VIII.
У графини была дочь, вышедшая замуж за князя, фамилию которого я не помню. За молодой графиней в приданое дана была слобода, которую поэтому и назвали Княжой. Лежит она в десяти верстах от Крепкой и церкви в ней нет. Слобода маленькая, невзрачная. Ценны в ней только необозримые поля. Тем не менее и здесь построен барский дом городского типа в шесть или семь комнат. Построен он был для новобрачных княгини и князя, но они предпочли жить в Крепкой, у графини, и барский дом пустовал и всегда был на запоре. Окружал его небольшой, тенистый и сравнительно еще молодой садик, спускавшийся к речке.
Когда дедушку из Крепкой перевели в Княжую, то ему и бабушке пришлось поселиться в пустом барском доме. Но их обоих угнетал простор больших комнат и приличная, мягкая заграничная мебель пришлась им не по вкусу.
- А ну их к бесу! - говаривал дедушка, глядя на венское кресло-качалку. - Стул не стул, санки не санки, а так, черт знает что.
Или вот, сердился он на вольтеровское кресло:
- Плюхнул в него и пропал в нем: совсем человека не видно... Господа с жиру бесятся... Делать им нечего.
Больших комнат старики не любили потому, что анфилады их вселяли в них суеверный страх.
- Тут слово скажешь или крикнешь, а оно из пятой комнаты к тебе отзывается...
- Кто это "оно", дедушка?
- Известно кто: либо домовой, либо нечистая сила... Люди Бога забыли и модничать начали; и все оттого, что у господ денег много и они по разным заграницам ездят... Ну, вот погляди: заграничный стол. А может быть его какой-нибудь басурман и еретик делал, который и в церкви никогда не бывает?! По-настоящему, такую вещь и в доме держать нельзя... Грех...
В виду этого Егор Михайлович выпросил у графини позволение построить для себя жилище по своему вкусу и выстроил тут же, рядом с барскими хоромами, маленькую хатку с двумя крохотными низенькими комнатками. Очутившись в привычной тесноте и духоте, оба старика почувствовали себя привольно и хорошо, как рыба в воде.
Князь к этому времени уже умер, и овдовевшая княгиня жила со своей графиней-матерью в Крепкой, а управление Княжой было всецело передано на руки дедушке Егору Михайловичу. Он был здесь полным властелином и командовал всем, как ему угодно. Иногда, еще при жизни, покойный князь наезжал делать ревизию. Об этих наездах бабушка Ефросинья Емельяновна рассказывала так.
- Князь был толстый, тучный и жирный барин. Вынесут ему на балкон вот это большое кресло, он и сядет. Тогда вынесут и поставят перед ним этот заграничный столик, а на столик большой кувшин молока. И он сидит и все пьёт, и до тех пор дует, пока в кувшине не останется ни одной капельки... А Егор Михайлович стоят перед ним и докладывают. Когда князь увидит, что молока уже нет, то сядет в коляску и уедет... Любил покойничек молоко, царство небесное... И куда только в него лезло!..
В таком положении было дело, когда мы с Антошей приехали в Княжую.
Перед барским домом расстилался густо заросший травою и бурьяном большой двор, с одной стороны которого стояла конюшня, а с другой - амбар; посередине - колодец с журавлем и недалеко от него, на двух крепких столбах, голубятня. Ни одной красивой черточки, ни одного красивого выступа, на котором мог бы отдохнуть глаз; кругом - бесконечные поля. Самая слобода пряталась где-то в овраге. После невзрачной, но еще сносной Крепкой, здесь уже веяло самой прозрачной и безвыходной скукой и тоской. Нас так и обдало этой благодатью, как только мы въехали во двор. Мы с Антошей только переглянулись и каждый из нас невольно вздохнул.
А мы-то так рвались сюда из Таганрога! Нас так тянуло в этот рай, в эту обетованную землю. Но раскаиваться было уже поздно: приходилось переживать обидное разочарование и покориться судьбе.
Бабушка Ефросинья Емельяновна - совсем деревенская старуха - встретила нас далеко не ласково. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, она была ещё жилиста и крепка. Приехав, мы застали её за стиркой. Подоткнув подол, она в тени своей хатки трудилась над какими-то грубыми тряпками в корыте и когда мы с Антошей подошли к ней поздороваться, то на нас пахнуло атмосферой противного мыла. Мы и не ожидали особенно радушного и родственного приема, но теперь почувствовали себя сразу очень неловко; на лице бабушки было написано, что приезд наш был ей совсем неприятен.
