XI.
Молотобоец Павло сдержал своё слово - и мы побывали на ставке, у водяной мельницы. Здесь было очень красиво и в то же время жутко. Серая меланхолическая мельница с огромным деревянным колесом и вся заросшая вербами гляделась в спокойную воду, запруженной речки. Она давно уже не работает и давно заброшена, так давно, что деревья и трава выросли даже там, где им не полагалось. На заснувшей поверхности ставка то и дело всплескивала рыба, по временам даже и крупная.
- Смотрите, смотрите, какой вывернулся! - вскрикивал всякий раз Павло. - Видели? Тут глубоко, выше головы. Люди рассказывают, что одна дивчина пошла сюда купаться, а ее что-то схватило за ногу и держит... Одни говорят, что это был сом, а другие - что то был сам чортяка-водяной. Та дивчина так перепугалась, что потом три года головою трясла...
Мы уселись на берегу ставка и долго любовались красивой, жуткой картиной и игрою рыбы, а Павло без умолку болтал и приводил много страшных и загадочных случаев, доказывавших несомненное существование водяного в этом ставке. И рассказы шли к общей картине, как нельзя более кстати. Так и казалось встревоженному воображению, что вот-вот из-под огромного колеса высунется из воды страшная голова и грозно поведет большущими глазами. Вероятно и Антоше думалось и казалось то же самое, потому что он неожиданно поднялся и с робостью в голосе проговорил.
- Пойдёмте домой...
Дедушки не было дома. Он с раннего утра уехал в Крепкую в церковь к обедне. Бабушка осталась дома хозяйничать. Вернувшись со ставка, мы с Антошей сели на галерее играть в дурачки. Картами нас снабдил Павло. Они были до того стары и засалены, что на них с трудом различались очки. К нам подошла бабушка Ефросиния Емельяновна в праздничном деревенском платье. В воскресенье работать было грех и она не знала, куда девать себя, подсела к нам и заговорила о своей прошлой молодой жизни. Рассказ ее был долог, тягуч и скучен. Немножко интереснее стало, когда она заговорила о воспитании своих детей, Павла Егоровича и Митрофана Егоровича; т. е. нашего отца и дяди. И доставалось же им бедным! За всякую малость их драли... Нам с Антошей теперь стало вполне понятным, почему и наш отец, добрейшей души человек, держался той же системы и был убежденным сторонником лозы, применяя ее к нашему воспитанию.
- И горько мне бывало, - повествовала бабушка, - когда Егор Михайлович понапрасну и безвинно дрались. Пришли раз соседи и говорят, будто бы Павло - ваш батько - с дерева яблоки покрал. А Павло вовсе и не крал, а покрали другие хлопцы. Егор Михайлович взяли кнут и хотят Павла лупцевать. Говорят: "снимай портки"! А Павло бедняжка снимает штанишки, горько заплакал и начал креститься. Крестится и говорит: - "Подкрепи меня, Господи! Безвинно страдаю!" Я даже заплакала и стала молить: "Егор Михайлович, он не виноват". А Егор Михайлович развернулись с правого плеча, да как тарарахнут меня по лицу... Я - кубарем, а из носа кровь пошла... И Павла бедного до крови отлупцовали, а потом заставили триста поклонов отбухать.
Антоша и я невольно переглянулись: так вот откуда получили начало те сотни земных поклонов, к которым принуждал нас отец за разные поступки!.. Наследственность...
- А то еще с вашим дядей, Митрофаном, история была, - продолжала бабушка. - Послали его Егор Михайлович на крышу, что-то починить. Дали ему молоток и гвоздик. Он, бедненький, полез да и не удержался. Не удержался да и покатился вниз. У меня даже сердце остановилось... Только слава Богу, он не упал, а как-то уцепился руками за жолоб и повис. Висит, а сам боится просить, чтобы его сняли, и только стонет: - "Господи помилуй! Господи помилуй"! Егор Михайлович, как увидели, что он висит, схватили палку и начали его колотить по чему попало. Он висит, а они бьют... До тех пор били, пока Митрофан на землю не свалился. Упал и лежит, как мертвый. Я подбежала, слезами обливаюсь и кричу во весь голос: - "Митрофаша, детинка моя!.." А Егор Михайлович давай и меня тою же палкою полосовать.
Антоша давно уже выронил карты и смотрел на Ефросинью Емельяновну большими испуганными глазами.
- Какой он злой! - вырвалось у него.
- Нет, Егор Михайлович добрые, - заступилась бабушка. - Они и нищеньким и слепцам милостинку подают. Они только очень строги, но должно быть это так и надобно. Они и теперь: как что не по ихнему, так и норовят либо в зубы, либо в шею ударить. Только теперь крепостного права нет и они боятся очень драться, а при крепостном праве они очень били... Много в них тогда строгости было...
