I.
Нашего покойного отца звали Павлом Егоровичем, а мать - Евгенией Яковлевной. Мать занималась хозяйством, а отец был купцом и торговал в бакалейной лавке в Таганроге. Лавка была не очень большая и не очень маленькая, но в ней можно было найти все, что угодно: чай, сахар, сельди, свечи, сардинки, масло, макароны, крупу, муку, карандаши, перья, бумагу, спички и вообще все, что каждый день необходимо в домашнем обиходе. И лавка, и квартира, в которой мы жили, помещались в одном и том же доме.
Лавка эта кормила всю нашу многочисленную семью, но я и брат мой Антон терпеть её не могли и всячески в душе проклинали ее, потому что она лишала нас свободы. Мы были гимназистами: я только что перешел в пятый класс, а Антон - в третий. Первую половину дня мы, братья, проводили в гимназии, а вторую, до поздней ночи, обязаны были торговать в лавке по очереди, а иногда и оба вместе. В лавке же мы должны были готовить и уроки, что было очень неудобно, потому что приходилось постоянно отвлекаться, а зимою, кроме того, было и холодно: руки и ноги коченели и никакая латынь не лезла в голову. Но самое скверное и горькое было то, что у нас почти вовсе не было времени для того, чтобы порезвиться, пошалить, побегать и отдохнуть. В то время, когда наши товарищи-гимназисты, приготовив уроки на завтра, гуляли и ходили друг к другу в гости, мы с братом были прикованы к лавке и должны были торговать. Вот, почему мы ненавидели нашу кормилицу-лавку и желали ей провалиться в преисподнюю.
Отец наш смотрел на дело совсем иначе. Он находил, что шалить, бездельничать и бегать нам нет надобности. От беганья страдает только обувь. Гораздо лучше и полезнее будет, если мы станем приучаться к торговле. Это будет и для нас лучше, и для него полезнее: в лавке постоянно будет находиться свой "хозяйский глаз". Об этом "хозяйском глазе" Павел Егорович хлопотал особенно. Дело в том, что в лавке находились "в учении" и торговали два мальчика-лавочника - оба очень милые ребята; но их постоянно подозревали в том, что они тайком едят пряники, конфекты и разные лакомства и воруют мелкие деньги. Для того же, чтобы этого не было, отец и сажал нас в лавку в надежде, что мы, как родные дети, будем оберегать его интересы. Не знаю, был ли прав Павел Егорович и воровали ли мальчики-лавочники, но если говорить по совести, то первыми воришками были мы с Антошей. Когда отец уходил из лавки, трудно было удержаться в нашем возрасте от таких соблазнительных вещей, как мятные пряники и ароматное монпансье: и мы охулки на руку не клали и этим отчасти утешали себя за вынужденное лишение свободы и за тяжелый плен в лавке.
Особенно обидно бывало во время каникул. После трудных и богатых волнениями и заботами экзаменов, все наши товарищи отдыхали и разгуливали, а для нас наступала каторга: мы должны были торчать безвыходно в лавке с пяти часов утра и до полуночи. В этих случаях нередко заступалась за нас наша добрая мать, Евгения Яковлевна. Она не раз приходила часов в одиннадцать вечера в лавку и напоминала отцу.
- Павел Егорович, отпусти Сашу и Антошу спать. Все равно ведь уже торговли нет...
Отец отпускал нас и мы уходили с глубокою благодарностью матери и с ненавистью к лавке. Отец же, ничего не подозревая, простодушно и искренно говорил матери:
- Вот, Евочка, слава Богу, уже и дети мне в торговле помогают...
- Конечно, слава Богу, - соглашалась мать. - Жаль только, что у них, у бедных, каникулы пропадают.
- Ничего. Пусть к делу приучаются. Потом, когда вырастут, нагуляются...
Судьба однако же сжалилась над нами и одни каникулы у нас не пропали даром. Нас отпустили из душного города в деревню, к дедушке и к бабушке в гости. Это, не важное само по себе событие осталось у нас в памяти надолго.
Дедушку Егора Михайловича и бабушку Ефросинью Емельяновну мы знали очень мало, или даже почти вовсе не знали. Но рассказов и притом рассказов самых завлекательных мы слышали о них очень много. Отец нередко, придя в благодушное состояние, говаривал сам про себя.
- Эх, теперь бы в Крепкую съездить к папеньке и к маменьке! Теперь там хорошо!..
Если это восклицание вырывалось у нашего отца при нас, при детях, то мы настораживались, а он обыкновенно начинал с любовью рассказывать о своих родителях, то есть, о наших дедушке и бабушке, и в его рассказах слобода Крепкая выходила таким раем земным, а старые дедушка и бабушка такими прекрасными людьми, что нас так и тянуло к ним.
- Вот бы поехать в Крепкую! - вздыхая, говаривал Антоша после таких разговоров.