"Тут и так хлопот много, а нелегкая ещё внучат принесла!", - говорили её старческие глаза. - "Теперь придётся ещё и о них заботиться"...
Мы с Антошей были в порядочном затруднении. По настоящему, следовало бы поцеловать бабушке ручку, но Ефросинья Емельяновна и не подумала вынимать своих рук из корыта.
треклятый народ, что и не дай Господи...
- Кланяются вам и дедушке папаша и мамаша, - начали мы в один голос.
Но бабушку, по-видимому, эти нежности нисколько не интересовали. Не вынимая рук из корыта, она повернула к нам свое покрытое морщинами лицо и спросила.
- Едите голубей?
Само собою разумеется, что мы оба, страшно голодные, выразили живейшее согласие. Ефросинья Емельяновна выпрямилась, протянула вдоль бедр распаренные тощие руки, с налившимися жилами, и, глядя куда-то во двор, стала кричать во весь свой старческий голос.
- Гапка! Гапка! Где ты провалилась? Гапка!
Кричала она довольно долго. Из дверей другой маленькой хатки, который мы сначала не заметили, вышла не молодая уже женщина, босая и загорелая, но считавшая себя, по-видимому, красавицей, потому что её загорелую шею в несколько рядов окутывали разноцветные монисты, в ушах висели тяжелые медные серьги с поддельным кораллом, а волосы были перехвачены желтой выцветшей лентой. Шла он медленно, не торопясь, и, подойдя, стала пристально и без всякой церемонии рассматривать нас.
- Это кто же такие? - спросила она по-хохлацки.
- Внуки. Моего сына Павла дети, - ответила бабушка таким тоном, как будто бы хотела сделать упрек кому-то за то, что нас принесло в Княжую.
Гапка стала ещё пристальнее и ещё бесцеремоннее рассматривать нас с таким же любопытством, с каким смотрят на зверей в зверинцах, бродящих по ярмаркам.
- Яков где? - спросила бабушка.
- А я почему знаю? - ответила красавица.
- А Гараська шибеник (висельник) где?
- Балуется где-нибудь с хлопцами, а то, може, и на речке купается или рыбу ловит...
После этих справок последовал со стороны бабушки приказ: отыскать либо Якова, либо шибеника Гараську и пусть кто-нибудь из них слазит на голубятню и поймает пару молодых голубей. Гапка же должна немедленно ощипать и зажарить этих голубей и подать нам для утоления нашего голода.
- Если бы вы раньше приехали, то застали бы обед и поели бы борща, - утешила нас бабушка, когда Гапка удалилась. - А теперь уже всё съедено. Мы обедаем рано, не по вашему, не по городскому... Покушайте теперь голубей. А у нас есть такие люди, что совсем не едят голубей оттого, что на иконах в церквах пишут Духа Святого в виде голубя... А Егор Михайлович в это не верят. Они говорят, что голубь - птица, а не Дух Святой... Да что же я с вами разбалакалась?! У меня стирка стоит. Не мешайте. Идите куда-нибудь гулять. Вас потом позовут... А то вы мне ещё голову заморочите.
"Так встретила нас бабушка. Как-то встретит нас дедушка?", - подумали мы.
Куда же итти? Здесь и итти-то некуда. Мы пошли на удачу, куда глаза глядят. Обогнули барский дом и вошли в сад. Сад был давно запущен. Дорожки густо заросли травою и были еле-еле заметны. Перед балконом, выходящим в сад, были заметны заросшие бурьяном бугорки - когда-то бывшие клумбы. В одном месте в саду под деревом мы нашли старую скамейку, тоже кругом обросшую травой и лопухами. От нечего делать мы посидели на ней.
- Скучно здесь будет, - сказал уныло Антон.
- Да, брат, порядочная мерзость запустения, - заметил я.
одной петле: другая была сломана. Было ясно, что дедушка и бабушка не были охотниками до купанья. Речка были типичная степная с песчаными берегами. Кое-где где росли и шептались камыши.
- Давай выкупаемся, - предложил Антоша.
- Убирайся ты со своим купаньем. Мне страшно есть хочется, - ответил я с сердцем.
Я был зол от голода. Когда еще мы этих несчастных голубей дождемся?! Хоть бы уж по куску хлеба дали...
- Пойдём, Антоша, попросим у бабушки хлеба.
- Пойдем. Только она нас прогонит. Раз уже прогнала... А мне страшно есть хочется.