Бабушка примолкла, стала глядеть вдаль, на голубятню, но вероятно не видела её. Она вся ушла в воспоминания.
- Горькая была моя жизнь, когда я была ещё молодою, - продолжала она. - Когда Егор Михайлович только в писарях были, было еще ничего; а как сделал их граф, царство ему небесное, управляющим, тут и настало мое горе. Начали Егор Михайлович надо мною мудровать. Возгордились и запретили мне с деревенскими бабами знаться и с подругами балакать. И стала я все одна да одна и в слободу ходить не смею. Сижу в хате, как в остроге. Которая подруга ко мне, прибежит, по старому покалякать, - а они в шею... Засосала мое сердце тоска. Не могу одна быть, да и только. И стала я обманывать. Как Егор Михайлович в поле или в объезде, так я сейчас тайком в слободу, к подружкам душу отвести. Приехали раз Егор Михайлович с объезда и не застали меня дома. Рассердились и поехали по слободе меня искать. Нашли меня у Пересадихи, схватили за косу и поволокли домой. Они верхом едут, а я пешком за ними бегу. А они все погоняют кнутом: раз по лошади, а раз по мне... Две недели я тогда больная вылежала...
- Не говорите лучше, бабушка, - сморщился нервно Антоша. - Это что-то ужасное...
- Неужели дедушке все его жестокости сходили с рук? - спросил я.
- Нет, бывали злые люди и против них. Один раз - давно уже это было - пришли они домой побитые и на себя не похожи. Вся голова и все лицо - в перьях, и глаз не видать. Какие-то злодеи вымазали им голову смолою и обваляли в перьях... Уж я их мыла, мыла... И горячей водою, и щелоком... Два гребешка сломала... А то еще в другой раз...
Ефросинья Емельяновна вдруг оборвала, быстро поднялась со ступеньки и торопливо проговорила.
- Егор Михайлович из Крепкой от обедни едут. Надо, чтобы все было готово, а то будет лихо...
хатки уже кипел начищенный самоварчик. Ефросинья Емельяновна уже суетилась.
- Бог милости прислал, - сказал дедушка и выложил из кармана на стол просфору.
Но на лице у него было написано, что он не в духе и даже как будто бы раздражен.
За чаем из разных отрывочных слов, намеков и недомолвок выяснилось, что он потерпел неудачу. После обедни он прямо из церкви отправился к графине, поздравить с праздником и отдать словесный отчет, но графиня не приняла его, ссылаясь на мигрень; а между тем он сам, собственными глазами видел, как графиня, вместе с дочерью-княгиней, прогуливались по дорожке парка и обе нюхали какие-то красные цветы из оранжереи. Потерпев неудачу, он отправился к управляющему, Ивану Петровичу, в надежде выпить рюмку водки и заморить червячка, но Иван Петрович, пользуясь праздничной свободой, еще с пяти часов утра уехал в гости к своему куму за двадцать верст. Егор Михайлович сунулся было к отцу Иоанну, но оказалось, что тот, едва успев разоблачиться и наскоро проглотить стакан чаю, спешно уехал к соседнему помещику крестить...
Все эти неудачи Егор Михайлович приписывал чьим-то коварным проискам.
удочки.
В кустах что-то зашелестело и завозилось и затем послышался знакомый веселый голос.
- Я вам сказал, панычи, что приду в воскресенье к вам в гости - и пришел.
Мы оглянулись. Из кустов вылез Ефим. На лице его светилась широчайшая улыбка во весь рот. Он был трезв.
- А! Ефим! - обрадовались мы. - Здравствуй. Ну как там у вас?
- Какой Василий Григорьевич?
- А машинист... Забыли разве?
- Мы и не знали, что его зовут Василием Григорьевичем. Ну, что он, как?
- Ничего. Жинка его три дня в чулане держала и теперь он - тверезый. Все к графине с докладом насчет винта собирается, да жинка еще не выпускает из хаты; боится, как бы вы не рассказали про нашу дорогу дедушке. Дедушка ваш сейчас же графине наябедничает и ему достанется.
- Ну вот, спасибо... А знаете, паничи, зачем я сюда пришел? Тут дивчина одна есть. За нею пару волов дают. Я было послал к ней сватов, а её батько тех сватов по потылице выпроводил. Так я и хожу каждое воскресенье с тою дивчиною повидаться. Хорошая дивчина и дуже красивая... Ну, прощайте. Побегу в слободу её искать.
И скрылся. Мы позавидовали ему. Он был жизнерадостен и счастлив, а нам было скучно и мы не знали, куда девать себя.