- Да, не дурно бы, - вздыхал в свою очередь и я. - Но ведь нас одних не пустят. К тому же и лавка...
Дедушка наш, Егор Михайлович, много-много лет служил управляющим у богатого помещика, графа Платова, и жил безвыездно в слободе Крепкой, лежащей верстах в семидесяти от Таганрога. В те времена на юге России железных дорог не было и семьдесят верст были таким огромным расстоянием, что наш отец и дедушка, живя так недалеко друг от друга, не виделись целыми десятками лет. Отец наш, если и вздыхал по временам по Крепкой, то скорее по воспоминаниям и, если бы и попал в эту слободу как-нибудь вдруг, каким-нибудь волшебством, то наверное не узнал бы её, а, пожалуй, и заблудился бы в ней. Тем не менее, она казалась ему прекрасной, и рассказы о ней приводили нас в восхищение. Мы с детства были знакомы со степями, окружавшими Таганрог, но по рассказам отца, степи в Крепкой были куда роскошнее и просторнее наших, а степная речка Крепкая являлась чуть ли не царицей всех степных рек России. Отец невольно и, сам того не подозревая, поэтизировал места и людей, которые окружали его молодость, но мы, дети, принимали все это за чистую монету и страстно мечтали о том, чтобы хоть когда-нибудь побывать в этих благодатных местах.
- Когда я вырасту большой и у меня будут свои деньги, то я непременно съезжу к дедушке и бабушке, - мечтал Антоша.
Я, хотя и был почти на три года старше брата Антона, но на этот счет думал так же, как и он, и мечтал буквально так же. Я уже побывал в соседних городах: Ростове-на-Дону и Новочеркасске и видел воочию реку Дон; но все-таки мне казалось, что степная слобода Крепкая, с её речонкой, гораздо больше, красивее и даже величественнее этих городов - и меня тянуло туда.
Можно представить себе поэтому, что испытали я и брат Антоша, когда однажды в июльский вечер наша добрая мать, Евгения Яковлевна, с улыбкою шепнула нам:
- Проситесь у папаши: может быть он вас и отпустит ненадолго погостить в Крепкую. Оттуда оказия пришла...
"Оказия пришла" - значило, что кто-нибудь из Крепкой приехал. Мы давно уже привыкли к этому слову и понимали его. В те времена почта в слободу Крепкую не ходила.
- Папаша, милый, дорогой, отпустите нас к дедушке в гости!..
Не знаю, было ли заранее условлено между нашими родителями доставить нам это удовольствие, или же на отца напал особенно добрый стих, но только, к нашему необычайному удивлению, прямого отказа мы не получили.
- Там увидим, - сказал отец в ответ на наши просьбы. - Утро вечера мудреней. Там посмотрим, - прибавил он загадочно.
С этим ответом мы оба, взбудораженные и взволнованные, полетели к матери.
- Мамочка, папаша сказал, что утро вечера мудренее. Как вы думаете, отпустит он нас или нет?
- Не знаю, - отвечала мать, тоже, как нам показалось, улыбаясь загадочно.
- Попросите, дорогая, золотая, чтобы отпустил! - взмолились мы оба.
- Проситесь сами. Может быть и отпустит...
Тон, которым мать произнесла последние слова, показался нам почти что обнадёживающим, и мы возликовали и попросились в городской сад, где каждый вечер играла музыка и собиралось много публики. Нас отпустили с обычным напутствием:
- Идите, только возвращайтесь пораньше и смотрите, не шалить там...
Какое тут шалить!!. Тут было не до шалостей. Мы переживали такое важное событие, что о шалостях нечего было и думать. Душа просилась наружу и требовала поделиться с товарищами. Антоша, как маленький гимназистик, встретив своих товарищей, сказал просто:
- Меня с Сашей папаша, кажется, отпустит в Крепкую к дедушке. Говорят, что там хорошо...
Ученику пятого класса, каким я гордо считал себя в то время, не годилось, конечно, объявлять о предстоящей поездке так просто и так детски наивно. Поэтому я, напустив на себя серьезность, начинал речь с гимназистами и с товарищами по классу не иначе, как словами:
- Я кажется, скоро не на долго уеду из Таганрога, поэтому...
Эту ночь мы спали довольно плохо и старая нянька, Аксинья Степановна, доложила на утро матери, что Антоша ночью метался. Мне же снилось, что я куда-то еду и никак не могу приехать: что-то задерживает и препятствует... Первый вопрос утром, когда мы только что раскрыли глаза, был:
- Отпустят нас, или не отпустят? Поедем мы, или не поедем?
Понятное дело, что мы сейчас же пристали к родителям, но мать была чем-то озабочена по хозяйству, а отец приказал нам заняться торговлею в лавке и сам ушел куда-то по делу до самого обеда. Мы приуныли было, но скоро несколько и утешились. Мы узнали, кто приехал от дедушки и от бабушки с "оказией".
