечатление, как будто бы она по каким-то важным причинам убежала из усадьбы, но почему-то остановилась на косогоре и, по некотором размышлении, осела тут навсегда.
Познакомились с Мосием - дюжим, мускулистым и закопченным мужиком, стучавшим молотом по раскаленному железу. Молодой Павло - тоже закопченный, но с удивительно добрыми глазами, помогал ему, ударяя по тому же железу огромным тяжелым молотом. Заговорили о Макаре.
- Хороший человек, только свинья, - аттестовал своего недруга кузнец.
- Как жалко, что он потерял на войне в Севастополе два пальца, - сказал Антоша.
Мосий опустил молот, широко раскрыл глаза и рот и проговорил с негодованием:
Да он, бродяга, Севастополя и не нюхал...
Павло сочувственно улыбнулся. Разговор перешел на дедушку Егора Михайловича. Кузнец отозвался о нем одобрительно.
- Егор Михайлович меня в люди вывели, - заговорил он. - Они из меня человека сделали и я за них и день и ночь Богу молюсь.
Это был первый человек, который отозвался о дедушке хорошо. Но, когда мы разговорились и Мосий увидел, что мы - не ябедники и что с нами можно говорить откровенно, то дело сразу приняло другой оборот. Оказалось, что и в кузне Егор Михайлович был прозван гаспидом.
- Очень его у нас не любят, - пояснил кузнец. - И я, грешный, его недолюбливаю. Перекинулся он на сторону графини и очень народ допекает. Вместо того, чтобы иной раз заступиться, он сам на мужика наседает. Нет ни одного человека, чтобы о нем хорошее сказал. А ведь он и сам из мужиков... Не будет душа его в царстве небесном: попадет в самое пекло...
Молодой молотобоец, Павло, слушал, вздыхал и сочувственно кивал головою. Антоша все время молчал и был грустен. Ему было больно, что о дедушке отзывались так дурно. Много он не понимал и его добрая, незлобливая душа страдала. Молотобоец Павло все время смотрел на него своими добрыми глазами и на лице его было написано сочувствие, хотя и неизвестно чему. В самое короткое время молотобоец сошелся с Антошей и в свободные часы делал для него силки и удочки. Они сразу сделались двумя приятелями, превосходно понимавшими друг друга, несмотря на разницу лет. По его наущению и под его руководством мы пошли на реку ловить рыбу удочками. Антоша и я прошли открытой тропинкой, а он - какими-то окольными путями, чтобы не попасться как-нибудь на глаза "гаспиду".
- Если пустить отсюда на реку кораблик, то дойдёт он до слободы Крепкой? - спросил Антоша.
- Нет, - ответил Павло. - Речка загорожена плотиною. Там есть став (пруд) и водяная мельница. В этом ставу водятся здоровенные сомы. Такие сомы, что как вывернется да ударит по воде, то так круги по омуту и заходят... А утка или какая-нибудь другая птица - так и не садись на воду: слопает.
У Антоши разгорелись глаза.
- Далеко этот став?
- Нет, не далеко: верста или полторы. В том ставу, люди говорят, на самом глубоком месте водяной живет.
- Что такое? - спросил я тоном гимназиста, уже переставшего верить в чертей и водяных. - Какой вздор!
- Ей Богу, - проговорил Павло с убеждением. - Есть люди, которые видели своими глазами этого водяного... А отчего, скажите, иной раз мельничное колесо не вертится? Вода бежит, а колесо не вертится. А оттого, что водяной ухватился да и не пускает.
Молотобоец стал было и дальше рассказывать чудеса о водяном, но Антоша, задумчиво смотревший на реку, перебил его.
- А можно этого сома поймать?
- Можно. Для этого нужен большой крючок. На маленькую удочку его не поймаешь. Нужно будет сковать в кузне крюк побольше.
- Скуй пожалуйста и поймаем сома, - стал просить Антоша.
- Хорошо. Скую, - согласился Павло. - Завтра воскресенье, день свободный, мы и пойдём на став.
- И отлично! - обрадовался Антон.
- Поймаю воробья и поджарю.
- Для чего? - не без тревоги в голосе спросил Антоша.
- Надеть на крючок... Приманка... Сом только на жареного воробья и идет.
- Тю-тю! - удивился паробок. - У нас воробьев - миллионы!..
- Все равно... Божья тварь... И она жить хочет...
Павло с удивлением посмотрел и на Антошу, и на меня. Он не мог допустить, чтобы жизнь воробья имела какую-нибудь цену.
- Воробей птица проклятая, - добавил он глубокомысленно. - Воробья Христос проклял. Когда евреи Христа распяли, то им показалось мало того, что он висит на кресте, и они начали его ещё мучить. Помучили некоторое время и видят, что Он опустил голову на грудь. Решили, что Он умер, и перестали мучить. А воробьи прыгают и щебечут: "жив, жив, жив!" Поверили воробьям и давай опять мучить. Тогда Христос и проклял их.
- Откуда ты это знаешь? - строго спросил я.
- Так в церкви читают. Такое евангелие есть, - убежденно ответил Павло, переведя глаза на поплавок своей удочки; - тут рыбы мало, - сказал он, помолчав немного. - Бреднем может быть что-нибудь и поймается, а на крючок ничего не вытащишь.
Мы рассчитывали наловить бабушке на уху и уже предчувствовали, что она нас похвалит, но, разочаровавшись, бросили ловлю. Ушел и Павло, с которым однако Антоша и я условились завтра непременно сходить вместе на ставок. Он ушел, но брошенная им мысль осталась.
