V.
Утром мы проснулись как ни в чем не бывало - оба веселые и жизнерадостные: ни озноба, ни лихорадки, ни насморка. В узенькие, маленькие окошечки бил яркий свет. Толстая средних лет и довольно грязная еврейка, шлепая туфлями, принесла нам наше платье и заботливо и ласково поздоровалась.
- Ну, как вы, паничи, поживаете? Чи хорошо вы спали? Как ваше здоровьечко? А какие вы вчеры были мокрые! Ой, вай... Янкель вас водкой мазал... Одежда не совсем ещё высохла, только это ничего: солнышко досушит... Одевайтесь.
Еврейка вышла, а мы с братом стали быстро надевать на себя полувлажное белье, прикосновение которого холодило тело и вызывало приятную дрожь. Мы были здоровы и искренно радовались этому. Вчерашняя воробьиная ночь, со всеми её ужасами, казалась нам чем-то отдаленным, похожим на сон. Одеваясь, мы осматривались с любопытством по сторонам. Обстановка была такая же, как и в том кабаке, в котором вчера машинист и Ефим пили водку. Стало быть, мы опять попали в кабак. Но слава Богу и за это. Иначе, что было бы с нами, если бы лошадь, руководствуясь инстинктом, не набрела ночью на это жильё? Мы наверное серьезно захворали бы от простуды, а может быть даже и умерли бы. Воробьиная ночь - не шутка...
Надев мокрые мундирчики и фуражки, мы поспешили выйти на воздух, где нас сразу ослепило ярким светом. Небо было голубое, чистое и такое глубокое, что трудно было поверить, чтобы между ним и землею могли ходить тяжелые, мрачные тучи, вроде вчерашних. Пирамидальный тополь, два или три вишневых деревца и бурьян, росший во дворе, еще не обсохли и блестели золотом. В воздухе было тихо. В небе заливался жаворонок и ему вторила коротеньким нежным писком какая-то птичка на тополе. Природа точно помолодела. Все дышало какой-то особенной, невыразимой прелестью, и мы с Антошей тоже дышали полной грудью и чувствовали, как в нас с каждым вдыханием вливается что-то свежее, здоровое, приятное, живительное и укрепляющее. Хорошо! Ах, как хорошо!
Мы побежали к колодцу и стали умываться, брызгаясь, шаля и обливая друг другу голову прямо из ведра. А таскать воду из колодца - какое наслаждение! Дома нам наверное запретили бы это удовольствие и мать в испуге наверно закричала бы:
- Нельзя! Нельзя! Упадете в колодец! Утонете!
А тут свобода! Делай, что хочешь... Полотенца у нас не было и мы, глядя друг другу на мокрые лица и головы, весело рассмеялись. Сзади нас тоже послышался смех. Мы оглянулись. На заваленке, вытянув ноги и заложив руки в карманы, сидел машинист. Вся его фигура выражала благодушие.
- Вот теперь и утирайтесь, чем хотите, - заговорил он. - Это не у папаши с мамашей. Ага! Попались! Ничего, обсохнете.
Мы, мокрые, сели рядом с ним и нам было очень весело: все это было так забавно и непохоже на городскую жизнь.
- Жаркий денек будет нынче после вчерашней грозы, - проговорил машинист, подбирая ноги. - А и гроза же была, чтоб ей пусто было! Я уже думал, что тут мне и капут, накажи меня Господь... Скоро можно и ехать по утреннему холодку. Как только Ефимка проснется, так и запрягать. Вы не знаете, дети, где Ефимка спит? По правде сказать, я вчера от грозы был того. Не помню, накажи меня Бог, где приткнулся и как заснул... Теперь, слава Богу, выпил шкалик и поправился... Вы только дедушке с бабушкой не рассказывайте. Дедушка хоть и хороший человек, а ябеда... Ну, Господи благослови!
Он вытащил из кармана новый шкалик, выпил его и стал еще веселее. Откуда-то, из какого-то сарая выполз Ефим с сеном в волосах и на одежде и стал, зевая и потягиваясь, глядеть на солнце.