Это был машинист графини Платовой!.. Это была в своем роде персона!
Часов около двенадцати дня к дверям лавки подъехали длинные дроги, запряженные в одну лошадь. Лошадью правил молодой хохол, парень лет восемнадцати или девятнадцати. Дроги остановились и с них слез и вошел в лавку приземистый человек лет сорока, или около того, в поношенной и запыленной нанковой паре и в измятой и тоже запыленной фуражке. Мы приняли его за обычного покупателя и уже приготовились задать обычный вопрос: "Что вам угодно?", но он опередил нас озабоченным вопросом:
- А Павел Егорович где?
Мы ответили, что отец наш, Павел Егорович, скоро придет, но что если нужен какой-нибудь товар, то можем отпустить и мы, без отца.
- Да нет же, не то! Какой там товар, - заговорил еще более озабоченным тоном приземистый человек. - Мне самого Павла Егоровича нужно. Да и не его самого, а письмо. Он обещал приготовить письмо в Крепкую, к своему родителю, и велел заехать... Я заехал, а его нету... А мне спешить надо: завтра утречком раненько я домой отправлюсь.
- Вы не знаете, дети, написал ваш папаша письмо к Егору Михайловичу или нет? - обратился он к нам.
Мне показалось обидным, что этот господин так бесцеремонно зачислил меня, ученика пятого класса, в разряд детей, но я поборол в себе оскорбленное самолюбие, потому что видел перед собою ту самую "оказию", от которой зависела, быть может, наша предполагаемая поездка. Я вежливо ответил, что о письме нам ничего не известно, и с бьющимся сердцем спросил.
- Вы из Крепкой? Как поживают там дедушка Егор Михайлович и бабушка Ефросинья Емельяновна?
- А что им, старым, делается? - равнодушно и, как бы нехотя, ответил приземистый человек. - Только они живут не в Крепкой, а в Княжой, в десяти верстах. В Крепкой другой управляющий, Иван Петрович.
- Как не в Крепкой? - удивился я. - Ведь дедушка раньше в Крепкой служил у графини Платовой.
- Служил, а теперь не служит больше. Проштрафился чем-то, ну, графиня и перевела его подальше от себя, в Княжую...
Еще более удивленный этим неожиданным сообщением, я стал было задавать ещё целый ряд вопросов, но человек, изображавший собою "оказию", уже не слушал меня, а подойдя к дверям лавки, стал кричать на улицу молодому парню, сидевшему на дрогах.
- Ефим! Гайка цела?
- Цела, - отвечал лениво парень.
- И винты целы?
- Все цело! - ответил ещё ленивее парень. - То-то, гляди у меня, не потеряй: без гаек и без винта машина не поёдет... Ежели потеряешь, не дай Бог, то придется опять в Таганрог ехать и графиня ругаться будет!.. Ты погляди под собою на всякий случай: цело ли?
Ефим отмахнулся от этих слов, как от назойливой мухи, ничего не ответил и только вытер ладонью вспотевшие и загоревшие лицо и шею. Июльское полуденное солнце пекло страшно и накаливало все: и каменные ступени крыльца, и пыль на немощеной улице. Все изнывало от жары. Одни только воробьи задорно чирикали и весело купались в дорожной горячей пыли. Не получив ответа от Ефима, приземистый человек обернулся к нам и стал объяснять.
- Тут, дети, такая история вышла, что и не дай Бог. В машине лопнула гайка от винта - и пришлось за нею, за треклятой, из Крепкой в Таганрог ехать. Без гайки машина не пойдет. Без гайки возьми её да и выбрось. Привезли винт да по нём и подобрали гайку в железной лавке.
- Какая это машина? - полюбопытствовал брат Антоша.
- Известно, какая бывает машина: обыкновенная, - получился ответ. - Так нету письма? Что же мне теперь делать? Мне надо завтра раненько утречком, чуть свет, домой отправляться, иначе мы к ночи назад в Крепкую не поспеем... И графиня будет недовольна... Графиня у нас строгая.
- Подождите. Скоро папаша придёт, - посоветовали мы.
- Как тут ждать, когда спешка... Ежели не скоро, то я без письма уеду. Так и скажите папаше...
Он снова повернулся лицом на улицу и крикнул своему вознице.
- Гляди же, Ефим, не потеряй!.. Накажи меня Бог, опять придется в город ехать...
Тут, к нашему неописанному удовольствию, на пороге показался возвратившийся отец. Приземистый человек снял фуражку и с выражением радости на лице обратился к нему.
- А я, Павел Егорыч, за письмом!.. Думал уже, что с пустыми руками уеду, накажи меня Бог...