Мы решили вернуться к бабушке. Но тут недалеко раздались женские голоса. На вдающийся в реку песчаный мысок пришли три бабы и стали полоскать в реке бельё. Пробравшись не без труда через бурьян и репейник, мы подошли к ним.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте и вы.
- Помогай Бог.
- Спасибо.
Бабы глядели на нас приветливо и в то же время с любопытством осматривали нас.
- Как называется эта речка?
- Крепкая.
- Та самая, что течет в слободе Крепкая?
- Эге... Она самая.
- А рыба в ней есть?
- Есть, только мелкая. Наши парубки бреднем ловят. Уха бывает добрая. Местами и раки есть.
- А можно бредень достать?
- В слободе можно. У кривого Захара целых два бредня есть. Он даст.
- А вы кто такие будете? - спросила одна из них.
- Мы - внуки Егора Михайловича.
- Гаспида проклятого? - взвизгнула одна из баб с неподдельным испугом. - Гаспидята!
Затем вдруг произошло превращение. Бабы неожиданно вспомнили о белье и принялись спешно полоскать его. Добродушные и приветливые улыбки сбежали с их лиц и заменились какою-то пугливой серьезностью. На наши вопросы они уже не отвечали.
- Что это значит, молодайки? - спросил я с удивлением.
- Идите, идите своею дорогою, - сердито ответила одна из баб и принялась полоскать с таким усердием, что кругом далеко полетели брызги.
Мы постояли ещё немного и не без смущения стали подниматься по тропинке вверх.
- Саша, отчего это бабы вдруг так переменились? - спросил Антоша, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
- Не знаю, Антоша, - ответил я. - Должно быть, дедушку здесь не любят за что-нибудь. Припомни: машинист всю дорогу бранил дедушку, в Крепкой Смiотанко отзывался о нем как-то двусмысленно. Впрочем, не наше дело. Есть здорово хочется. Пойдём к бабушке. Может быть голуби уже и готовы.
Поспели мы, что называется, в самый раз. Гапка уже искала нас, а бабушка сделала нам выговор за то, что мы пропали. Два тщедушных голубиных птенца и два ломтя пшеничного хлеба исчезли быстро, но не насытили нас, а только раздразнили наш здоровый молодой аппетит. Попросить ещё по ломтю хлеба нам показалось почему-то совестно. Мы только вздохнули и грустно поднялись из-за низенького стола.
- Бабушка, скоро чай будет? - спросили мы в один голодный голос.
- Когда Егор Михайлович приедут, тогда и чай будет, - ответила Ефросинья Емельяновна и ушла куда-то.
Жди, когда он приедет! А если он до ночи не вернется? Значит, нам до самой ночи и голодать? Эх, зачем мы поехали?!..
Куда же теперь деваться? Что с собою делать? Через двор от угла хатки и до угла амбара протянулась веревка. На ней Гапка, гремя монистами, развешивала выстиранное бабушкой грубое белье. Подле неё вертелся и прыгал на одной ножке мальчуган, лет одиннадцати, с давно не стриженой головой, в холщовых портках и рубахе и босой. Палец правой руки он воткнул себе глубоко в ноздрю и, припрыгивая, гнусавил:
- Нгу, нгу, нгу, нгу!..
Мы подошли. Гапка, не покидая работы, приветливо нам улыбнулась, а мальчуган, не вынимая пальца из ноздри, уставился на нас.
- Хорошо я вам, панычи, голубят изжарила? - спросила она.
- Голуби были очень вкусны, но только для нас этого было мало. Мы с Антошей по-прежнему голодны, - сказал я.
- Я тут, панычи, не виновата, - ответила Гапка. - Приказали бабушка пару, я и изжарила пару. Я не виновата, что ваша бабушка такая скупая и жадная.
- И-и, не дай Бог, какая скупая... Как скаред... Я наставлю курам зерна, сколько надо, а она придет да половину с земли соберет. Корки хлеба - и те считает... Куда вы теперь, панычи?
- И сами не знаем. Мы здесь ничего не знаем.
- Гараська, - обратилась Гапка к лохматому мальчугану. - Поди, детка, с панычами. Покажи им что-нибудь. Сходите в балку, на криницу. Там вода холодная и чистая, как слеза.
Гараська вынул из ноздри палец, глубокомысленно задумался и, тряхнув головою, решительно проговорил по-хохлацки.
- Ходимте. Я вам щось покажу.