- Вот и ты! - обрадовался ему, как родному, машинист. - Снаряжайся да и запрягай: поедем по холодку...
Вскоре мы выехали. От предложенного евреем самовара машинист и Ефим отказались, а еврейка, заметив наши по этому поводу кислые мины, сунула нам с братом в руки по два бублика.
В воздухе было прохладно и удивительно тихо, а солнце, не успевшее еще накалить землю и воздух, разливало вокруг кроткую негу и ласкающую теплынь.
Наши путники, по-видимому, были проникнуты прелестью утра. К штофу прикладывались реже и, подъехав к ближайшей слободе, машинист даже выразил желание напиться чаю. Остановились у крайней хаты, из трубы которой поднимался к небу дымок. На наше счастье у хозяев-хохлов нашелся кипяток, а у машиниста в кармане оказались чай и сахар. Началось чаепитие, сдобренное штофом, из которого было налито по доброй порции хозяину и хозяйке. После такого угощения хозяйское гостеприимство развернулось во всю ширь: на столе появились деревенские сдобные бублики, книши, пампушки, яйца и молоко. Мы с Антошей блаженствовали и уписывали за обе щеки.
Беседа машиниста и Ефима с хозяевами приняла самый дружеский характер и затянулась. Вскоре Ефим побежал куда-то с пустым штофом и через пять минут воротился с полным. Стало ясно, что теперь мы опять тронемся в путь не особенно скоро. Хмельный разговор опьяневших старших не интересовал нас, подростков, нисколько и мы вышли из хаты, где уже становилось душно, в садик. Здесь было хорошо, тенисто и прохладно.
- Вы далеко не уходите, дети; скоро поедем, - крикнул нам вслед машинист, а затем до нас донеслось: - Это такия дети, такия дети, что... Ихний батько богатый человек...
В садике мы пробыли не долго. Прежде всего, мы начали разбойничать и набили себе рты и карманы незрелыми сливами и вишнями, а затем нас потянуло куда-нибудь вдаль. Мы пошли в противоположный конец садика и очутились в огороде, в котором на грядках зрели помидоры, капуста и фиолетовые баклажаны и нежились на солнце арбузы, дыни и огромные тыквы; а над всем этим царством овощей пестрым ковром раскинулись разноцветные маки. Картина была милая и красивая. Пройдя через этот огород, мы оказались на берегу большой речки. Над нею свешивались густые, зеленые, корявые ивы. По поверхности воды играла мелкая рыбешка.
- Давай выкупаемся, - предложил я.
- Давай, - согласился Антоша.
Менее чем через минуту, мы уже весело барахтались в воде. Купание было превосходное. Но тут случилось горе: Антоша увяз ногою в корягах и поднял рев. Я страшно испугался, но мне кое-как удалось высвободить его. Происшествие это однако же очень скоро было забыто и мы плескались и окунались уже на новом месте. Время летело незаметно и мы совсем забыли о том, что нас могли хватиться.
А нас действительно давно уже хватились. И машинист, и Ефим, и хохол и хохлушка, окончив чаепитие и бражничанье, вспомнили о нашем существовании и принялись нас звать. Не получая ответа, принялись искать и искали долго, пока, наконец, Ефим случайно не забрел в огород и с середины его не увидел нас в речке.
- Вот они где, бесовы хлопцы! - крикнул он одновременно и радостно, и сердито. - А мы вас ищем, ищем... Все перепугались: думали, что вы пропали... Идите скорее домой. Ехать пора.
Дав нам наскоро одеться, Ефим потащил нас за собой, как страшно провинившихся преступников, которых ожидает жестокое наказание. Подойдя к избе, мы нашли машиниста страшно искаженным от водки и от испуга лицом. Он был в полнейшем отчаянии и клял себя за то, что связался с такими балованными и непослушными детьми. Хозяева, хохол и хохлушка, оба пьяные, стояли пригорюнившись, с такими физиономиями, с какими стоят на похоронах. Увидев нас, машинист вскочил на ноги и издал восклицание, выражавшее не то радость, не то гнев, не то порицание. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова и только пучил пьяные, посоловевшие глаза. Наконец, собравшись с духом, выпалил.