- Знаешь что, Антоша, - заговорил я, осененный идеей. - Давай бреднем ловить. Может быть что-нибудь и поймаем.
- А бредень где возьмем? - спросил Антоша.
- Экий ты безмозглый! - вскричал я. - А простыня на что? Возьмем вместо бредня простыню, на которой мы спим, и пройдемся по реке. Когда кончим ловить, развесим простыню здесь же, на кустах. К ночи она высохнет и никто не узнает. Простынею можно много наловить.
Сказано - сделано. Слетать в дом за простынёю было делом одной минуты. Ещё через минуту оба мы были уже по пояс в воде и, держа простыню за углы, бродили по реке взад и вперед. Но как ни старались, - ничего у нас не выходило. Время подходило к полудню и солнце палило наши обнаженные тела жестоко, но не смотря на это, нам было весело. Веселье однако ж было омрачено появлением дедушки, который, увидев нас за нашим занятием, страшно разбранился. Мне, как коноводу, досталось особенно и по моему адресу была произнесена лестная фраза.
- Учёный дурак! Что, у вас, из вашей гимназии все такие же ученые дураки, как и ты, выходят? Идите обедать.
За обедом дедушка рассказывал бабушке, якобы иносказательно, как некоторые ученые и умные люди портят чистые простыни, употребляя вместо бредня. Я молчал и дулся, а Антоша исподтишка ехидничал и дразнил меня, выпячивая нижнюю губу и гримасничая. Я не выдержал и прыснул. Егор Михайлович, приняв этот смех на свой счет, обиделся и страшно рассердился и раскричался.
- Ты осёл! Ты бык! Ты верблюд! Не уважаешь старших! Ты...
Дедушка перебрал целый зверинец. За эту услугу Антоша получил от меня шлепка по затылку.
Вечером мы с Антошей были свидетелями довольно своеобразной сцены. Перед закатом солнца дедушка Егор Михайлович куда-то исчез, а у бабушки, как у большинства простоватых и недалеких людей, появилось на лице какое-то особенное, таинственное выражение. Её глаза, рот и все морщины вокруг губ как будто хотели сказать.
"Я знаю кое-что секретное, но, хоть убей, не скажу... Никому в мире не скажу".
Мы с Антошей недоумевали. По мере того, как солнце закатывалось за далекий край степи, во дворе стали появляться загорелые и усталые косари и разные другие рабочие. Они сбивались в кучу и подходили то поодиночке, то группами к хате, в которой жили дедушка и бабушка, заглядывали в окна и в двери и спрашивали.
Бабушка Ефросинья Емельяновна все с тем же загадочным выражением на лице копошилась у стола с кипевшим самоваром и отвечала.
- Егор Михайлович в Крепкую поехали.
- Чего мне брехать? Поехали к графине за деньгами, - повторяла бабушка.
- На чем вiн поихав (на чем он поехал)? - допытывались они.
- А на бiгунцах (беговых дрожках), - уверенно отвечала бабушка.
- Хто ж ёго повiз (кто его повёз)?
- Макарка.
- Да и здорово же ты, стара, брешешь! И бiгунцы стоят на своем мiстi и Макарка люльку сосе (трубку сосёт).
- Отчепись! (Отстань). Уехали к графине - и шабаш, - досадливо отбояривалась бабушка.
В среде косарей начался сперва глухой, а потом уже и явный ропот. Упоминалось об гаспиде и об антихристе. Наконец один из наиболее храбрых и настойчивых подступил к бабушке вплотную и потребовал.
- Давай, стара, расчет. Сегодня суббота. Давай наши гроши!
- Управляющий где-нибудь заховался (запрятался). Говори, стара, где вин заховался?
- Отчепись, окаянный!..
Началась перебранка, тянувшаяся добрых десять минут. Бабушка уверяла, что Егор Михайлович - в Крепкой, а косари стояли на том, что он спрятался, чтобы не отдать денег, заработанных за неделю. Рабочие грозили и притом так энергично, что мы, братья, слушая их в стороне, не на шутку струхнули. Нам казалось, что если дедушка приедет без денег, то от его хатки останутся одни только щепки... Наобещав бабушке всевозможных ужасов, косари ушли с бранью.
Когда они скрылись, бабушка подошла к двери крохотного чуланчика и спокойно произнесла.
Спрашивать у дедушки и у бабушки причину их загадочного поведения мы не дерзнули, но на другой день беспалый Макар объяснил всё.
- У нас так всегда ведется, - сказал он по-хохлацки. - Как суббота, так аспид и спрячется, чтобы не платить денег. Он по опыту знает, что лишь только косари и рабочие получат деньги, то сейчас разбегутся, а других не найдёшь. Работа в поле и встанет. А как аспид денег не дает, то они поневоле ещё на неделю останутся. За такие дела ему уже доставалось. Ему и смолою голову мазали и тестом вымазывали и всякие неприятности ему выделывали. Раз ночью он шел домой от попа, а парубки перетянули поперек дороги бечевку. Он споткнулся и упал. А хлопцы выскочили, надели ему мешок на голову, завязали вокруг шею и разбежались. Хотел Егор Михайлович подняться, ан, глядь, и ноги завязаны. А хлопцы из-за угла ржут, хохочут...
Само собою, мы повествование Макара передали от слова до слова в кузне. Кузнец Мосий мотнул головою и тоном, не допускающим никаких возражений, подтвердил.
- Было, было... Все это было... Да ещё и будет...
- Может быть, и боится. Мы этого не знаем. А может быть за наши тяжкие грехи и антихрист ему помогает, - философски-глубокомысленно ответил кузнец.