Он степенно и важно, точно сознавая значение возложенного на него поручения, пошел впереди, а мы за ним. Завязался разговор.
- Ты - Гараська-Шибеник? - спросил Антоша. - Это твоя фамилия?
- Сам ты шибеник. Хоть и панич, а шибеник, - ответил сердито Гараська.
- Это бабушка сказала, что тебя зовут шибеником, - оправдался Антоша.
- Ее самое, старую каргу, над на шибеницу (виселицу). Она только и знает, что с утра до ночи лается.
- Значит ты Ефросинью Емельяновну не любишь?
- А кто ее любит? И деда вашего страсть как не любят.
- За что же его не любят?
- Всех притесняет... Гаспид.
Наступило неловкое молчание. Антоша переменил разговор.
- Гапка - твоя мать? - спросил он.
- Эге, мать.
- А отец у тебя есть?
- Нет. Батька у меня нема.
- Не знаю... Я спрашивал об этом маменьку, а они сказали: - "На что тебе батька понадобился? Проживем и без батька"... Сказали и заплакали.
Мы ничего не поняли и хотели расспросить подробнее, но Гараська вдруг сделал вдохновенное лицо, раздул ноздри и крикнул.
- Пойдёмте в клуню (в ригу) горобцов (воробьев) драть!
Вслед за этим он побежал вперёд к большому четырёхугольному зданию, сплетённому из ивовых ветвей и покрытому соломой. Оно находилось шагах в трёхстах от барской усадьбы. Окон в нём не было, а были только двери, похожие на вороты. В эти двери мог свободно въехать большой нагруженный воз. Гараська приоткрыл их, влез в щель и пропустил нас туда же. Мы сразу попали в полумрак и долго не могли освоиться, несмотря на то, что сквозь плетёные стены со всех сторон проникал снаружи свет. Плотно убитый и укатанный пол занимал довольно большую площадь и на нём в разных углах стояло несколько молотилок и веялок. Антоша и я не утерпели и стали вертеть ручку одной из веялок. Она загрохотала, застучала и даже, как нам показалось, жалобно застонала. Это нам понравилось, но забаву эту пришлось скоро бросить: не хватало силёнки.
Тем временем Гараська, знавший здесь каждый уголок и каждую щёлочку, ловко, как кошка, вскарабкался по плетёной стене под самую крышу и стал шарить рукою в соломе. Послышалось тревожное воробьиное чириканье и несколько испуганных воробьёв вылетели из-под крыши и стали метаться по клуне.
- Давайте шапку! - крикнул Гараська.
Мы с Антошей оба протянули ему вверх наши гимназические фуражки.
- Выше держите, а то яйца побьются, скомандовал Гараська.
Я поднялся на цыпочки и поднял фуражку ещё выше. Гараська, держась одной рукой за стропило, повис всем телом вниз, протянул другую руку к моей фуражке и сказал.
Я поглядел в фуражку. На дне её лежало пять маленьких краплёных воробьиных яичек. Антоша тоже поглядел и, подняв свою фуражку, как можно выше, стал умоляющим тоном просить.
- И мне! И мне! Гарася, дорогой, милый, золотой, и мне...
Гараська бросил и ему в фуражку пяток яиц. Затем началась настоящая охота. Гараська, как кошка, держась за стропила, лазил вдоль стен и шарил в соломе. Среди злополучных воробьёв поднялся неописуемый переполох и в какие-нибудь десять минут в фуражках у каждого из нас была масса яиц. Гараська, красный от движения и от натуги, слез на землю и взглянув на добычу, довольным голосом сказал.
- Будет с вас.
- Что? Ничего, - ответил Гараська. - Возьмём да и бросим, а сороки потаскают и съедят.
Мы вышли из клуни, бережно неся фуражки. Вдруг ни с того ни с сего Антоша произнёс жалобным тоном.
- Бедные воробушки! Зачем мы их грабили? За что мы их разорили и обидели? Ведь это - грех... Саша, зачем мы разорили столько гнезд? Гараська, надо положить яички обратно в гнезда.
Гараська поглядел на Антошу выпученными и удивленными глазами и ответил.
Антоша бережно выложил яйца на землю и стал с грустью и с раскаянием смотреть на них.
- За что мы обидели ни в чем не повинных Божьих птичек? - пробормотал он.
Глядя на него, и мне стало стыдно за нашу бесполезную жестокость. Мы, печальные и смущенные, пошли домой, а Гараська, набрав полные пригоршни яиц, шел за нами и беззаботно швырялся ими, как камешками.