Вслед за этим из его уст полилось оскорбительное и страшно обидевшее нас пьяное нравоучение, из которого хохол и хохлушка должны были вынести самое невыгодное о нас мнение. По крайней мере, пьяный хохол совершенно серьезно подал совсем уже невменяемому машинисту такой совет.
- Вместо того чтобы разговаривать, я спустил бы с них штанишки, взял бы хворостину, да и...
- Не мои дети, - скорбно вздохнул машинист, - а то бы я...
- Не бейте хлопчиков: они маленькие, - вступилась за нас хохлушка.
Машинист и хохол смотрели на нас сердито и даже зло. Антоша побледнел. И я тоже струхнул. А что, если и в самом деле два пьяных скота вздумают пустить в ход лозу?! Меня взорвало. Пьяная физиономия машиниста показалась мне противной и я крикнул.
- Хорошо же! После этого расскажем не только дедушке с бабушкой, но и самой графине, как вы пьянствовали, как вы спали и как украли у еврея три шкалика водки... Мы все расскажем...
Смешно было угрожать почти невменяемому человеку глупым доносом, но к неописанному моему удивлению моя угроза подействовала. Машинист испуганно замигал глазами, сразу осел, опустился и уже совсем другим тоном заговорил.
- Ну, ну, будет... Это я так... Вы - хорошие дети... Я только испугался: ехать пора, а вы пропали... Это, дядя, - обратился он к хохлу, - такия дети, такия дети, что и... Ихние родители...
- То-то, смотрите! Вы не очень! - пригрозил я.
- Ну, ну, ладно, - залепетал машинист виновато и трусливо. - Садитесь, садитесь, поедем... Пора... Ну, дядя, прощай! Прощай, тетка... Спасибо за хлеб, за соль, за борщ, за кашу и за милость вашу...
- Прощевайте, - ответила хохлацкая чета. - С Богом. Дай вам Господи засветло доехать. Пошли, Боже, скорый и счастливый путь...
Опять со всех сторон охватила нас благоухающая, ровная и безграничная степь, сливавшаяся своими краями с небом. Но теперь солнце уже пекло и утренних звуков в траве не было. Теперь степь лежала в истоме от зноя. Купанье пришлось как нельзя более кстати, освежило нас и жара была для нас не так чувствительна; но машиниста и Ефима так развезло, что на них даже жаль было смотреть. И лошадь вся была в поту и в мыле и даже перестала отмахиваться хвостом от слепней, густо облепивших её бока и спину. Наступила пора, когда становится скучно и от жары начинает болеть голова. Антоша стал просить воды и, конечно, не получил её, потому что её с нами не было. От жажды, от жары и от утомления наше настроение стало опять мрачным и обида, нанесенная нам машинистом, сделалась ещё чувствительнее.
- Уже скоро, скоро дома будем, - утешил Ефим, но утешил так кисло и натянуто, что мы не поверили.
- Много еще верст осталось? - спросил Антоша
- А кто же его знает?! Дорога тут не меряная, - ответил Ефим.
Антоша не выдержал жары и усталости, нервно завозился на дрогах и как-то ухитрился свернуться на своем сиденье калачиком. Через минуту он, несмотря на свою страшно неудобную позу, уже спал крепким детским сном. Солнце немилосердно жгло его в щеку, палило шею и забиралось через расстёгнутый ворот рубахи на грудь. Он ничего этого не замечал и не чувствовал.
В самый отчаянный солнопёк мы опять подъехали к корчме.
- Надо коняку покормить, - пояснил Ефим. - С утра скотина ничего не ела.
В корчме, усеянной буквально мириадами мух, нам подали большую яичницу на огромной грязной сковороде. Старшие при этом добросовестно выпили и затем все мы завалились спать, растянувшись прямо на голой земле, в тени развесистого дуба за корчмой.
- Да и жара же, чтоб ей пусто было! - проговорил машинист и начало было расспрашивать Ефима о винте и гайке, но на полуслове оборвался, умолк и заснул.