Когда отец был в лавке, наше присутствие не считалось необходимым, и мы тотчас же полетели к матери докладывать о происшедшем.
Но ответа мы не получили. Мать вызвали к отцу в лавку и мы не узнали ничего. Через четверть часа однако же я не утерпел и послал брата.
- Сходи, Антоша, в лавку будто бы по какому-нибудь делу и посмотри, что там творится. Может быть, и услышишь чего-нибудь.
Брат сходил и очень скоро вернулся с известием, что родители и приезжий сидят за столом в комнате при лавке, и что перед приезжим поставлены графинчик с водкой и маслины. Когда же Антон остановился среди комнаты и хотел послушать, о чем говорят, то ему было сказано.
- Иди себе. Нечего слушать, что старшие говорят...
- Ну, брат, Антоша, значит, поедем, - решил я. - Папаша зря никого водкой угощать не станет... Советуются...
Брат только вздохнул и мы оба ещё пуще заволновались. Очень уж нам хотелось вырваться на свободу и хоть на несколько дней избавиться от опостылевшей лавки. Собственно дедушка и бабушка манили нас к себе очень мало: нас прельщала жажда новых мест и новых приключений. Года два или три тому назад старики, Егор Михайлович и Ефросинья Емельяновна, приезжали на короткое время в Таганрог и произвели на всю нашу семью и на всех наших знакомых не особенно выгодное для себя впечатление своей деревенской мужиковатостью и тем, что осуждали городские порядки. Дедушка резко нападал на моды, и матери, и теткам сильно досталось от него за тогдашние шляпы и шлейфы. Отцу нашему сильно досталось за то, что он отдал нас в гимназию, а не рассовал в мастерство к сапожникам и портным.
- Там, по крайней мере, из них люди вышли бы, - подкрепил дедушка свои доводы. - А в гимназии они, не дай Бог, ещё умнее отца с матерью станут...
Я попробовал было тогда вмешаться в разговор и заступиться за честь гимназии, но дедушка без церемонии оборвал меня грозными словами.
- А ты молчи и не суйся, когда старшие говорят... Из молодых да ранний!.. Ученый дурак...
Тогда я страшно оскорбился, но возражать, конечно, не смел и только затаил оскорбление в душе. Я помнил эту обиду и теперь; но что стоит какая-нибудь ничтожная размолвка в сравнении с веселой поездкой, с сознанием того, что ты свободен, что ты принадлежишь самому себе и что не нужно сидеть в лавке! За это всё можно было простить...
ощущения человека, которого приговорили к наказанию, но могут и простить; состояние довольно жуткое - в душе и надежда, и страх...
По случаю угощения "оказии" обедали несколько позже обыкновенного, но мы с братом Антошей почти ничего не ели и томились страшно в ожидании, чем решится наша участь. А отец и мать, как на зло молчали и только изредка перекидывались между собой ничего не значащими словами. Лишь уже вставая из-за стола, отец как-то вскользь проговорил матери.
- Я, Евочка, пойду писать папеньке и маменьке письмо, а ты приготовь детям, что нужно, в дорогу...
- Поклонись им и от меня, - совершенно спокойно ответила мать.
Мы с братом радостно переглянулись. Хотя нам не было прямо сказано ни одного слова, но мы поняли, что наша давнишняя мечта близка к осуществлению и что мы едем. Но нас страшно удивило то спокойствие, с каким родители отнеслись к такому необычайному событию, как наша поездка. Тут нужно радоваться, кричать, прыгать!.. А они...
всплеснула руками и в испуге проговорила:
- Мать Царица Казанская Богородица! Никак ты, Саша, белены объелся?! Антошу-то пожалей: ведь и он, малый ребенок, глядя на тебя, такие же выкрутасы выделывает и, того и гляди, шейку себе сломает!.. Не беснуйся, говорят тебе!..
Но мы не слушали няньку и продолжали бесноваться и неистовствовать. Я вертелся на одной ноге и бессмысленно, бессчетное число раз повторял:
- Едем в Крепкую! Едем в Крепкую! Едем в Крепкую!..
В этот миг малороссийская, совершенно еще незнакомая нам слобода казалась прекраснее всех населенных мест в мире и даже много лучше, чем повествовал о ней отец.
шалить, между собою не ссориться и не драться, к дедушке и к бабушке относиться почтительно и так далее, и так далее. Словом, было прочитано неизбежное в таких случаях нравоучение, удостоверявшее, что мы и в самом деле едем... В заключение нам рекомендовалось лечь спать как можно пораньше.
- Машинист сказал, что в шесть часов утра он уже приедет за вами, и просил его не задерживать. Вам надо встать в пять. Явдоха вам самовар поставит, - сказала мать.
уже нужно было вставать. Дюжая хохлушка Явдоха лишь с большим трудом растолкала меня и Антошу.